Волчьи ночи

      В аббатстве всё ещё пахло сладкой сдобой и тлеющими кострами. Лидия забралась под бок к Еве, стараясь прижаться как можно ближе, чтобы притушить бурный поток эмоций — страх, предвкушение, стыд. В произошедшее ей верилось и не верилось одновременно — казалось, закроешь сейчас глаза и откроешь на кухне, где тебе протягивает тесто Сестра Греха. Будто бы ничего и не было, всё наворожила Луперкальская луна.              — Вам удалось поговорить? — Ева нежно поглаживала прильнувшую подругу по волосам.       — Немного… После того, как Папа помог мне подняться. Он сказал, что я красиво танцевала и вытер мне слёзы.              Ева хмыкнула.              — Ну, милая, если уж такой суровый критик женской красоты признал очарование твоего танца, то ты и правда в этом хороша. Как считаешь?       — Не знаю, Ева… — Лидия зарылась носом в подушку и глухо рассмеялась, взвизгнув и взбрыкнув ногами на манер возбуждённой лошадки, — я просто не могу поверить! И мне так хочется помечтать о том, что это всё выйдет за пределы праздника! Что у меня и правда есть шанс побыть рядом с Секондо… В любой из доступных мне ролей!       — Знаешь, — сквозь улыбку рыжеволосая девушка тяжело вздохнула, — для простой монашки не так уж и много ролей уготовано рядом с Папой.       — Я согласна просто на любовницу. Официальную любовницу.              Ева рассмеялась — фраза звучала весьма скромно, но с намёком на претензию. Всё в духе Лидии.              — Давай поспим? Завтра сложная ночь.              Брюнетка почувствовала, как от волнения сжимается желудок. Ухаживания.       

***

      Ночь ухаживаний обещала быть яркой, хотя бы по причине того, как начался этот вечер — в комнату Ванда не стала заходить, она предпочла ворваться, словно фурия с бешеными кровоточащими очами. Молча снесла алтарь Лидии, выплеснув часть вина на руку, придавая себе вид воинственный и грозный. Если бы не вовремя подоспевшие Ева и Анита, скорее всего одной дракой блондинка не насытилась бы — под руку попались спички и густой волос соперницы.       Спустя час и одну подпаленную занавеску, Ванда горько плакала в объятиях своей двоечницы, а Ева аккуратно распутывала узелки в локонах разрумянившейся от волнения Лидии. Её ещё слегка потряхивало — брюнетка не боялась жгучих девиц, она боялась огня. Иррациональный страх появился в первую неделю обитания в аббатстве, когда она застала худощавого невысокого гуля в объятиях пламени, что быстро перекинулось с обладателя на парчовые шторы и тканные яркие изображения на стенах. Жар вызвал кататонию — она не шевелилась и всё смотрела, как неукротимая стихия трещит, стонет, молится облику тех, что изображены на полотнах. Если бы не реакция адского создания, то Лидия в секунды бы стала пепельной любовницей огня. И уже не дралась бы здесь с Вандой.              — Ванда, — Ева набрала воздуха в грудь и разорвала звонкую цепь рыданий блондинки, — знаешь, почему Соломон предал царицу Савскую, коей не было равных в искусстве любви, и всех своих семьсот жён?       Блондинка ничего не сказала не столько по причине своего невежества, сколько из-за боязни нарушить штиль своей истерики. Поэтому Ева продолжила:              — Предал, оставил ради нищей безродной девицы из виноградников. Знаешь почему?              Девушка перестала расчёсывать волосы подруги и, недвижимая, долго смотрела на Ванду, прежде чем вкрадчиво тихо сказать:              — Потому что Суламифь его полюбила. Не страстно, как любила погибшая от своей ревности царица Атис, а так, как любят безусловно — просто за то, что человек есть. Луна, кстати, в эти ночи очень яркая, ты заметила?              Лидия хмыкнула.       Ванда вытерла красный припухший нос и перевела взгляд, полный яда и непонимания, с одной неприятельницы на другую. Анита, чувствуя как вскипает маленький хрупкий чайничек в груди подруги, закончила разговор за двоих и увела ту в сад — проветриться.              Ева и Лидия остались в комнате одни.              — Я не люблю Секондо. Я всего лишь в него влюблена.       — Да не о том речь. Я напомнила ей историю Суламифь, чтобы она не забывала об участи Атис. Её погубила ревность, а Ванду погубит видимость ревности и зависть. Она ищет в постели мужчин собственные амбиции, а в красивых женщинах — заклятых врагов. Ещё немного, и она по возрастающей дойдёт до Нихила…              Девушки захихикали.

***

      Сестрой Император было решено провести ночь ухаживаний в молочном тумане ближайшего к аббатству соснового леса. Воздух был пышный и влажный, с тяжёлым духом хвои, ложился липкой холодной плёнкой на оголённые руки Лидии. Колдунам было проще — глухое облачение накидки защищало от оседания конденсата на коже.       Мужчины и девушки медленно бродили по опушке — кто-то искал свою пару, кто-то уже закончил поиски и наслаждался обществом друг друга. Лидия же неловко замерла, сидя на пеньке и наблюдая — вот Ева прошла мимо с братом Домиником, вот в отдалении нетипично весёлая Анита разговаривает с коренастым гулем, позволяя хвосту сущи поглаживать свою поясницу. А вот они с этим пенёчком — совсем одни. Лидия понадеялась было отыскать Секондо среди Пап, но те были увлечены своими пассиями. Обратила взгляд на Сестру Император — та была занята разговором с Нихилом.              Передумал? Нездоровится?              В тревоге брюнетка закусила губу и нервно одёрнула бордовое мини. Несмотря на наложенные чары, приблизиться к температуре летнего вечера не удалось — была скорее свежая майская ночь после дождя.       Прозвучал рог, и Лидия едва заставила себя остаться на месте после того, как поднялась. Ей хотелось уйти — подальше от недобро заинтересованных взглядов, подальше от костров и этих дурацких праздников!..       Обида заложила горло комком мокрой марли, заставляла густо краснеть расцветающими на щеках и шее алыми гвоздиками. Толкала в неукротимую девичью истерику.       Голос Император, словно усиленный акустикой параболических сводов звёздного неба, укутал взволнованную толпу:              — Что есть страсть без воздержания, что есть молоко без крови? — Верховная выдержала паузу. — Дисфункция. Возьмите корзинки.              Не услышала, но почувствовала — он здесь. Бергамот и пыльная стопка тутовой водки скользнули по щекам, оседая мелкой росой на пушковых волосках. Прохладный край замшевого одеяния колдуна скользнул по щиколоткам ведьмы, успокаивая: «Явился».       Лидия рвано выдохнула, чувствуя, как в прощальной дрожи согревается тело изнутри. В приветствии слегка повернула голову назад, вытягивая шею.              — Папа.       На грани слышимости, чтобы в погоне за звуком он приблизился к ней.       — Sorella. Прости старика за задержку — недостача одной из ухаживательных корзинок призвала меня на её поиски.              Ей хотелось возмутиться — не старик.              — Нашлась?       — Конечно.              Ванда, в руках которой было три небольшие плетёные корзинки, накрытые алым шерстяным пледом, прервала их беседу. Очевидно, она предпочла компании одного из гулей Третьего раздачу лукошек. На Лидию она смотрела просто зло, без тени грусти или разочарования.              — В корзинках найдёте кровь и молоко для ритуала — лучше поспешить, пока жидкости тёплые, — она протянула первую корзинку паре по левую руку Лидии, — грецкий орех для энергии и ясности ума, устрицы для мужественности, — отдала вторую тем, что стояли по правую руку Секондо, — а вишня просто для того, чтобы по пути вы её обронили.              Ванда мерзко усмехнулась и отдала корзинку в протянутую руку почётного Папы, не удостоив того взглядом.       Лидия в очередной раз поняла, что есть женщины, с которыми нельзя делиться своими секретами — и эта блондинка одна из них.              Секондо подал ей руку:              — Советую ускориться, чтобы не нарваться по пути на охочих до похоти божков.              Лидия охотно вложила свою руку в его тёплую шершавую ладонь, и голос Нихила проводил их с освещённого зыбким лунным светом улеска:              — Воздержание приветствуется, но страсть не возбраняется!              Секондо усмехнулся.              — Он всегда это говорит, чтобы позлить Сестру Император. Она достаточно консервативна для многих вещей, но в отношении Луперкалий даже ретроградна — уверенно тащит участвующих к истокам. Она считает, что этот праздник открывает для нас любовь к страсти через смирение плоти.              Чем дальше они двигались в лес, тем темнее становилось. Лидия едва видела носки собственных туфель и двигалась только благодаря силе его руки, что ненавязчиво вела след в след за твёрдо шагающим обладателем.       Ей вдруг подумалось, что загадочный белоснежный глаз Эмеритусов наделяет их сверхъестественными способностями — например, видеть в темноте как кошка.       Или ясно видеть то, что другие теряют в смоге рутины.              — А как вы считаете? Нужно ли смирение для того, чтобы открыть страсть?              Мужчина вывел её на полянку, щедро усеянную светом луны. Теперь она смогла увидеть его лицо — гладкое и удивительно матовое, покрытое неглубокой сетью мимических морщин. Лицо со странным тоном. Как оливка. Или как, скорее всего, сказал бы Папа — olive leccino.              — Для того, чтобы открыть страсть впервые, надо быть любопытным и смелым. Смирение нужно для того, чтобы найти короткий путь к пониманию страсти. Страсть — это не про насыщение. Не про «набить брюхо». Это про дегустацию.              Лидия, смотря в его разношерстные глаза, отчего-то вспомнила извращённую подачу блюд в дорогих ресторанах. На большой тарелке лежит веточка зелени совсем на краю, а ближе к клиенту — круглый, белый и блестящий, яичный белок с каплей бальзамического соуса в центре. Его подали вам не для того, чтобы вы насытились, а для того, чтобы вы погрузили на кончик языка эту тёмную вязкую жидкость и были шокированы тем, что не чувствуете соли или уксуса. Только сладость. И это будоражит. И вы всё же ощущаете сытость.              — Мне кажется, я вас понимаю.       — Отчего так ёмко, sorella? — Он достал алый плед со смешными кисточками и расстелил широкими резкими движениями жилистых рук. — Я видел, ты о чём-то задумалась.       — Я подумала о том, что мы можем быть сыты и дегустацией. Дело ведь не в количестве, а в самом блюде.              Мужчина мотнул головой и посмотрел на Лидию с интересом.              — Что ж, может, и так. Теряем ли мы тогда страсть?       — Нет, мы сыты, но не набили брюхо. Сытость не родственница насыщения.              Она изящно смутила его уличением в неточности суждений, и он засмеялся. Скинул тяжёлый плащ к краю пледа, волнуя на земле обломанные иголочки. Девушка слегка оробела (с чего бы это, он одет) и присела на мягкую шерсть поближе к корзинке, доставая небольшие глиняные горшочки, два чёрных носовых платка, колотые грецкие орехи и устрицы в маленьком узком контейнере.              Лидия стала снимать марлю с одного из горшочков, но была остановлена Секондо:              — Для начала надо раздеть друг друга.              О.       Она ещё ни разу не имела дела с мужскими рубашками и брюками, но отступление уже не представлялось возможным.       Девушка отставила посудину и вопросительно посмотрела снизу вверх на Папу: «С кого начнём?»              — Замок сзади?              Лидия кивнула и повернулась, подумав, что ночного зрения Секондо всё же лишён. Тогда если не оно, то что ему дано в дар?       Она не чувствовала его пальцев, но ощущала ровное горячее дыхание в волосах и на шее, лёгкое жужжание молнии и ночную прохладу тяжёлого, словно настигающая морская волна, воздуха. Когда с замком было покончено, девушка самостоятельно выпуталась из платья и, оставив его небрежной смятой кучкой бордовой ткани на красном пледе, повернулась к Папе. Даже краткий миг смущения мог заставить её отступить, поэтому Лидия уверенно потянулась к пуговицами рубашки — одна, две, пять, и он её останавливает у впадины пупка. Тянется к простому чёрному бралетту и расслабляет передние крючки, являя взору тёмную ложбинку мягкой белой груди. Скользит средним пальцем правой руки вдоль бороздки, медленно, едва касаясь. Зачарованно.       Лидия вытягивает мужскую рубашку из брюк, стремясь уравнять счёт. Секондо расстёгивает мелкие пуговицы на запястьях, зная, что женщинам с длинными ногтями это действие даётся с трудом, и небрежно стягивает белый хлопок. 1:1.       Папа тянется к толстым подвязкам, что удерживают на месте плотные чёрные чулки, но Лидия останавливает его руку:              — Можете ли вы остаться в брюках, а я в чулках?       — Как тебе будет угодно.              Он отступает.       Тянется к горшочку и макает туда указательный палец. Кровь.              — Кровью Лилит, — что-то чертит на её лбу, и Лидия чувствует, как вязкая, слегка тёплая капля скользит по переносице.              Она снимает немного крови с его пальца и вторит действиям Папы — крест на лбу жирно блестит.       Секондо освобождает от ткани второй горшочек, чуть темнее, чем первый, с щербинкой на донышке. Внутри молоко. Обмакивает чёрную тряпицу и бережными глубокими движениями стирает её алый крест, пока его стекает крупными каплями по гордому носу. На секунду Лидии кажется, что кровь живая — струится из распятого по Голгофе. Стремясь избавиться от неуважительного видения, она окунает платочек в удивительно тёплую жидкость и начинает стирать следы с носа, будто бы стараясь вернуть кровь обратно в крест. Обратно в распятого.              — Надо было смеяться. Римские мальчики смеялись.       — Ну мы же не римские мальчики, sorella. А для смеха ещё время будет, выжди немного.              Лидия лакомится двумя грецкими орехами, а Секондо без удовольствия съедает устрицу.       От пледа пахнет кардамоном, а от Папы теперь жемчугом и всё ещё тутовой водкой. Возможно, это запах его лосьона для бритья, что притаился в усах и теперь щекочет девушку, стоит ей приблизиться к мужчине. Они лежат бок о бок, достаточно близко, чтобы чувствовать волоски на предплечьях и слишком крупные родинки, но слишком далеко, чтобы услышать мысли друг друга.       Поэтому Секондо говорит:              — Как-то раз, одна из Сестёр Греха наносила мне грим перед ритуалом. Отметила, что у меня очень сухая кожа на подбородке. Знаешь, что она мне посоветовала? — Лидия отрицательно помотала головой, пощекотав его лицо волосами. — Она посоветовала мне обратиться к одной ведунье, что совсем недавно приняла обряд крещения и делает добротные лечебные мази и настойки красоты. Зовут её Лидия. Знаешь такую?       Она слышит, как он улыбается - как скользит кожа слизистой по гладким зубам с тихим не то стрёкотом, не то влажным треском. Секондо протягивает ей открытую ладонь, и Лидия обводит указательным пальцем треугольник, который формируют самые глубокие бороздки.              — Думаю, что знакома с ней так же хорошо, как с собой. Она нужна вам сейчас?       — Прекрати обращаться ко мне на вы.       — Вы же Папа! Нельзя…              Он проворно приподнимается на локте той руки, что она ласкала, пленяет ей девичью длань и прижимает к своему сердцу. Оно бьётся ровно и гулко, спокойное и сильное в рёбрах. Захватывает розовые капризные губы и целует — легко, ни на что не претендуя и ни о чём не заявляя.              — Теперь можно на ты.              Секондо укладывается обратно на плед, но руку её не отпускает.       

***

             Когда все пары покидают куцую опушку леса, Сестра Император замечает, что одна из ухаживательных корзинок осталась. Вероятно, лишняя, поскольку ещё никто и никогда не пренебрегал ритуалом. По крайней мере, в её присутствии.              — Лишняя корзинка?              Она поворачивается к Нихилу, широко улыбающемуся во все двадцать восемь натуральных и три протезированных.              — Систор!..       — Нет.       — Не пропадать же добру!       — Нет.              Гуль вырастает позади верховной и тихим шелестящим голосом на пороге шёпота спрашивает:              — Убрать корзину?              Сестра смотрит на притихшего Нихила с нечитаемым выражением лица, и тот тушуется.              — Гуль, принеси корзинку сюда.