О морской деве и лесном духе

Говорят, когда мы плачем по мертвым, то на самом деле горюем за себя. Потому что мертвым все равно. Мертвые не помнят, не вспоминают, мертвым не больно. А нам больно. И именно поэтому мы плачем, а вовсе не потому, что нам жаль ушедших. В конце концов, это нам приходится убивать собственную память и учиться жить заново, а не им. Нам жаль себя, а не тех, кому пришел срок возвращать свою энергию. Так лишь говорят, впрочем. Быть может, это правда, а, быть может, всего лишь предположение. Песок скрипит под ногами. Аотейя идет туда, где топит свою жизнь в последний…месяц? Или год? Или сотню лет? Для беспризорного призрака скорби время — пустой звук, не значит ничего совершенно, потому что, сколько бы его ни утекло, все останется по-старому. Так какой смысл его считать? Полуденная зыбь сбрызгивает вспышками-бликами море и окрашивает все вокруг в яркий-яркий белый цвет. Шум деревни остается позади, а впереди — пустота, пустота, пустота… только шипучий песок, шепчущие волны и скрип деревьев у кромки пляжа. До бухты далеко идти пешком, но и торопиться Аотейе уже давно некуда. Брать илу не хочется — несчастное животное удавится от тоски, как только получится связь. Она никогда не питала особой любви к розовым соплям. То есть, конечно, из любого правила есть свои исключения, и иногда грех не помечтать о чём-то по-стыдному приторном и сладком, но на постоянной основе Аотейя этого не выносила. И все же она стискивает зубы покрепче, когда коса переплетается с эфемерною ветвью Древа Душ. Не стремится туда, к Нетейаму, но обращается напрямую к матери-Эйве, едва шевеля губами: — Непривычно разговаривать с…тобой, — закрывает глаза, погружаясь в поток собственных мыслей, — и я знаю: нельзя просить тебя. Великая Мать ведь только сохраняет равновесие жизни, правильно? Аотейя не говорит — только думает, но и это тяжело донельзя. Хочется вырвать душу — или разум — из тела, хорошенько промыть в чистой воде, встрясти для профилактики и проветрить, потому что собраться не получается. Еще лучше — вырвать, скомкать и выкинуть, потому что зачем ей нужно это воющее уродство? Только причиняет боль — и больше ничего. — Но…знаешь, терять мне все равно больше нечего. Ты ведь это чувствуешь, наверное. Говорят, когда мы скорбим по мертвым, то на самом деле горюем за себя. Аотейя не знает, правда это или нет, потому что странным образом бесконечная тоска смешивается с давящим чувством несправедливости. Сначала она хотела мести. Не за весь народ На’ви, исстрадавшийся от Небесных Людей за годы их присутствия, нет. Аотейя — не Торук Макто, не легендарный герой, а потому мести она хотела за себя. И за него. Кровавой и жестокой, как за весь народ, а на деле — за двух избранных Великой Матерью. Потому что хотелось, чтоб ненавистные демоны почувствовали хоть крохотную часть того, что чувствовала она, видя, как его тело погружается в желтое светящееся море. Теперь не хочется и этого. Потому что рано или поздно на место злобы, отчаяния и торга приходит пустота. — Я просто хотела…понять. — мысли обрывочные, лихорадочные, куцые, точно она собирает их по крупицам. — Ты ведь для чего-то нас выбрала, правда? Не просто так? Просто…если да, то всё это не должно было кончиться…вот так? Ответа, конечно, нет. Аотейя не рассчитывает на него. Чувствует себя глупо и ничтожно, но отступать уже поздно. Главное — суметь сформулировать то, зачем она пришла. Хотя бы в мыслях. Собрать абстрактные мазки пепельно-пустых эмоций, не обрезав пальцы острыми осколками разбитой души, и вылепить из них прежнее подобие себя. Не получается. Душа — точно глина обыкновенно, мягкая и податливая, но сейчас колет и режет, рассыпаясь битым стеклом. Она крепко жмурится, чувствуя ком поперёк горла, и руки обвивают мягкую ветвь, прижимая к груди. — Я ведь никогда ничего не просила, — губы кривятся сами собой в горькой полуусмешке полу-гримасе, — никогда. Может, простишь мне этот раз? Или не прощай, только…верни. Мертвым хорошо. Мертвые не вспоминают, мертвые не помнят. И Аотейя завидует им, когда острая резь пронзает раскаленным копьём грудную клетку. Под водой не видно слез, но трясущиеся плечи волнуют спокойную теплую толщу. — Только верни…пожалуйста?.. Энергия дается на время, но…разве ему пришел срок ее возвращать? Ты только скажи…в чем была его вина? И в чем — моя? Отчаяние сгущается сизой дымкой в легких, и мысли беспорядочно жужжат в голове нестройным многоголосым роем. Все это так глупо, так отвратительно глупо, что впору провалиться под землю, и Аотейя не против вовсе, да только земля все не разверзается и не разверзается под ее ногами. — Мне нечего предложить тебе взамен. У меня ведь больше ничего нет…кроме моей жизни. Если нужно — забери ее. Забери прямо сейчас, мне не жаль, только верни. Если ты выбрала нас для чего-то, если это было не просто так… Если нужно — забери меня к себе, а его верни. Так ведь будет честно, правда? Ему еще рано…уходить, а я…ты ведь все чувствуешь, скажи? Не пытай меня, прошу, хватит. Хватит, пожалуйста, прекрати это, хватит… — и она слепо повторяет одно лишь «хватит», точно цепляясь за последнюю нить, точно это может как-то облегчить рев выжигающего пламени в груди. — Ты ведь все знаешь и слышишь? Тогда…услышь и меня. Тело слабеет. Когда говорят, мол, руки опускаются — имеют в виду именно это состояние. Аотейя — выжатая насухо тряпка, сломанная ветка и бывшая весёлая грешница, от которой остались одни лишь раздробленные кости. Показать бы ей, насмешнице, любимице всех друзей, показать бы ей, легкомысленной веселой грещнице, что станется с ее жизнью. Показать бы да рассмеяться в лицо. В ответ — тишина. Как и ожидалось. Как и говорил Аонунг. Аотейя ни на что не рассчитывала, правда, но почему-то сейчас, когда ее не-надежды оправдались, она раздавлена. Под водой слез не видно, и утирать нужды нет, и она ежится от боли, беспомощно подтягивает колени к груди. Вода держит, не даёт пойти ко дну, и Аотейя немигающе смотрит перед собой. Все было зря. Эйва не придет на помощь, как пришла когда-то давно на зов Торука Макто. Потому что ее Песенная Нить никогда не была и не будет особенной, а сама она — всего лишь смиренный слушатель легенд и сказов, всего лишь весёлая эгоистичная грешница. Только герои в сказках получают ответ от богов, высших сил и прочего, потому что им суждено вершить судьбы целых миров. А она? Разве же она герой? Она — расплющенный жук на подошве этих самых героев, но ничуть не больше. Раньше ей хотелось мести. И, быть может, это желание делало ее на маленький шажок ближе к героям легенд из детства. Только вот они мстили за народ, а она — за себя. И за него. Чтоб Небесные Люди ощутили хоть крупицу того, что чувствовала она, раскалывая собственную душу надвое. Но больше не хочется и этого. Разве же это героизм? Это — беспомощное отчаяние жука за секунду до того, как его расплющит подошвой. Когда чья-то рука снова обвивается вокруг талии, Аотейя не сопротивляется. Аонунг, не иначе. Виснет безвольно, позволяя уложить свое тело на плечо и оттащить прочь, и только провожает взглядом мягкий свет Древа Душ. Ей всю жизнь говорили, что здесь, в этом священном месте, каждая душа получает ответ. Но, верно, не ее. Верно, половины души недостаточно, чтобы Великая Мать ответила на зов. Или, быть может, в ней осталось меньше, чем половина. Может, вторую половину она выпустила вместе со скорбью или оставила там, средь повторяющегося воспоминания об одном-единственном дне, куда его дух решил отправиться, воссоединившись с Эйвой. Полуденный морской зов вгрызается в уши оглушительной какофонией. Аотейя висит на его плече тряпичной куклой, а его рука лежит на сгибе коленей, придерживая осторожно. Когда глубина сходит на нет, зубы стучат друг о друга в такт его шагов. — Ты был прав, — пусто говорит Аонунгу, не поднимая головы от взволнованной бирюзовой глади, — всë это бессмысленно. — Ты о чем? Этот голос прошивает тело чем-то ужасно похожим на страх: зудящей волной, прокатывающейся по венам. Аотейя цепенеет, не в силах пошевелиться, и забывает, каково это — дышать. Только краем глаза видит под водой черную кисточку хвоста вместо широкого плавника. — В чем я был прав? Сердце ухает в бездну. Аотейя боится моргнуть, боится вдохнуть, боится издать хоть звук. Шум крови в ушах заглушает собою целый мир, пока колкий холодок кусает тело. Он недовольно щиплет ее бедро, точно маленькй ребенок, которого игнорируют родители дольше, чем три с половиной секунды. — Ну, не молчи. Она медленно поднимает корпус, упираясь ладонями в его спину. Медленно поворачивает голову. Синяя кожа, тонкий хвост с черной кисточкой. Ло’ак? Нет. Он чувствует движение и оборачивается. Синяя кожа, тонкий хвост с черной кисточкой. И яркие-яркие желтые глаза. Ло’ак? Нет. Он смеётся, ласково шлепая ее чуть ниже ягодиц. — Как будто мертвеца увидела, — Нетейам ставит ее на землю и сразу же ловит, потому как ватные ноги отказываются стоять, — тише…вот так, поймал. Его рука привычно ложится на талию, притягивая к себе, и то место, где его кожа соприкасается с ее, обжигает. Теплый поцелуй в висок, лукавая улыбка и озорной огонек в ярких-ярких жёлтых глазах. Единственное, что может выдавить Аотейя — елейное дребезжащее «спасибо» сквозь подступающие к глотке слезы. — Что такое? — Нетейам обеспокоенно склоняет голову и хмурится, подушечкой пальца стирая первую кристальную слезу. Спасибо.