Ты достаточно меня измучал

      Камин разгорался все сильнее, иногда потрескивали угольки и пламя резво ходило из стороны в сторону от периодически возникавшего сквозняка из старых окон.       Роман Валерьянович сел в кресло, взявшись за виски. Ему становилось хуже. Покрасневшие глаза лишь изредка закрывались, стараясь не упустить ни малейшего движения огня. Все кончено. Он знал об этом давно. Чувствовал, как должны чувствовать генералы. Не всегда признавался себе в этом, но от этого очевидные вещи не переставали быть таковыми. Казалось, что у него самого начинался жар.       Что сейчас могло происходить в голове у человека, который потерял абсолютно все. Который знает, что завтра здесь будут красные и которому ничего не останется, кроме бегства. Странно это все в сущности. Кому бежать? Роману Хлудову?       Болезнь становилось все тяжелее скрывать. Да и он уже не всегда понимал, когда это нужно делать. В его голове призрак был полноценным собеседником. Со своим мнением, со своими убеждениями и с постоянными противоречиями. Он ненавидел этот голос, всякий раз смотря на револьвер, мечтал поднести его к виску и нажать на курок, и каждый раз его собеседник был сильнее, не желая просто так лишаться жизни.       Хлудов ненадолго прикрыл глаза, пытаясь не думать вообще ни о чем, потому что то количество мыслей, которое напало на него, могло навредить всякому здоровому мозгу. То количество падений, которое ему довелось пережить за последние дни, переломают любую психику.       Появление Корзухиной ни на шутку пошатнуло остатки разума, который ещё мог контролировать происходящее. То, что он запрещал себе все время, вырвалось словно дикий зверь из клетки, который дожидался своего часа. Среди разрушенных бетонных стен прорастал один небольшой росток воспоминаний. Первых, за столько лет.       Он облокотился о кресло, окончательно закрыв глаза и сплетя пальцы в замок. А в голове, как кинолента, картины когда-то гревшие сердце, а сейчас разбивающие его на безнадежные осколки.        А перед глазами мирный Петербург. Серый, всегда холодный, но с каким-то невидимым для посторонних теплом, Невский.        Прежде чем свернуть на самый известный проспект Питера, они шли вдоль Караванной, где всегда по утрам было многолюдно. Но разве имеет значение количество людей, когда весь твой мир заключается в одном человеке, идущем рядом, периодически держащем тебя за руку.       А ещё каждое утро здесь царил запах свежей выпечки из соседних пекарен. Что-то родное, но очень-очень далекое и забытое. Может быть все это была прошлая жизнь, а он лишь по какой-то ошибке её не забыл? Роман прекрасно знал, насколько был важным этот день. Сегодня был отчетный концерт её курса в одном из театров.       Воспоминания настолько становились живее, что казалось, будто он пальцами ощущает шероховатость картонных папок с десятками страниц нотных грамот, которые он ответственно нёс, пока Надя собирала на ходу волосы из-за того, что не успела сделать этого дома. И будто он снова слышит запах утреннего хлеба. И ветер, что завывает за окном, в точности Питерский. И утро давно сменило ночь.       Ещё одно неловкое движение и Надежда зацепит браслетом цепочку, на которой весел небольшой медальон. Она никогда не снимала его. Берегла, как один из самых важных подарков Романа, потому что расставания становились все чаще и все дольше, а это словно ниточка, которая их всегда связывала.       — Да что же такое, ну все. Все не так идёт. Сначала родители не приехали, я опаздываю, теперь медальон. Не хочу ничего.       — Прекрати, — он наклонился, крепко держа листы, поднимая украшение, — твои родители были на всех твоих выступлениях, люди могут быть иногда заняты, так бывает, тем более они же не просто ни захотели. Ты не опаздываешь, у тебя есть ещё целых сорок минут. А это. Ну это вообще мелочи. Его сделают за пару дней. Ну и последнее, хотя вряд ли тебя утешающее, сегодня я твой зритель. Первый раз между прочим.       — Рома, только последнее меня и утешает. Не забудь про медальон.       Хлудов резко открыл глаза, пройдя к своему столу и нащупав в кармане ключ, открыл верхний ящик. Вытащив несколько документов и разбросав их по столу, он добрался до того самого украшения, которое так и не успел ей отдать.       Пальцы медленно потянули цепочку, забирая холодный медальон в такие же холодные руки. Он разглядывал каждый изгиб, внимательно всматриваясь в детали. И даже заметил место сплава металла, в котором тогда разорвалась цепочка.       — Ты так и не успел его вернуть.       За каминным треском послышался тихий женский голос. Тихий, почти шепот. Он крепче закрыл глаза, садясь за рабочее место, вцепившись в собственные волосы и зная, что через несколько минут отпустит. Должно было отпустить. Всегда отпускало. Это просто обострения. Зря, абсолютно зря он затеял этот вечер воспоминаний. Сейчас было опасно любое действие, которое провоцировало на такие игры разума.       — Рома       Голос повторился. Роман Валерьянович приоткрыл глаза, боясь поднимать голову, но чувствуя чьё-то незримое присутствие за своей спиной. Он стиснул зубы, боясь что-то сказать, издать неосторожный звук, который спугнет его видение. Хлудов расстегнул первые две пуговицы своего кителя, дышать становилось все труднее, будто кто-то резко перекрыл доступ к кислороду. И только теперь решился обернуться. В каминном свете его взгляд был ещё тяжелее.       Перед ним стояла будто ожившая девушка. Все это сон, но какой же он правдоподобный. Её русые, почти до поясницы, волосы были заплетены в косы и собраны в низкий пучок, зелёные, совершенно живые глаза, та улыбка, которую он навсегда запомнит и которая в точности не встречалась больше ни у одной девушки, небольшие морщинки в уголках губ, её длинное белое платье, лежащее точно по фигуре, пальцы, которые слегка подрагивали, такие же длинные, тонкие и светлые туфли на небольшом каблуке. Время в ней остановилось. Время ей подчинилось. Такая же юная, такая же улыбающаяся, в ней будто сама жизнь светилась изнутри.       — Надя, — хрипло, шепотом произнёс Роман Валерьянович, у которого окончательно перехватило дыхание.       Температура тела повышалась до предельных тридцати девяти. Хотя сейчас ему было не до собственного состояния. Хлудову не могло прийти в голову, что ему просто становится хуже, ведь не может же воображение настолько детализировано нарисовать живого человека.       Нет, это не видение. Она в точности живая. Стоит сейчас перед ним, улыбается, говорит. Своим голосом говорит. Такое не может привидеться.       Мучительно… мучительно больно в области сердца. Роман разглядывал её, не делая при этом шага, не говоря ни слова. Как больше ничего не сказала она. Лишь смотря на него с сожалением и тоской. Ведь только она, будучи его собственным воображением знала, что такое падение в контексте Романа Валерьяновича. То, с чем он долго не может мириться.       Она смотрела на него, как человек, который знает, чем закончится эта история, но который совершенно ничего не может сделать. Ей подвластно вернуть его к жизни, но только если бы она сама была хотя бы немного жива.