Расскажи мне о своей катастрофе

Нелегко искать объяснения и оправдания, С пулей в груди трудно быть непредвзятым. Но разве чужая боль не есть наказанье? И разве нет кары страшнее, чем быть виноватым?

      Кэйа собирает осколки в совок, вытирает воду. Долго смотрит на поломанные цветы в своих руках прежде чем выбросить. Дилюк тоже засматривается: хоть светяшки и быстро теряют свой цвет, но успевают придать коже Кэйи красивый перламутровый оттенок.              Итак, из всех мест и всех людей, к кому мог бы быть привязан Дилюк после смерти, этим местом и человеком оказались Кэйа и его квартира. Неужели ему теперь придётся долгие годы обитать здесь этаким сожителем-невидимкой? Писать невразумительные вещи на запотевшем зеркале в ванной, шебуршать в углах по ночам, пугать приходящих в квартиру девушек, заставлять киснуть недавно купленное молоко… Дилюк силился вспомнить, чем ещё обычно занимаются вредные полтергейсты. Честно говоря, в настоящий момент ничего из этого делать особенно не хотелось. Хоть в том состоянии, в котором он сейчас пребывал, не чувствовался ни голод, ни желание отдохнуть — Дилюку захотелось улечься на диван около окна, закрыть глаза и вновь вернуться в жаркий летний день — где не было боли и смерти, а было предвкушение чего-то нового и сладкий, золотистый мёд, блестящий на чужих губах. Думать о том, что их обладатель прямо сейчас находится в нескольких шагах от него — ставит на плиту чайник, достаёт из походной сумки ужин из «Хорошего охотника», закрывает шторками окна, чтобы не залетели ночные мотыльки… в общем, думать об этом не хотелось совсем.              Он вдруг понял, что даже нормально не рассмотрел этого нового Кэйю. А ведь ему теперь придётся отравлять его жизнь ещё долгие-долгие годы.              Дилюк заставил себя отнять голову с подушки, выпрямиться, подойти и сесть на стул напротив. Лишь после этого он рискует поднять глаза.              «Он стал таким красивым»              Эта первая, острая мысль пронеслась в его голове быстрее пули пиро-застрельщика. И пронзила она его также: больно и на разрыв. Он всегда это знал и видел, в конце концов, он не дурак и не слепой. Но никогда раньше это осознание не причиняло столько боли. Дилюк хотел отвести взгляд и не мог, все более жадно вглядываясь в знакомое лицо.              Он будто бы остался прежним и в то же время перед Дилюком словно сидел незнакомец. Раньше Дилюку казалось, что он знает о Кэйе все: как неловко он краснеет, когда смущается, как любит засыпать в коконе из одеял, чтобы проснуться с утра в позе морской звезды, как он поводит запястьями или хватается за его рукав, когда о чем-то думает, как улыбается за ужином, придумав очередную шутку и теперь думает, как бы им улизнуть, чтобы поскорее рассказать ее Дилюку, как он в любой толпе всегда легко находил его взгляд, а его собственный из жестко-тревожного вдруг становился мягким и сияющим - как тающий на солнце снег.              Дилюк знал о нем все — и любил, и скучал по этому до разбитых костяшек на пальцах.              Если бы       Если бы       Если бы              Если бы та ночь прошла по-другому, если бы те слова не сорвались бы тогда у Кэйи, если бы они вместе тогда стояли до дождливого утра у пустого гроба, если бы вместе потом пошли в Ордо — были бы они сейчас счастливы? Сначала Дилюк думает, что да. Боль потери сошла бы с них со временем, как сходит с серебра позолота, они бы выправились и смогли продолжить жить дальше. Они бы приняли свои новые роли и рано или поздно одна рука нашла бы вторую руку — и больше никогда бы не отпустила.              До рези в глазах хочется в это верить, но он всегда был реалистом - поэтому сейчас может уверенно сказать, что никакого счастья такая жизнь им бы не принесла.       Может быть, сам Дилюк и был бы счастлив (первые годы, когда вуаль новизны застилает глаза, а проблемы кажутся выдуманными и ненастоящими), но что насчёт Кэйи? Каково бы было ему носить ещё одну маску — а то, что их у него было множество и все они отрывались от него потом с собственной кожей, Дилюк смог осознать совсем недавно. Может быть, и сам Кэйа был бы хотя бы немного счастлив, но эта большая, невысказанная тайна висела бы между ним и Дилюком, отравляя все лучшее и светлое, что в них было.              Кэйа не смог бы и дальше врать Дилюку — фактически, невозможность признаться уже разрушала его изнутри, а Дилюк не сумел тогда услышать то, о чем молча кричал брат.              Может быть, в тот летний день именно эта тайна заставила Кэйю отшатнуться от Дилюка? Может быть, он не хотел начинать что-то новое и чистое между ними, пока руки и сердце его сковывали кандалы давнего долга.              Может быть. Вот только узнать теперь это Дилюк никогда не сможет. Если бы ад существовал — был бы он похож на это? Быть рядом без возможности, ха-ха, какой каламбур, быть действительно рядом. Он вздыхает и опускает голову, вцепляясь пальцами в непослушные волосы (и не замечает того, как недоуменно хмурится Кэйа, смотря на пустое место).              Надо подытожить факты.       Дилюк любит Кэйю.       Дилюк вполне понял его мотивацию, хотя простить ему время и обстоятельства, наверное, не сможет никогда.       В идеальном мире он бы вернулся в Мондштадт, они бы поговорили и стали жить в мире сиропа и лошадей с розовой гривой.       Идеального мира не существует.       Есть только этот, где Кэйа сидит сейчас один на полутемной кухне, что освещается лишь светом фонарей с улицы, а Дилюк… ну, кажется умер. Сюрреализм момента и ирония ситуации накрывают его с головой, он встаёт со стула, немного пошатываясь, и подходит к окну. Сквозь тюлевые шторы виден мягкий свет фонарей, серебро луны на небе и любимый ими обоими город. Барабанит пальцами по подоконнику, ещё хранящему тепло.              Так-тук-тук. Тук-так-так.              — Кэйа, Кэйа… И как мы с тобой здесь оказались? — Дилюк все ещё смотрит на Монд, медленно кутающийся в ночной саван, — Хоть свет включи. Чего в темноте сидеть.              Кэйа, конечно же, ничего не отвечает.              Вечер проходит тягомотно и медленно. Кэйа разбирает орденские бумаги, потом долго сидит над картой, где ставит одному ему понятные знаки и закорючки. И ещё постоянно хмурится, неуютно поводя напряженными плечами. Дилюк то стоит у него за спиной, то укладывается на диван и смотрит в потолок.              Несколько раз он пытается выйти из квартиры, чтобы потом с удивлением осознать себя на том же месте, где он очнулся в первый раз. На первый взгляд посмертие оказывается удивительно скучным.              Дилюк, отвыкший за время своего путешествия от концепции отдыха, не может с этим смириться. Он проходит на кухню. Рядом с мойкой все ещё стоит винный бокал, ловящий на себе свет лампы. Дилюк подносит к нему руку и легонько бьет пальцем по стенке. Ничего не происходит. Он подбирается и бьет ещё раз…              После нескольких (десятков) попыток бокал все равно сохраняет своё хладнокровие, а Дилюк чертыхается в голос.       Решает пересобрать силы, вновь ложится на ставший уже родным диван и вздыхает. Думает о том, что рано или поздно весть о его смерти придет все-таки в этот город. Изменится ли в нем что-то? Будет ли он тосковать о том, кто без сожалений покинул его — и кто так отчаянно желал в него вернуться?       Что будет с семейным делом? Уходя, он формально остался хозяином винокурни, бросив все управление на Эльзера и Аделинду. Как только весть о его смерти придёт, Кэйю и их обоих вызовет к себе семейный поверенный.              Спустя несколько месяцев после ухода из Монда, когда боль, горечь и непреходящая тоска наконец-то хоть немного отступили и позволили ему мыслить ясно, он написал старику письмо, где четко изложил свою последнюю волю. В конце концов, из своего путешествия он со всей вероятностью мог и не вернуться.              Винокурня и сопутствующий бизнес, также, как и оставшаяся недвижимость, перешли бы во владения Кэйи. В письме он также назначал Аделинду управляющей поместьем, а Эльзера — заместителем по производству винокурни. Так они оба больше не зависели бы от его неосторожных решений и никогда бы ни в чем не нуждались (и даже может быть смогли бы когда-нибудь его простить).              Еще один долгий вздох — и Дилюк поворачивается к Кэйе. Вечность назад Дилюк засиживался допоздна в своем кабинете в Ордене, разбирая бумаги, накопившиеся за день, а Кэйа, разлегшись на диване и задрав к потолку длинные ноги, ныл о том, что бумаги можно было бы разобрать и завтра, и зачем тебе сейчас сидеть над этими отчетами, их сдавать только через неделю, и вообще отложи скорее эти карты и пойдем уже домой...              — А теперь ты сам сидишь над ними до глубокой ночи, — он замечает, что улыбается, — Интересно, а можно ли выносить эти отчеты из Ордо? При мне это было запрещено, а, Кэйа?              В следующий миг происходит странное. Кэйа подрывается с места, опрокидывая стул и туша свечу. Квартира погружается во мрак, освещаемая теперь лишь уличными фонарями. В их свете Кэйа кажется бледным и испуганным, его глаз, не скрытый повязкой, неотрывно смотрит на диван, где каменным изваянием застыл Дилюк.              Тишина густеет. Кэйа медленно приближается, тянет руку к подушке, ещё немного — и коснётся подрагивающими пальцами чужих волос. Его лицо так близко. В нескольких сантиметрах он останавливается: Дилюк видит, как скорбно кривятся его губы, а взгляд будто бы потухает.              Кэйа сжимает руку в кулак и тихо шепчет:              — Что я творю. О чем я вообще думаю… Это ведь совершенно невозможно.              Он глухо, грустно смеётся и уходит. Входная дверь выпускает его в город с отчаянным звуком ломающегося дерева.              Дилюк закрывает глаза и кладёт руку на грудь, под которой нервно колотится сердце. Кэйа ведь не мог его услышать, правда?              Возвращается Кэйа весь пропахший дешевым вином, душными женскими духами, растрёпанный и почти не держащийся на ногах. Он прикрывает дверь — и медленно сползает по ней на пол. Подтягивает колени и утыкается в них лицом. Дилюк подходит к нему, присаживается рядом и прислоняется лбом к его плечу. Морщится от интенсивности запахов, от того, как чужеродно и дико они ощущаются на Кэйе. Дилюк скучает по родному запаху сандала, лилий калла и молодой листвы. Запаху дома и беспечной юности.              Из грустных мыслей он выплывает лишь услышав своё имя, литанией, срывающейся с губ Кэйи.       Он повторяет и повторяет его имя, не поднимая головы. Волосы закрывают лицо, и Дилюк, не в силах прекратить этот момент, может лишь слушать. Наконец Кэйа судорожно вздыхает и замолкает на мгновение.       Чтобы вогнать в спину Дилюка горящую кочергу.              Он говорит:              — Дилюк. Я так больше не могу. Пожалуйста. Пожалуйста. Я не могу так больше, Люк. Вернись домой. Я не могу ходить по этим улицам, зная, что больше не встречу на них тебя. Мне каждый день тошно заходить в этот дрянной Орден. Я думал, что на винокурне мне станет легче, но даже не смог зайти в свою комнату — перебирался в твою, как только уходили слуги. А в твоей было ещё тяжелее — потому что я почти не мог различить твой запах. Я сбежал оттуда через неделю. Лучше бы ты меня тогда прогнал, а сам остался. А жить вот так — не зная, что там с тобой… Вернешься ли ты… Я просто так больше не могу…              Дилюк слушает это, невесомо гладя худые колени, замирая внутри от ужаса. Кэйа не должен узнать, что он умер. Это не убьёт его, но убьёт Дилюка — или то, что от него осталось. Потому что Кэйа будет винить себя в том, что это произошло. А Дилюк будет наблюдать за этим, неспособный даже крикнуть, что он идиот и в тупой гибели Дилюка виновен только сам Дилюк. И никто больше. Ну, возможно, ещё чёртовы Фатуи.              Кэйа наконец-то затихает — и засыпает пьяным, неверным сном. Дилюк не может оставаться рядом с ним — ему больно, горько, одиноко и страшно. Если несколько часов назад он думал, что уже оказался в аду, то сейчас он понимает кристально ясно: он еще даже не начинался. Настоящий ад, вымороженный до самого основания, начнется вслед за катастрофой, что уже расправила свои крылья. Остается только считать скоротечные секунды до своего падения. Он неловко встает и на подгибающихся коленях доходит до дивана. Падает на него как подкошенный, поворачивается к спинке, потому что смотреть на сгорбленный силуэт у входа у него нет сил, обхватывает себя за плечи и понимает, что его трясет. Может быть, вдруг с отчаянной надеждой думает он, тот малец решит избавиться от тела — тогда вполне есть возможность, что Дилюка сочтут пропавшим безвести, потерявшимся на дороге жизни. Кто знает, может, он уплыл в Инадзуму и стал самураем…              Призракам сон не нужен, но его все равно начинает сносить волной в тревожную и пустую темноту. Дилюк решает позволить себе эту блажь, потому что понимает, что скоро и наяву и во сне будет видеть одни кошмары.              Он вспоминает, как кто-то шептал ему нежные, убаюкивающие слова:              «Спи, огонек, спи.       Утро вечера мудренее»              Он закрывает глаза…              …чтобы подорваться от грохота со стороны спального уголка. Он подскакивает с дивана и видит, что ширма, распоротая мерцающим в темноте льдом, валяется на полу. Кэйа сидит на кровати, весь какой-то будто бы поломанный и тихий, словно вся жизнь в нем остановилась, и сжимает что-то в руках. Дилюк уже близко, он наклоняется, чтобы рассмотреть вещицу в руках и…              О, пожалуйста, только не это.              Это, без сомнения, его Глаз Бога, который он тогда бросил вместе со своим кителем прямо в ублюдка Эроха. Это его Глаз Бога — тусклый и потерявший свое сияние. Кэйа сжимает его до побелевших рук, до глубоких порезов, из которых начинает немедля капать темная кровь — прямо на белоснежные простыни. Слова застывают у Дилюка в горле — даже такой маленькой передышки ненормальные боги им не дали.              Кэйа роняет бесполезную теперь стекляшку на постель и зажимает перепачканными в крови ладонями рот. Его глаза, оба глаза — правый с неровным шрамом на веке — широко распахнуты. Несколько минут, судя по тиканью часов на тумбочке, ничего не происходит — а потом из груди Кэйи прорывается дикий, скулящий вой. Он складывается пополам, будто его ударили, не переставая выть на одной надрывной ноте. Дилюку страшно, он бросается к Кэйе, обнимает за плечи и пытается заглянуть в лицо. Лучше бы он этого не делал. Взгляд Кэйи, выцветший и пустой, устремлен в пустоту, а глаза воспаленные и сухие, словно слезы слишком мелки для этого горя. Он опускает одну руку и невидяще шарит рукой по кровати. Наконец находит потухший оберег, прижимает его к груди рядом с сердцем, будто пытаясь согреть, его колени подламываются, и он медленно оседает на кровать. Дилюк падает следом, прижимает Кэйю к своей груди, гладит его по каменной спине, зарывается лицом в волосы. Ему до ужаса страшно — ему кажется, что они оба не переживут эту ночь. Он сглатывает, чувствуя, как стало мокро и солоно — слезы, крупные и чистые, скатываются по его щекам, падают на Кэйю и застывают на его коже снежинками.              В квартире становится холодно — по стеклам ползут инеевые узоры, разбивается кувшин с водой на кухне, Дилюк видит, что на руках Кэйи проступает сияющий голубым светом узор вен. Кэйа не может контролировать свой элемент — и может заморозить себя до смерти. Дилюк обнимает его еще крепче, зажмуривает глаза и молится всем богам, кого может вспомнить, он просит: пожалуйста, пожалуйста, дайте мне сил, я не смогу, я не вынесу, если это произойдет из-за меня, я должен его спасти, я так давно ни о чем вас не просил, пожалуйста, пожалуйста, возьмите все, что у меня осталось, но не дайте мне пройти через это снова.              Он начинает лихорадочно шептать тихие слова из ушедшей юности в ухо, скрытое темными волосами.              — Все хорошо. Все будет хорошо, Кэйа. Я с тобой, а вместе мы и не такие проблемы решали. Все хорошо, Кэйа.              Дилюк повторяет это снова и снова как мантру, не замечая, как в квартире становится теплее, как сходит иней со стекол и как успокаивается в его руках Кэйа, который неверяще смотрит на едва уловимое, но мерцание у себя в руке, не видя, как из покрасневших глаз наконец-то неудержимо начинают течь слезы. Дилюк чувствует себя все слабее, сознание и силы улетучиваются из него дымом. Из последних сил он наклоняется к прохладному лбу и оставляет там свой последний поцелуй.                     …И просыпается от дикой боли в ребрах, сухости во рту и палящего жара в голове. На него ошалело смотрит врач, тайно помогающий Организации. Рядом стоит связная, которая громко всхлипывает и начинает обнимать все еще шокированного доктора.              — Ты должен был умереть… Я уже зафиксировал твою смерть, — бормочет он, не сводя взгляда с Дилюка, а потом даже как-то обвиняюще произносит, — Почему ты не умер?              Дилюк слабо пожимает плечами и сразу же стонет. Врач вдруг вспоминает, что его работа — спасать людей, и лихо подключает к его телу странные машины, делает несколько уколов и убегает готовить лекарства. Связная подходит и садится около его постели.              — Ты бы знал, как мы испугались. Когда принесли тебя сюда, доктор сразу сказал, что ты не жилец. Но все равно попытался нейтрализовать яд и обработать раны. Поблагодари его, когда поправишься.              — Это ты меня нашла? — Дилюк пытается осознать, что он жив. Осознание приходит с трудом и опаской, он боится в это верить.              — Нет, — связная мягко улыбается, — Она. Сбежала из лагеря и все это время шла за тобой. Потом нашла меня и доктора. Не отходила от тебя все это время.              Дилюк переводит взгляд на свое тело. На самом краю койки, крепко вцепившись в его руку, спит маленькая девочка. Та, которую он спас тогда из лаборатории. Он нежно взъерошивает ее волосы — девочка во сне улыбается мягко и счастливо.              За окном рассвет медленно опаляет багрянцем крыши. Дилюк вдыхает пропахший кровью, лекарствами и спасением воздух и понимает, что пора начинать свой долгий путь обратно — к своему дому.