Гонорары и гонор

***

Денджи ворочается на футоне, сбрыкивает с себя одеяло и разваливается по простыне раздавленной под прессом звёздочкой. В комнате практически темно, настенные часы ритмично отбивают секунду за секундой, показывая примерно половину девятого вечера. Сейчас он в относительной безопасности, никакие драндулеты Кобени не ездят, нет Пауэр за рулём и каких-то левых типов с ненастоящими лицами, но Денджи всё равно как-то некомфортно. Некомфортно от того, что на языке, кажется, всё ещё держится характерный железный привкус. Кровь. Не чья попало кровь, а Аки. Насквозь пропитанная вязкими табачными смолами, никотином, от которого с непривычки трясутся пальцы, и жуть каким горьким пивом. Должно быть, нытик-Хаякава втихушку чередует хмельное с кофе, и Денджи как бы не впервой глотать это горячее месиво вместо таблеток, не впервой вгрызаться в рыхлое сырое мясо в желании выжить, не впервой чувствовать на щеках испарину от беззащитных вен, пульсирующих на языке, но сейчас что-то не так — в глотке до сих пор стоит комок, чуть ниже лобка издевательски мокро. Нет, никаких влажных снов не было. Перед отрубом тоже ничего не происходило — ни всех этих стрёмных фрикций, ни дрочки ради того, чтобы вырубиться. Денджи оттягивает резинку трусов, прищуривается, и неопределённо вздыхает. Сука. Что это вообще такое. Что это, блять, такое. И как же душно. Душно, липко, тяжело. Почему? Во-первых — и так ясно, но ладно — из-за Аки, так как навязчивые мысли о нём лезут в голову без спроса. Во-вторых из-за того, что в спальне нет ни окон, ни нормальной вентиляции — только тонкие стены, очертания редкой мебели и шумная часовая стрелка, чей ход неуклонно сдвигается в сторону ночи. Выходит, здесь жарко, снаружи совсем скоро стемнеет, а Денджи уже достаточно належался для того, чтобы вновь уйти в спячку. Дилемма в том, что если выскочить наружу, то риск столкнуться с Хаякавой по пути в туалет или к холодильнику возрастёт в разы. Дерьмо. По правде говоря, Денджи тупо перебрасывает с мысли на мысль, точно неугомонную блоху. Так перебрасывает, что образная неотложка нихуя не успокоит — вот уже Денджи не хочется поднимать свою задницу с футона, зато очень хочется сотворить какую-нибудь жёсткую хрень. Например, выдрать все страницы из порножурнала, спрятанного в нычку под коробками с обувью, скомкать бумагу в глянцевые шарики, запихнуть их в глотку и устроить акт самоликвидации, заведомо зная о том, что тело не умрёт — какая там смерть, чёртова регенерация, спасибо за стопроцентное зрение и новые яйца. Самое примечательное — у этой штуки есть непрошеный скрытый смысл. Одним словом неправильный, в развернутом виде — жесть какой идиотский. Денджи сглатывает и поджимает губы. Ладно, хватит лирических отступлений, ничего не случится, если просто подумать. В общем, при использовании данного метода будет не ссыкотно увидеться с Аки снова. Едва услышав предсмертные хрипы, он сам примчится с любого конца квартиры, сам назовёт ёбнутым, сам замерцает глазами, сам залезет пальцами в рот, достанет оттуда всё лишнее и сделает искусственное дыхание. Может, даже снизойдёт до примитивных желаний Денджи и погладит. Было бы здорово, если бы он коснулся так, как касался там, на бордюре, посреди узкой улицы и на глазах у десятков прохожих, пробрался бы пальцами в волосы, своим образом — в схлопнувшиеся лёгкие. Денджи уверен, что Аки застрял бы там там, точно металлический каркас из тех штук для каминов и оплёл бы рёбра вместо мягких тканей. Задница ёрзает по футону, ладонь несильно сжимает твёрдый бугорок на трусах. Мышцы сковывает крышесносно-приятный спазм, губы раскрываются сами собой. Ах. — А-аки, — выдыхает Денджи в потолок. Нытик-Хаякава ведь непременно даст ещё один шанс уйти от ответственности и застыть в нелепой позе счастливого лошка, непременно расстегнёт манжету и поделится кровью, будто бы он реально задолжал Денджи с десяток танкеров лейкоцитов. Как бы то ни было, Денджи просто будет рад, если Аки приоткроет возможность вновь почувствовать своё закопчённое нутро. Простыня шуршит, ладонь натирает член сквозь липкое бельё. Денджи несдержанно качает тазом, ахает ещё раз, оглядывает контуры широко разомкнутых колен. Разомкнутых для чего? Для удобства? На сетчатке рябит, в груди что-то обрывается и холодеет. Денджи порывисто отдёргивает руку. Вытирает её об одеяло, брезгливо морщится. Не, гонево это всё — он не станет двигать бедрами врозь — чай, не гимнаст, не балерина и не педик, — он толкнётся ими вперёд и опустится в чужую плоть до упора. В конце-концов, нытик-Хаякава порой до безобразного похож на девку. Потому что нытик. И ресницы у него длинные. И брови прямые, будто выщипывает. И губы ещё. Тонкие такие, бледные, но всегда ухоженные. Пульс учащается, к щекам и члену опять приливает жар. Тело дёргает и пульсирует, на кончиках пальцев проступает влага. Денджи машинально цепляется ими за край футболки. Скручивает ткань вокруг фаланг, натягивает. Почти скулит даже. Потому что, блин, мокро. Везде мокро и жарко, будто Денджи окунулся в онсэн плечом к плечу с Аки. В традиционных горячих источниках ведь купаются без одежды, да? За дверью, тем временем, щёлкает ещё одна дверь, а в тонкой щели между полом и деревяшкой мелькает тень. Громкий внутренний голос заставляет Денджи отчаянно зажмуриться, поймать край одеяла и снова завернуться в него. Аки пришёл. Аки прямо за стенкой. Аки может заглянуть сюда и что-нибудь заподозрить, но ему точно не зайдёт неудобная правда. Грудину и голову распирает от сотен компрометирующих желаний — прийти, приобнять, признаться, пригласить посмотреть блядский телик, потому что Аки постоянно занят для кино и вообще кажется жуть каким скучным. Хотя к чёрту кино. И Аки к чёрту. Он не заслуживает сидеть рядом в тёмном кинозале — ещё недавно этот пьедестал монополизировала Макима. Настолько обстоятельно, что ни одной девчонке не подступиться, так какого вообще черта она вдруг уступает место парню? Ответа нет. Зато секретов всё больше. В частности, один из них запал в горло на пути до дома — где-то между перекрёстком, ещё одним перекрёстком и тупиком у парковки, — и Денджи вштырило Хаякавой до того состояния, что даже показалось. Показалось, только показалось, правда. Показалось, мол, чувствовать следы Аки в уголках рта и видеть его сердито-сосредоточенный профиль на расстоянии согнутой в локте руки невыносимее просмотра рекламных блоков перед началом фильма. Сами понимаете, за непродолжительным изнасилованием во все органы зрения и слуха бедного зрителя всегда поджидает награда в виде киноленты — пускай иногда и откровенно дерьмовой, — а вот Денджи после любых хаотичных прикосновений к чужому телу не ждёт ничего хоть маломальски хорошего. Комфортного, как говорят в телике. Денджи не говорит о «комфортном» вслух — стыдно или совестно, — но ему прекрасно известно, как откликается неприятное чувство незавершённости под кожей и в мокром нижнем белье, пропахшем смазкой и кислым по́том. И это взаправду нельзя окрестить бонусом даже с натяжкой — для таких болезненных последствий больше подойдёт нарицательное «мучение» или практически идентичное «наказание», особенно при учёте того, что стиркой в этой квартире занимается всего один человек. И этот человек может увидеть. Или унюхать. Или заметить пар из ушей и воровато бегающие глаза. Денджи ударяется затылком о подушку. Не, это какой-то инфернальный пиздец. Давит на мозги похуже кепки не по размеру из того торгового центра, куда они вместе заезжали на днях. Аки, кстати, кепки не носит — у Аки хвостик-метёлка и башка здоровая. А ещё глаз под козырьком не видно, и это было бы на редкость печальным упущением. Денджи неверяще хлопает ресницами, вспоминая бесконечно-задумчивые взгляды нытика-Хаякавы, направленные хрен пойми куда. Грешным делом он даже старался вникнуть в процесс этого странного ритуала, но никогда не понимал, зачем. Почему ему это вдруг понадобилось? Понадобилось ли вовсе? Судя по всему, понадобилось. Вот серьёзно, куда вообще Аки пялится, если замолкает на полувдохе и тянется за пачкой своих вонючих сигарет? Раз из раза Денджи хочется прийти к умозаключению, что этот придурок глазеет чисто вникуда и чисто потому, что не видит дальше своего носа из-за сизой завесы, ореол которой окутывает его чёртову голову до самого хвостика. Но иногда доходит до того, что синева между тёмными ресницами Хаякавы сгущается до состояния банки с краской, оставленной окисляться на воздухе. В течение трёх секунд она полностью покрывается матовой коркой и Денджи, заметив чужую отрешённость, инстинктивно тянется поближе. Рассматривает, натужно сопит, задыхаясь в сигаретном дыму, но невольно подмечает, что его сопливый надзиратель глазеет не просто в пустоту вокруг — скорее в бездну какую-то, в метафорическую перуанскую Котауаси глубиной в три с лишним километра. Самое удивительное и не поддающееся никакой осмысленности — давящая атмосфера, опоясывающая Хаякаву в процессе этой метаморфозы. Создаётся впечатление, словно под его ногами и за его плечами простираются не токийские каменные джунгли с миллионами местных аборигенов, не тропические леса, не степные травы, не дикие морские свинки и даже не пушистые ламы с улыбчивыми мордами. Стоит всмотреться в радужки Аки ещё пару мгновений, чтобы наконец понять — за матовой коркой набирает обороты смерть. Наносит толстенный слой снега, втыкает обломки отвесных скал в бесцветный наст, обдирает голые ветви карликовых берёз и завывает вьюгой по безжизненной пустоши. А в самом её низу, на глубине трёх тысяч метров, проглядывает горная река. Синяя, шумная, но мороз над ней такой, что никакие куртки, грелки и термосы не спасут. Естественно, подобный мёртвый пейзаж уже ни капли не похож на Котауаси — в Перу почти всегда тепло, многие жители ни льда, ни снега не видели. По-крайней мере, об этом рассказывали в какой-то крутой передаче на Дискавери — Денджи внимательно смотрит ящик и запоминает сюжет за сюжетом, раз уж ему нельзя ходить в школу. И внешность Аки запоминает тоже. Его холодные, заиндевевшие образы распределяет по захламленным полочкам — вдруг пригодятся для науки, учёные в документалках постоянно что-то записывают, если не понимают. Нытика-Хаякаву как раз сложно понять — он ведь весь странный и непонятный, куда сложнее кроссвордов в журналах и головоломок из детских магазинов. Но больше всего Денджи правда кроют его глаза. Отличные от остальных, пронзительные до зубного скрежета, и ещё пипец большущие. Совсем как у какой-нибудь симпотной, но неприступной девки, короче. Особенно когда мутные ото сна или тайком заплаканные — Денджи же всё хорошо слышит, стены в здешних многоквартирных ульях поразительно тонкие, а всхлипы Аки громкие и настолько горестные, что блевать нежностью тянет. Денджи не блюёт, он вроде не Химено. И если не брать в расчет её поехавшие замашки — плевать, что нельзя так о мёртвых, — то девки ему очень нравятся. Макима нравилась. Резе нравилась. Пауэр, может, тоже нравилась. Совсем-совсем немного, в первые дни знакомства и исключительно до тех пор, пока не вскрылась правда о содержимом её лифчика. Но Аки-то всё равно не девка — Аки моет голову шампунем с ментолом, носит чёрные носки, каждое утро торчит с бритвой над раковиной и размазывает пену для бритья по щекам. А ещё вкусно пахнет — то едой, то сигаретами, то пивом, то вонючкой из его тачки, то стиральным порошком, то самим собой, скопившим все эти запахи в метёлке на башке, за ухом, в шершавых кончиках пальцев. Денджи закусывает губу и глухо шлёпает по лбу кулаком. Почита под ручкой стартера мечется из-за переизбытка человеческих загонов, низ живота закручивает в грязные шнурки, зудит комариным укусом и невыносимо блядски ноет. Денджи шипит, как раскалённое масло в сковородке, в которое случайно попала вода. Заносит кулак снова. Стукает по черепушке основательнее, встряхивает ею для верности и перекатывается пригоревшей сарделькой по футону. Хорош жестить. Хорош, всё, хватит. Аки не девка. Аки пацан. Мужик. Мужики — фу, Денджи по своим подмышкам знает, и этим всё сказано. Резкий порыв ветра из-под двери облизывает пятки и ударяет в носоглотку знакомым запахом гари. Денджи зажимает ноздри ладонью. Всхрипывает. Опять, блин, Аки курит. Он тот ещё дебил — делает это практически каждые полчаса, несмотря на осведомленность о непоправимом вреде для здоровья. — Еблан, — в сердцах гундосит Денджи вслух, шлёпая пяткой по ламинату. Вполне логично, что ему совершенно не нравится, когда этот кретин поганит свою жизнь — у него нет помощника в виде регенерации, зато присутствует риск запустить программу самоуничтожения и залить рандомную больничную палату кровью. На Дискавери об этом тоже рассказывали, и Денджи тоже торчал у экрана любопытным придурком. Теперь он знает, насколько опасны сигареты. И честно, он рад бы изменить ситуацию хотя бы в случае с Аки, но диктор спизданул про какую-то там психологическую зависимость, а Денджи ничего не смог придумать, чтобы «такого» дать Аки взамен на неё. Там же утешение какое-то нужно. Способ отвлечься. Как отвлечь Аки? Собой если только. Одичалый взгляд вспыхивает, пуляет искры в потолок. Денджи выхватывает воздух носом, растерянно мнёт пересохшие губы, кое-как отмахивается от непрекращающихся мыслей — потому что в самокопании и рассуждениях о нытике-Хаякаве можно запросто погрязнуть по самые кипяточные уши, — и резко подрывается на футоне. В сбрендившей черепушке вдруг созревает надёжный план. Надо выползти из комнаты. Прикинуться беззаботным придурком, залезть в ванную. Забросить ноги на ледяные чугунные бортики и спустить в кулак всю эту хрень. Короче, всё ради того, чтобы протянуть ещё денёк в одном доме с Аки. Дверные петли тихо ухают, гостиная с кухней встречают Денджи фиолетовыми кляксами заката по стенам и кухонному гарнитуру, еле слышным бормотанием телевизора и протяжным храпом Пауэр, уснувшей прямо на ковре. Огненные радужки косятся на её босую ногу, выглядывающую из-за дивана, замечают уши-локаторы Мявки. Денджи фыркает себе под нос и принюхивается. По коридору уже не веет дневным смогом и круглосуточным сигаретным дымом — приятно потягивает далёкими прибоями, солёной водой и тиной, а по левую руку слышится до трясучки близкое копошение. Денджи делает вид, что слеп, глух и нем, и как бы между делом проваливается в умиротворённое дыхание улиц. — Выспался уже? Зрачки самовольно дёргаются в направлении источника звука. Чёртовы неукротимые инстинкты. Денджи подвисает болванчиком и еле-еле кивает чужой спине. Беспечная юность никогда не стучалась к нему в двери — стучался только тотальный пиздец по всем фронтам, — но лицезреть Аки в домашних штанах, футболке с закатанными рукавами и фартуке для расшатанных нервишек уже слишком. Потому что сейчас лучше всего видно, что Аки на все сто мужик. Мужик, от которого как по щелчку клинит башня и предательски тянут яйца. Судя по ощущениям, скулы опять рдеют. Стоит признать, что Денджи отчасти пофиг на то, что у Хаякавы нет мягких грудей и наверняка большой член. Самую малость пофиг. Самую малость хочется проверить, насколько пофиг. Прижаться разок к его бёдрам своими, желательно сзади, чтобы не показывать своего смущения — пересечься взглядом с Аки в такой важный момент означает сломаться и не суметь просунуть ладони под футболку в намерении ощупать мышцы и гладкую мужскую грудь. — …Хочешь, да? В брюшине резко всплёскивается. Да, Денджи определённо хочет, но отшатывается обратно к дверному проёму, будто бы его ебнуло взрывной волной. Вытягивает шею вперёд, дёргает бровью. — Чё хочу? В смысле хочу? Чего? Кого? Судя по трепету в паху, хочет нытика-Хаякаву. — Еду. Что хочешь на ужин? — терпеливо чеканит последний, перебирая что-то в пакете на столешнице. — Подумай, — говорит. Денджи обхватывает подбородок ладонью, а затем действительно искренне задумывается. По полу шелестят чужие тапочки, Хаякава поворачивается боком и раскладывает по столешнице упаковки со специями, луком и картошкой. Следом показывается аппетиная мясная вырезка на подложке. Денджи пялит на неё с видом замершего перед броском хищника, но кайма вокруг расширенных зрачков переливается отнюдь не от физиологического голода. Денджи, кажется, впервые сыт настолько, чтобы признать, что единственное мясо, которое нужно ему сейчас — Аки. Воздух вокруг его стройного и сильного тела сгущается, как кисель. Размеренные движения Хаякавы филигранно режут тускнеющие лучи на дальней стенке, а складки на ткани между лопаток как-то паскудно ломаются, недвусмысленно напоминая о том, насколько Аки Хаякава может быть безжалостен и жалок одновременно. — Денджи, ты так и будешь молчать? — небрежно бросает он через плечо. И Денджи охотно хавает этот строгий голос. — Буду, — хрипло произносит он, прокручивая низ футболки между плотно стиснутыми пальцами. — Придурок, — коротко качнув хвостиком, диагностирует Аки. — Неужели ты настолько отупел, что не можешь ответить на элементарный вопрос? Такой неприкрытый наезд почему-то не воспринимается как оскорбление, и Денджи не возникает — снова соглашается, на этот раз мысленно. Слушает ритм собственного пульса, смотрит на то, как чужие пальцы сдирают плёнку с подложки. Видит, как надуваются дорожки вен на чужих кистях. Их перекрёстки грубые, толстые и метрвенно-синие, а тупики обрываются на косточке на запястье и убегают под широкие полоски бинтов. Теперь они обнимают предплечье Аки не из-за Лиса, а из-за Денджи, которого больно подкашивает резкий укол совести. Потому что крови Аки хочется ещё. А больно делать — ни капли нет. — Ладно, давай по-другому, — вновь заговаривает Хаякава, выбрасывая плёнку в мусорку. — Могу приготовить гюдон, могу никудзягу, могу просто потушить картошку, а говядину замариновать и оставить на завтра. Решай. Пока Аки болтает своим бесячим языком, внимание отчего-то заостряется на вырезке в его руке. С неё струится сок, перетекает по бледной коже, собирается на кончиках пальцев, капает на столешницу, но с Денджи, забывшего человеческие слова, капает не сок, а холодный пот и тёплая смазка. Будто у него течка. Будто Аки и впрямь особенный. Сквозняк неприятно холодит бельё, колени слегка подкашиваются. — Денджи, это уже не смешно. Денджи кивает — ему и не было смешно. Потому что ему хотелось увидеть Аки. И сейчас хочется большего. — Я вроде вопрос задал. Например, покусать губы Аки. Запихнуть язык в рот и вылизать, чтобы наконец заткнулся. — Ты совсем болван? Болван внезапно уплотняется, напрягается в позвоночнике и воровато отходит к стеночке, будто бы такой маневр поможет ему избежать всяких стрёмных глюков. Кроме всего ранее обдуманного, ещё ему жуть как хочется облапать ноги Аки, чтобы не пытался обернуться всем корпусом, но он оборачивается, сжимает кусок мяса в руке и вздыхает с неприкрытым укором. — Я же стараюсь говорить с тобой нормально. Мы уже достаточно ругались за последние несколько дней. Денджи, может, пора заключить перемирие? По загривку пролетают мурашки, адресат обращения морщится и отворачивается в сторону балкона, поскольку постоянное упоминание его имени не сулит ничего хорошего. Вообще ничего не сулит. Ни улучшения взаимоотношений, ни замысловатой подоплёки, которой чертовски не хватает сейчас. — …Чё приготовишь, то и буду, считай это моей кабитульяцей, — выдавливает из себя Денджи, прежде чем деловито надуть грудную клетку и запрятать горяченные щёки под соломенной челкой. — Капитуляцией? — непонимающе переспрашивает Аки. — Денджи, у тебя после аварии мозги вытекли? — с ещё одним упрёком прилетает в понурую больную голову. Мозгу в ней тесно, мозг в ней — опилки и перегной. Досада красит насупленное лицо в цвет сладкого перца, который так ненавидит Пауэр, и Денджи невольно задумывается над тем, можно ли посчитать его тупым овощем. Разумеется, блять. — …Вытекли, да, я кретин, делай чё хочешь и пошёл на хрен, — вместо сотен аргументов и доводов огрызается он, разворачивается на пятках и максимально непринужденно направляется в ванную. Хаякава, кажется, провожает его до дури бесячим взглядом. Слишком внимательным и удивлённым, способным разобрать по кусочкам и обжечь своим холодом. Понижение градуса и увеличение фактического расстоянии между ними двумя не помогает — Денджи чувствует усиливающийся жар на щеках, Денджи сжимает кулаки и катастрофически злится. Как хорошо, что мама не видит, хорошо, что мама умерла настолько давно, что даже не узнала бы его сейчас. В противном случае она бы не простила родному сыну то, во что он превратился за свои шестнадцать лет с хвостиком. Хвостик, грёбаный хвостик. С ним только полгода из этих шестнадцати, но Денджи чересчур нервно захлопывает дверь за собой, будто бы его третируют все неотжитые сто, закрывается на щеколду и выкручивает кран с холодной водой на полную. Будь Аки кем-нибудь другим, более простым и менее заёбистым, Денджи бы непременно сорвал с его головы резинку, сгрёб бы длинные темные пряди в крепкую хватку и припал бы ртом к рельефному кадыку на тонкой шее. Просто так, без каких-либо предубеждений и заскоков, пускай это и по-пидорски. Но он не имеет возможности — он сползает по боковине ванной, упирается затравленным взглядом в шпингалет на двери, босыми пятками — в корзину для белья и раковину. И чёрт, чёрт, чёрт, рука сама ныряет в белье, сама сжимает полувставший член и опускается до упора. Денджи не виноват, что ребро его ладони царапают жесткие волоски, а сердце растворяется в монотонном шуме за бортиком. Денджи просто избавляется от лишнего, чистит мозги, пропускает мысли через самую толщу воды, сжимает веки поплотнее, и представляет другого Аки. Вот он заходит в ванную в тех же шмотках, в каких только что возился с мясом. Вот переступает вытянутую лодыжку, проворачивает кран и опускает руки под струю воды. Вот его глухой, непроницаемый взгляд падает на макушку Денджи. Последний утробно охает и толкается вверх бёдрами. Головка трётся о сырую ткань трусов, пальцы непослушно дёргаются и дрожат. Потому что хочется сказать обвинительное «Это из-за тебя», но этому Аки будет ровно так же параллельно, как и тому, что будит его каждый день вместо будильника. Воображаемый Аки победно ухмыляется — как же он редко это делает в реальной жизни, ну почему он не может смеяться, почему он не может вести себя нормально, — вытирает ладони о полотенце и осторожно опускается на корточки. — Денджи, ты такой пошлый, — мягко шепчет он прямо в губы. Денджи широко облизывается в ответ на голос внутри своей больной головы и сдавленно стонет. Имя. Хочется послушать ещё. Именно с таким тоном. Без упрёка и снисхождения. Пальцы ведут вверх по затвердевшему члену, перебирают крайнюю плоть, собирают вязкие капли смазки на головке. Хаякава косится вниз, щурится, и снова пропускает невнятный смешок. — Часто ты думаешь обо мне, когда делаешь это? Денджи честно кивает. Аки фыркает, стягивает резинку с волос. По его широким плечам рассыпаются волнистые пряди, а в глазах у него — в этих пустых, потерянных глазах, в которых нет ничего весёлого, в которых только бесконечные снежные бури, обломки отвесных скал и северные пустоши, — на секунду появляются искорки-смешинки. Летние такие, как блики солнца на тихой морской глади. Красиво. Вода за металлической стенкой шумит всё громче, рука двигается всё отрывистее и быстрее. Аки шепчет что-то неразборчивое, но определенно ласковое, припадает приоткрытым ртом к пульсирующей вене на шее, облизывет и слегка прикусывает чувствительную кожу. Денджи щипает нужное место пальцами и выгибается дугой. — А-аки, — глухо выстанывает он в пустоту ванной комнаты. На узел внизу живота наматываются новые верёвки, смазка между членом и пальцами хлюпает слишком часто и слишком палевно — кажется будто, что громче воды за лопатками и стука собственного сердцебиения в барабанных перепонках. Наверянка всю эту лажу слышат не только соседи сверху и снизу, наверянка её слышит не только Денджи, не только Почита — прости, пожалуйста, прости, что это не из-за девушки, — но и настоящий Аки, корпящий над сковородками и кастрюлями на кухне. Что, если он подойдёт к двери? Позовёт, постучится, дёрнет ручку на себя. А если откроется? Из лёгких выбивает весь кислород, Денджи всхрапывает и замирает. Стыдно, блять, как же стыдно. — Не бойся, сейчас придёт Макима и всё будет в порядке, — ласковым шёпотом заверяет другой Аки, укладывая ладони на ляжки Денджи. — Дай посмотреть на себя ещё. Мне правда нравится. По телу разливается приятная тяжесть, Денджи рисует в своём воображении, как Хаякава наблюдает за каждой его фрикцией и слегка краснеет, и это выглядит настолько красиво, настолько завораживающе и мило, что ослабшее тело сползает на кафель практически полностью. Денджи сгибает вспотевшую шею до хруста и притирается щекой к ледяному бортику ванной. — Смотри, — в какой-то горячке бормочет он, раскрывая рот пошире. К виску липнут спутанные пряди, длинные пальцы воображаемого Аки мимолётно касаются губ, стягивают трусы чуть ниже тазовых костей, задирают мешковатую футболку. — Закуси, чтобы не испачкаться, — звенит в ушах. Денджи послушно зажимает ткань клыками и страдальчески выгибает светлые брови, задавая Аки новые вопросы. Молча, в глубине своего подсознания. Где тебе больше нравится? Как больше нравится? Нравлюсь ли я? — Ты же сам всё знаешь, скажи мне, где, и я притронусь, — заговорщически отвечает Аки, утыкаясь прохладным кончиком носа в щёку. Внизу, просяще думает Денджи, и снова представляет. Представляет, как длинные пальцы с застарелыми шрамами на костяшках стягивают бельё вниз по бёдрам, ласково обнимают член и делают первое пробное движение. Структура кожи ладоней у настоящего Аки болезненно-сухая и мозолистая, Денджи трогал их, когда бинтовал, и сейчас он настолько теряет связь с реальностью, что чувствует её на себе. Сухо, тепло. Крепко. Аки уверенно дрочит ему, Аки смотрит ему в глаза, Аки улыбается и дико непривычно облизывется. — Не переживай, сейчас придёт Макима и присоединится к нам, — вновь успокивает он. Денджи мечется, жуёт футболку, методично двигая рукой. В теле копится новый накат напряжения, пятки упираются в плитку, резинка трусов натягивается до упора и больно натирает под коленками. Аки улыбается. У него пот по щекам, растрёпанные волосы, упоротые зрачки и вторая ладонь поверх домашних брюк. Будь таким всегда, думает Денджи. Почему настоящий ты всегда бесишь, думает Денджи. Воображаемый Аки вскидывает бровь и наклоняется, поглаживает чувствительную кожу на яйцах, перекатывает их в ладони, ухмыляется. — Хотя нет, я передумал. Макимы больше никогда не будет, — глухо произносит он и резко склоняется шеей вниз. Поздняк метаться — намекает макушка Хаякавы. Вдоль члена проходится горячее и гладкое, по напряжённым сухожилиям растекается заряд тока, Денджи задыхается, прерывисто пыхает носом. Воображаемый Аки сосёт ему, правильный Аки вылизывает каждую венку, вбирает во влажный рот прозрачные капли и обнимает бёдра своими широкими ладонями. Денджи плавится в них, глухо охает, хрустит пальцами на ногах, скатывается затылком на кафель. Его мальчишеская рука ударяется локтём о обо что-то твердое, делает ещё несколько грубых движений вверх-вниз. Тело складывается пополам, пальцы сдавливают натёртую головку пальцами, и Денджи, заглушив самый сильный стон, резко распахивает глаза. Сердце пропускает несколько ударов подряд. Зеркало над раковиной потное, в ванной теперь тоже душно. В больной голове шумит вода и бултыхается кровь. В ладони — белесая хуйня. А ещё ноги. Они в упор к груди. Согнуты полностью и разведены врозь.