Сборник пописулек по «Илье»

Густой сумрак опускается на Заполярный Дворец, и лишь канделябры разгоняют темноту. Чайльд устало растекается на кровати (или, скорее, кушетке) и из-под опущенных век наблюдает за Дотторе, что даже в таком мраке умудряется вести записи. Тарталья давно кинул попытки разубедить упрямого как баран учёного, поэтому только томный вздох рушит тишину. На удивление, Доктор даже оборачивается на шум и выгибает бровь. Без маски наблюдать его позволено только избранным. Тарталья может всецело гордиться собой. — Док, — капризно тянет Чайльд, и Второй Предвестник уже понимает, что будет дальше, — а ты меня любишь? — Аякс, если я не говорю тебе это каждый божий раз, то это абсолютно не значит, что я тебя не люблю, — ровно отвечает Предвестник, а у юноши на сердце теплеет от произнесённого настоящего имени. — Не любишь, — нарочно куксится Тарталья, нарываясь. — Аякс, — Дотторе пресекает на корню попытки в манипуляции. За столько времени привыкаешь к ребяческому поведению своего возлюбленного. Однако для Дотторе до сих пор странно (к слову, в приятном смысле) называть про себя этого сорванца и рыжую головную боль возлюбленным. Этот парень поражает в каждый раз всё сильнее и сильнее. То, что начиналось как простое вынужденное сотрудничество коллег переросло в то, что Одиннадцатый мог позволить себе по-хозяйски валяться на его кровати, лапать бумажки, склянки и, в конце концов, беспрестанно липнуть к самому Второму. И самое главное — это позволял сам Дотторе. Восхищение физическими параметрами, будорожащими кровь человека науки, душа нараспашку, смущённая, светлая улыбка и умилительные веснушки по всему телу (Доктор успел выучить расположение каждой на поджаром теле) — всё это наложилось, склеилось, влипло, впиталось так глубоко, что уж если вырывать, то сразу вместе с сердцем. Чайльд же, лисёнок хитрый, но ещё такой по-юношески наивный, почву щупал, щупал, да и провалился в бездну как в свои четырнадцать. Провалился и чудовищ приютить, заласкать вздумал, к груди прижать холодными вечерами захотел и согревать чужую (такую родной ставшей) давно промёрзшую душу. Вот и сейчас Аякс шуршит простынями, бессовестно на колени к возлюбленному садится и в макушку целует, чувствуя прямо-таки, как волна напряжения с чужих плеч и спины схлынывает. Да, для Чайльда любовь — слова, прикосновения, взгляды украдкой и пальцы под столом неловко переплетённые. Для Дотторе любовь — это подарки, поступки и привезённый из Сумеру перочинный ножик с мудрёной инкрустацией.