Гонорары и гонор

***

Хочется. Не хочется. Хочется. Не хочется. Вероятность столкнуться с одним из вариантов равнопропорциональна вероятности столкнуться с другим, но ни один из исходов не имеет доказательной базы, пока Хирофуми снова не почувствует тупую дрожь в пальцах. Осознание неотвратимости этого состояния обхватывает арканом шею, втягивает вниз, в недра чего-то неизведанного, топит там, маринует, жрёт наживую, молотит ногами крепкие кости. Потому что Ёшида не привык скрываться от самого себя за отговорками — ему именно хочется чувствовать учащённое сердцебиение. Хочется, и всё тут. С другой стороны, он никогда прежде не задумывался об эмоциональной подоплёке этого слова всерьёз, а если и задумывался — что в принципе маловероятно, Хирофуми крайне редко опускался до удовлетворения низменных потребностей, — то где-то в далёком прошлом, когда психика ещё не сформировалась в камень, выточенный суровой правдой жизни. И, сравнивая себя вчерашнего с сегодняшним, он внезапно обнаруживает мелкие трещины на слитой оболочке. Не без беспокойства понимает — если копнуть чуть глубже, то нарощенный панцирь непременно раскрошится и обнажит инфантильные качества, насильно перекрытые текстами беспристрастных инструкций. Когда это случится — а это непременно случится, Ёшиду никогда не подводит шестое чувство, — будет очень трудно вернуться прежний ритм жизни. Потому что он не знает, как действовать, если внутри тебя просыпается капризный ребёнок. Дети много чего хотят и часто мечтают. Только есть одно монуменатльное «но», напрочь перекрывающее их ожидания. В реальном мире — какие бы сигналы ни посылал сдуревший мозг, — всё останется неизменным. Таков закон мироздания: сегодня ты многого хочешь и грезишь словить передоз эндорфинами — не зная даже такого заумного слова, — а завтра познаёшь цикличность бытия, смотришь на разобранный тротуар около школы, ведёшь плечами в неуютной синей униформе, складываешь в квадратик очередную объяснительную записку, и остаёшься ни с чем. Пальцы пропихивают бумажку в приоткрытый замок школьной сумки, Ёшида флегматично моргает и обходит заградительную ленту. На самом деле, в его жизни кое-что всё-таки присутствует. К примеру, увесистый аванс от Макимы, три бдительных вороньих клюва прямо по курсу — слева на заборе, — и пару пластинок виноградной жвачки в кармане. А ещё Денджи. Не как составляющая цельного алгоритма, а как ошибочная, не дающая покоя. В кишках царапается что-то липкое, отдаленно похожее на голод, взмокшие пальцы скребут внутренности карманов брюк. Хирофуми едва заметно хмурится, почти сразу выбрасывает из головы мысль о том, сколько уроков пропустит из-за сегодняшнего дежурства, и ускоряет шаг. Ведь пропустит он их в компании Денджи. И это шаткое объяснение — полное фиаско всех собственноручно созданных правил. В них поэтапно прописана модель реагирования на катастрофы, смерти союзников и обвинения во лжи, но нет ни единого плана действий с расчётом на нелепую симпатию к этим собачьим глазам. Задумавшись о природе распределения меланина в их радужной оболочке, Ёшида почти неосязаемо добирается до места назначения. Мимо проносятся перекрёстки, светофоры, автобусы и легковушки, а Хирофуми безудержно смешно — он думает о Денджи чаще, чем тот ест или моргает. Или, возможно, тоже думает. Но уже о Хаякаве. Тусклый экран раскладушки показывает три часа дня, пустота под кожей разрастается злокачественной дрянью, тело неслышной тенью подносится к сборищу камикадзе в характерных чёрно-белых костюмах, но останавливается чуть поодаль — оценка обстановки неоспоримо важна при проработке плана. Прохожие будто чувствуют эту псевдопроизводственную необходимость, сами собой расходятся по сторонам — кто-то на зелёный сигнал светофора, кто-то за угол, — а Хирофуми пропускает один удар безутешного сердца и роняет вязкий взгляд на знакомую соломенную голову. Ту самую голову, что валялась в крови всего пару дней назад и выла от боли, а затем жадно присасывалась к глубоким лункам на разодранной коже Хаякавы, на чей затылок зрачки невольно натыкаются следом. Этот тип снова купается в своём сигаретном дыме и глазеет в пустоту. Такой молодой и наверянка тёплый под инфракрасным излучением, но мертвый в любом обозримом будущем. Сейчас его пагубное присутствие близ Денджи лишь слегка раздражает, как раздражают припадочные мухи в плафоне люстры, но в тот день кожу с руки вездесущего Хаякавы хотелось содрать до мяса. Буднично так соскоблить наживую и бросить на асфальт, точно старые обои. Мышцы, точно облицовку с лохмотьями пожелтевшего от времени клея, хотелось счистить до костей. Кости, точно каркас ветхого, обречённого на постепенное разрушение здания, хотелось снести щупальцами, раскурочить на обломки и растоптать. А оставшееся закопать глубоко под землю, после чего выстроить на освободившемся месте новый фундамент. Себя. Свой в смысле. Хирофуми чертыхается под нос. Вот что значит это блядское «хочется». — О, Ёшида, — внезапно окликает Хаякава. — Ты очень вовремя. Выбирать между недавним «послать его на хуй и размозжить по стенке» и «попытаться отгородиться заборчиком из лицемерия» уже не приходится, Хирофуми бесцеремонно вклинивается в чужое личное пространство, напяливает на лицо дежурную улыбку, вяло жмёт протянутую руку. Из-под чужой манжеты выглядывают бинты. — Жаль, что из-за этого внепланового дежурства я уже не посижу на факультативе по астрономии, Хаякава-семпай, — вместо приветствия сокрушается Ёшида, разгуливая по марле своим мрачным взглядом. Беспринципное враньё — его основополагающий принцип жизни. Поэтому совершенно неважно, что от утопичных лекций про неизведанные вселенные и галактики Хирофуми вполне антиутопично тянет засунуть два пальца в рот. От Хаякавы тоже, кстати. Последний, тем временем, слегка меняется в лице и секундно прыскает в фильтр сигареты. — Ты переживаешь из-за успеваемости, но всё равно ставишь работу в приоритет? Ёшида кивает и неясно ухмыляется — неинтересно отвечать на умственно отсталые вопросы, — после чего отходит в сторону. Как бы случайно, но как бы и поближе к Денджи, с которым запрещено видеться из-за пресловутого «хочется». Объект пристального внимания стоит спиной. Пошатывается на стёртых пятках кед. В новой рубашке. Чистой. Отглаженной до хруста. Хирофуми глядит сквозь неё и незаметно поигрывает желваками — метёлка небось над гладильной доской корпела. Во избежание лишнего раздражения, взгляд резко поднимается к жилистой юношеской шее с редким белёсым пушком у загривка. В животе — и чуть ниже — очень сладко скручивает, и вот. Скрежетать челюстями уже действительно не хочется. — …Добрый день, Денджи-кун, — выдыхают пухлые губы. Хирофуми не теоретик — практик, поэтому может утверждать только то, что Денджи посмотрит на него с вероятностью пятьдесят процентов, но ровно с такой же вероятностью и проигнорирует. Чернь в груди в предвкушении всплёскивается. Лохматое нечто отвлекается от рассматривания рекламного таблоида, поворачивается, скашивает на Ёшиду свой одичалый взгляд. Светлую чёлку колышет слабым токийским ветром, курносый нос пыхает в его серую густоту. — …Чё, опять ты притащился? Сердце расходится новыми трещинами. Хирофуми заторможенно кивает. — Макима-сан ведь поручила приглядывать за тобой целый месяц. Язык спотыкается о зубы на последних буквах, отголоски табачного дыма рассеиваются в воздухе и режут носоглотку невидимым врагом — Хаякава на фоне вбивает бычок в крышку мусорки, Пауэр вертится вокруг, отвлекая его метёлочное высочество своей болтовнёй. Денджи коротко оборачивается на них и взмахивает ресницами. Хмурится. — …В смысле, опять на меня демонов ловить будешь? — поясняет он, изображая подобие капкана из пальцев. — Если да, то отъебись от меня с разговорами и делай своё дело. Ёшида кривит щекой — да уж, эти хриплые интонации даже с натяжкой не назовёшь любезными. Под черепной коробкой формируется вывод: Денджи заинтересован в происходящем настолько, насколько Хирофуми на самом деле заинтересован в уроках астрономии. — Прекращай выёбываться, это приказ Макимы-сан, и он не подлежит обсуждению, — внезапно вмешивается Хаякава. Наверное, это один из самых отстойных дней, потому что Денджи тут же поворачивается к Ёшиде задницей и бросает в физиономию наставника резкое: — Слышь, да я не собирался ничё обсуждать! Хирофуми же стоит позади них двоих бесчувственным биороботом, и очень хочет ответить вопросом на вопрос. Пускай запоздало, но зато со всей возможной искренностью, как-нибудь в духе «Денджи-кун, тебе неприятно, когда тебя делают наживкой?» Пульс долбит по венам, в небе взвивается жирная ворона, шейные позвонки тревожно скрипят. Похоже на грядущее восстание машин, которое всё же удаётся пресечь. — Следить за процессом и обо всём докладывать Макиме-сан — моя работа, — монотонно выговаривает Хирофуми, скрещивая руки на груди. — Но я могу дать тебе жвачку, если тебя это успокоит. Денджи тут же навостряет уши и хищно разворачивается. — Чё? — Жвачка есть, говорю, — заискивает Ёшида. Его собеседник морщится, корчится, борясь с самим собой, и всё же решает сжалиться: — С каким вкусом? Попасть в его бунтарскую немилость гораздо легче, чем сотворить обратное, и Ёшида, опасаясь скандала на пустом месте, моментально подтверждает свои слова действием — из кармана школьного пиджака появляется фольгированная пластинка. Одичалые радужки дотошно рассматривают её. — Бля, а чё фиолетовая? Виноградная, что ли? Ёшида отвечает скупым кивком и протягивает её к чужому носу. — Нахуй виноградную, — деловито встряхивается соломенная голова. Среди гомона улиц слышится щелчок зажигалки и заливистый демонический смех. От некогда прочной оболочки за секунду отваливается огромный кусок, Хирофуми прикрывает оба глаза чёлкой и давит дружелюбную лыбу. Неужели «хотеть» бывает так больно? — Ты же не пробовал, Денджи-кун, — с напускным спокойствием оспаривает он, зажимая жвачку в кулаке. Его неожиданно придирчивый подопечный скрещивает руки на груди и демонстрирует миру белки своих глаз. Короткие пальцы задумчиво отстукивают по ткани рабочей рубашки. — Допустим, не пробовал, — внезапно соглашается он. Несчастная фольгированная упаковка пропитывается влагой с ладони. Хирофуми быстро меняет её на новую и вновь протягивает вперёд. — Возьми, тебе понравится, — улыбаются пухлые губы. Честно говоря, Ёшида ненавидит унижаться и переступать через себя, но в этих каменных джунглях невозможно выиграть без падений. Пока что падает, правда, только его сердце. И некогда объективная самооценка. Потому что Денджи не смеряет его взглядом — ни благодарным, ни сердитым, — быстро выхватывает жвачку, распаковывает, и закидывает прямиком в клыкастую пасть. Смуглый кулак комкает чёртову блестящую бумажку, кидает за плечо — к проезжей части и заградительным столбикам, — гладкие щёки слегка надуваются. Хирофуми, стоящему в достаточной близости для того, чтобы разглядеть трещинки на чужих губах, честно-пречестно хочется спросить. Безумно хочется — хоть падай мордой в камень, хоть души себя щупальцами, хоть бери и действительно говори. — Нравится? Денджи вытягивает язык между губ. На кончике синеет натянутая резинка. — Пойдёт, но если надумаешь меня подкупить, то приноси какую-нибудь лимонную, — с важным видом подсказывает он. В груди екает. Ёшида отводит взгляд в ближайшую стену. — Спасибо за подсказку, Денджи-кун, — говорит. Хотя хочется сказать совсем другое. Вернее, спросить. Обо всём и сразу — что нравится, что не нравится, как нравится, как не нравится, и — главное — почему Хаякава удостаивается огненно-волчьих взглядов в несколько раз чаще, если он не заслуживает даже одного?