Посторонние

      Цзинь Гуанъяо воду не любит — каждый раз, оказываясь во власти этой стихии, он неизменно сам того не замечая перестаёт полностью контролировать происходящее, чего терпеть не может и не желает. И не важно, что в озеро его сверстники окунали (прекрасно зная о том, что плавать он не умеет) в далёком детстве и времена те давно прошли, — путешествию на лодке он всё равно предпочтёт меч, а с речным гулем без колебаний позволит разбираться кому-то другому, занявшись другой нечистью. За гладью озёр лучше наблюдать со стороны, замечая каждое колебание поверхности, но не рискуя к ней прикоснуться.       Цзинь Гуанъяо воду не любит — но это вовсе не относится к дождю, который с мерно стучащими по крышам и выложенным камнем дорогам каплями приносит так недостающее ему успокоение. Позволяет остановиться и вздохнуть свободно, наполняя лёгкие кажущимся по-особенному свежим и чистым воздухом. Вид разбивающихся о землю мелких и крупных капель и далёкое поблескивание молний там, где ливень уже набрал обороты, завораживают — и у окна в приёмных покоях Саньду Шэншоу он, подойдя всего на мгновение, задерживается надолго.       — Глава Цзян, — вспомнив о том, что гостю неприлично вот так уходить в себя и покидать хозяина, Цзинь Гуанъяо отворачивается от окна и встречается с направленным на него взглядом. Вопрос слетает с губ сам собой: — Вы любите дождь?       — Нет, — Ваньинь на пару мгновений теряется от неожиданности, но всё же отвечает резко и почти сразу отворачивается, словно это не он только что исподтишка наблюдал за отвлёкшимся гостем. Цзинь Гуанъяо уже хочется отпустить на этот счёт какую-нибудь шутку, но не успевает: за коротким ответом всё же следует объяснение: — В дождливую погоду сложнее уйти из дому.       Губы Цзинь Гуанъяо после этого заявления — которое так противоречило такой заметной привязанности главы Цзян к своим родным местам — трогает усмешка.       — А по тому, как часто вы бываете в Ланьлине, и не скажешь, что вы любите покидать Пристань Лотоса, — не поддеть не получается, как он ни старается.       — Не люблю, — Ваньинь хмурится. И, вопреки всем ожиданиям, опять продолжает, хотя Гуанъяо точно не ждал от него дальнейших откровений: — Но в детстве желание возникало часто, — он вдруг наклоняется вперёд, и руки его тянутся к стоящей на столе чашке уже почти остывшего чая. — В дождь сложно придумать убедительную причину уйти. Ведь практически каждое дело может подождать, пока немного прояснится. Остаётся только терпеть...       Последние слова подёрнуты лёгкой дымкой воспоминаний,  явно не самых приятных, и кажется, что их слышать он не должен был — иначе сложно объяснить расфокусировавшийся взгляд в никуда и то, что, подняв чашку, её почти сразу же опускают, даже не отпив.       Цзинь Гуанъяо замирает на мгновение, не зная даже, что ответить. Это... Прозвучало слишком по-личному. Особенно для Ваньиня, который так редко подпускает к себе, что приходится одним Небесам известно как выворачиваться, чтобы вытянуть из него хоть что-то. Оказывается, выворачиваться и не обязательно.       И, конечно, в этой паре фраз не было ровным счётом никакой конкретики. Но Цзинь Гуанъяо всегда умел не только слышать, но и слушать — и в этот раз лёгкой печали в чужом голосе от него тоже не удаётся ускользнуть.       — Забавно... — он неслышными шагами отходит от окна и садится за стол напротив, устремляя взгляд на Ваньиня. Когда тот наконец обращает на него внимание, Цзинь Гуанъяо старается ободряюще улыбнуться. Показывает этим, что уловил все оттенки чужих слов, и вместе с тем обещает, что дальше лезть не станет, пока его не пустят. Обязательное условие, чтобы не спугнуть и не заставить вновь закрыться в себе. — Я по той же причине дождь всегда любил.       — По которой из? — Ваньинь хмурится то ли непонимающе, то ли недоверчиво. Гуанъяо улыбается чуть шире и садится свободнее.       — В дождь сложно придумать убедительную причину уйти — это правило действует и для мужчин, которые врут жёнам о важных делах, а сами бегут в публичный дом, — поясняет он после небольшой паузы и с удовольствием замечает, как Ваньинь на глазах расслабляется, уже окончатально осознавая, что за выстроенные им вокруг себя стены прорываться не собираются. Взгляд его, цепкий и как будто даже немного любопытный, всё так же прикован к гостю. — Да и мало кто захочет выходить в такую погоду, даже в поисках удовольствия.       Цзинь Гуанъяо замолкает и вновь переводит взгляд на окно. Дождь продолжает лить, капли стучат по крышам и хлюпают в уже успевших набежать лужах. Вода с пологих крыш течёт чуть ли не ручьём, пока где-то в далеке слышатся уже чуть более настойчивые раскраты грома. Если закрыть глаза, можно даже на мгновение забыть, что он в резиденции дружественного клана, а не дома. Точнее, в том месте, которое когда-то называл домом.       — Когда начинались дожди, в борделе всегда становилось тише, — Цзинь Гуанъяо продолжает в образовавшейся тишине, не отрывая взгляда от окна. — Клиенты приходили, но их было не в пример меньше, чем обычно. У матушки чаще выдавались свободные вечера, у меня было значительно меньше поручений... Я до сих пор помню наши долгие партии в сянци и занятия калиграфией.       Картинка перед глазами рисуется сама собой — и глухой свет свечей, совсем не отличающийся от того, который заливал их с матерью маленькую комнатку, в этом только помогает. Сидеть во время дождя за игрой или разговорами, чтением или наблюдением за тем, как матушка вышивает, ему всегда нравилось. Иногда, если она тоже была свободна, приходила Сы-Сы — и тогда ко всему остальному добавлялся их с матерью тихий смех и нежные мелодии гуциня. Он никогда не говорил о том, что любит такие вечера, — но каждый из них ждал с нехарактерным для него нетерпением. И пусть то спокойное, по-своему счастливое время давно прошло, вид сгущающихся туч до сих пор пробуждает всё тот же трепет и сладкое предвкушение чего-то хорошего.       Ваньинь сидит так тихо, что можно легко забыть, что он вообще здесь находится, — и слушает внимательно, так, что говорить не приходится, а хочется. Так и о чём-то более существенном проговориться не мудрено, увлёкшись... Цзинь Гуанъяо при мысли об этом коротко усмехается: оказывается, хороший слушатель может действовать лучше любых пыток.       С другой стороны, нет ничего плохого в том, чтобы ответить маленьким откровением на такую же совсем небольшую открытость. Хотя на сегодня, наверное, уже хватит.       — К слову о сянци... — Цзинь Гуанъяо легко встряхивает головой, отгоняя воспоминания, и поворачивается к Ваньиню. — Не хотите сыграть?       Тот усмехается уголком губ, осознанно или нет копирует этим его улыбку и уже окончательно расслабляется, подражая гостю и садясь уже совсем расковано.       — Вряд ли в партии с Ляньфан-цзунем я могу надеяться на победу, — когда Ваньинь чуть наклоняет голову, во взгляде его искрится что-то вроде облегчения и лёгкой, едва заметной смешинки. — Мне явно не получится потягаться с вами в опыте: играть-то я начал совсем недавно.       Цзинь Гуанъяо щурится в ответ и уточняет с нотками ненавязчивого подначивания в голосе:       — Но попытаться вы не против?       — Но попытаться я не против, — неожиданно просто соглашается глава Цзян, и в чертах его лица уже точно нет ни намёка на первоначальную едва заметную для глаз печаль. Лишь немного погодя, Ваньинь встаёт на ноги и скорее по привычке, чем из реальной надобности поправляет складки ханьфу. — Я принесу доску и фигуры.       Когда он уходит, Цзинь Гуанъяо остаётся один — и всё же решает не отказывать себе в удовольствии прикрыть глаза. В этот же момент за окном внезапно светлеет и раздаётся далёкий рокот грома, рисуя под веками такую старую, почти забытую картину прошлого: матушка ушла за доской для сянци, а он ждёт и прислушивается к дождю. Уголки губ неконтролируемо ползут вверх. И правда — почти как дома.