Лемминги

Положив раскрытый чемодан на гостиничную кровать, собирал малые пожитки — всё, что не вместилось в дорожную тряпичную сумку на молнии. Сложил туда пиджак — жарко. Поверх — бумаги, папку, распечатку с набросками выступления. Вдруг поднял этот последний листок, скомкал и швырнул в корзинку около скособоченной тумбочки под окном. Дешёвый номер, откровенно захудалая гостиница. Спалось плохо... Нет, не в этом дело. Зашёл не с тех козырей... Нет, опять же нет. Апеллируй к одной стороне — задушит другая, подмасли другую — первая окрысится. Безвыходно. Но всё-таки он рассчитывал. На что? На дискуссию. Чтоб спрашивали и отвечали по теме, заинтересовались чтобы. Понятно бы стало, где рёбра жёсткости у оппонентов, то бишь как именно они себя убеждают оставить всё, как есть. Пока они спорят — нащупать броню, которой берегут они себя от новизны, и в следующий раз подобрать аргументы точнее. Сложил и старый, потрёпанный кошелёк, но расстегнул его перед этим — проверил, просунув ладонь, что красный значок на месте. Галстук запихнул в угол чемодана, с удовольствием повертев освобождённой шеей. Проходил в нём два дня. Теперь, когда всё кончилось — не нужен. Сменная рубаха и всякие мелочи отправились следом. Осталось последнее. Снял с тумбочки фотокарточку на плотном картоне, пригладил ножку-подставку. — Милый друг, — произнёс, вздрогнув от собственного голоса в пустой комнате. С фотографии смотрела женщина: опрятный начёс тёмным пятном, белое лицо размытым бликом, белый отложной воротничок на платье в горошек. Кружево по краю — она всегда крахмалила его, отпарывая, потом опять пришивала. Глаза. Даже нечёткий фотоснимок не украл их сосредоточенного, чуть рассерженного выражения. — Мари, Мари, — с непривычной нежностью. — Вот провалилась ещё одна попытка. Столько лет прошло, а мы по-прежнему так мало знаем, Мари. Подпрыгиваем, не умея взлететь. Столько лет, столько неверных шагов. «Ведь и себя я не сберег для тихой жизни, для улыбок. Так мало пройдено дорог, так много сделано ошибок», — прочёл напамять. — Как ты любила эту поэзию Серебряного века, такую прелестную, милую, как... Как потерявшийся медвежонок — славно встретить его, когда ты в городе, среди надёжных стен, но если на диком ничейном просторе — беги! Что в одной ситуации целебно, в другой — яд. «Сладостна слабость опущенных рук», или «Мне ничего не надо, Мне никого не жаль»... Я же знаю, что ты нарочно не стала звонить в скорую. Когда тебя, нет — тело нашли в кресле, а телефон стоял буквально в трёх шагах на журнальном столике у дивана, я заподозрил. Когда мы всей дружной толпой вытребовали результаты вскрытия — понял. Тебя спасли бы, ты даже сумела бы открыть дверь, можно было выйти из комнаты к соседям — счёт не на минуты шёл, на часы. Мне страшно представить, Маша, как ты покорно ждала, пока криз растворит тебя в небытие. Именно в нём, иной надежды у тебя не было — ведь ты никогда ничему не верила, да? Только оставалась верна старому идеалу, верна искренне, порицая за неверность нас, ищущих собственного пути. А это стихотворение, помнишь — «Душа обязана трудиться, и день, и ночь». Мы-то цитировали его с восторгом, с предвкушением новых вершин, но ты — не так, ты — с надрывом декламировала каждую строку, будто надрыв приравнивается к труду, будто труд невозможен без сорванных связок, да? Но я тогда ещё не догадывался, в чём дело. Заподозрил знаешь когда? Когда под конец лагерной смены, куда мы ездили вожатыми, ты разучивала с детьми: «Все как один, умрём в борьбе за это!». Они пели и весело смеялись, подставляя мордашки южному солнцу, потому что не верили в смерть, а ты злилась, что малышня не старается. Но ведь о чём говорилось в песне с их точки зрения? Приключение, не более, а потом сладость победы, мир и дружба. Одна ты, Машута, всерьёз готовилась приносить себя в жертву, веря, что нет иного пути, но не отдавая себе в том отчёта. Для всех нас революция осталась на календаре с октябрьским алым костром. Наше стремительное настоящее пылало куда ярче: те стройки, съезды, планы, вылазки со спальниками и гитарой. «Взвейтесь кострами!». Жизнь. А у тебя революция текла в крови. «За Октябрь нужно быть готовым умереть!» — крикнула ты как-то раз на комсомольском разборе. Кого мы там пробирали за тунеядство? Уже не вспомнить. Но твой смертный пламень бесцельного бунта я запомнил навсегда. Он сложил фотокарточку в чемодан поверх прочих вещей. Захлопнув крышку, дважды проверил замки. Взялся за тубус с плакатами, положил его рядом, чтобы не забыть в номере. Взглянул на часы. Спускаться к консьержу вызывать такси оказалось рановато. Сел на кровать рядом с чемоданом, похлопал ладонью по крышке: — Возможно, мы неверно ставим вопрос, раз не можем получить ответа? Мы спрашиваем: что такое случается в людях, что они теряют волю к жизни. Может, следует иначе: что заложено в человеке, какая медленная мина, что он вообще способен себя разрушить? Её не должно быть, она неприродна, неестественна! Эволюционно невыгодна! Значит, чего-то мы не знаем о породе людской. Только ловим тени того, что витает в воздухе, прямо под носом. Помолчал, ибо некому было ответить. Саднящая, не хуже изжоги, тишина. Чаю хотелось немыслимо, а поддаваться было нельзя, чтоб давление крови не скакнуло после всех переживаний. Прерывая тишину, он вновь заговорил, похлопывая ладонью по чемодану: — Но как они накинулись с двух сторон! Нет, неспроста они так разбушевались. Девочку эту психологическую заклевали... Значит, какое-то гнездо я разворошил. Нет, непроста... Какая там мистика! Никакой мистики! Ищи, кому выгодно — вот правило. Уверен, за этой борьбой нанайских мальчиков стоит большой игрок. И ему совершенно не следует знать о том, что на местах его агенты теряют значки... Мы продолжим наблюдать, да, продолжим, не станем беспокоить большого, убирая исполнителей на местах. А в нужный момент схватим на горячем. Накроем всех сразу. Окончательно выместив досаду на кожаной крышке, Титарев встал и подошёл к окну. Вид на склады магазина — грязь и скука... Вдруг он едва не отшатнулся от окна. — Голубь, — пробормотал он. — Помирает, болезный. Он потёр лоб, силясь что-то вспомнить. Затем пожал плечами, тубус и тряпичную сумку взял в одну руку, другой, поморщившись, поднял чемодан. В этой поездке он сделал всё, что мог.