Танцы на крыше

Роза молвила: "Ох, мой сегодняшний вид

О безумстве, по сути, моем говорит.

Почему выхожу я в крови из бутона?

Пусть к свободе сквозь тернии часто лежит".

Омар Хайям

Ярен провела скверную ночь. Она пыталась, как выражался Харун, призвать на помощь свои мозги, которые по его утверждению неплохо работали в критической ситуации, но ничего не получалось. Кто мог украсть письмо? И, главное, откуда этот кто-то узнал, что письмо у нее и где его искать? Ей казалось, что она нашла идеальный тайник для такой важной улики, но теперь все рассыпалось в клочья. Она облазила все вокруг, надеясь, что письмо просто выпало из-за картины и закатилось куда-то, но тщетно. Сомнений быть не могло – письмо уплыло из ее рук. Наказание было близко, но она не знала, откуда оно придет. Если бы письмо нашел кто-то из родных, ей влетело бы немедленно. Родители и дед и при меньших проступках не слишком церемонились с ней, а тут ее бы просто прибили. Но вечером все было тихо, мирно, уютно – совсем, как в те времена, про которые она рассказывала Харуну. Впервые за много времени она снова почувствовала неразрывное родство со своей семьей, это было чудесное чувство. А теперь она сидела на неразобранной постели и дрожала от страха и неизвестности. Значит, письмо вытащил кто-то чужой. Но кто? Асланбеи? Кто-то из людей Азизе? Но разве Азизе оставила бы ее безнаказанной в подобном случае? Или это просто дело времени? Ярен представила пистолет Махмута, приставленный к ее виску, и слепой, животный страх стиснул ей внутренности. Или же… Харун не сказал, кому он помогает, но этот человек должен быть более всего заинтересован в том, чтобы письмо нашлось. Если Харун мог пробраться к ней в спальню, значит, и он мог. Воображение рисовало ей чуть ли не крестного отца сицилийской мафии – кто еще мог бросить вызов одновременно двум могущественным кланам? И если это он нашел письмо, ей точно несдобровать. Она всю ночь просидела на кровати, ища выход, лишь ненадолго забывшись неспокойным сном. Твердила себе, что должна справиться самостоятельно, что она достаточно умна для этого. Но когда солнце стало настойчиво проглядывать сквозь задернутые занавески, а во дворе послышался голос Мелеке, несущей завтрак в гостиную, Ярен поняла, что у нее нет выхода. Кроме одного. Чистосердечно рассказать все Харуну. Она приходила в ужас от этой мысли, представляя, как он слушает про ее циничное похищение письма у дяди, находящегося при смерти от потери крови. Но Харун был единственным, к кому она могла обратиться за помощью, кто мог защитить ее от неминуемого наказания. «Он должен понять, - в отчаянии думала она. – Должен понять, что я не такая гадкая, что я могу быть другой. Не может он просто так от меня отвернуться! Он спокойно выслушал, как я обманула и едва не подставила Фырата. На то он и Харун, чтобы видеть вещи шире, чем другие». «Да, все так, но ведь это гадкий поступок, которому не может быть объяснения, - тут же мелькнула у нее другая мысль. – Намного гаже, чем все, что я делала до этого». Она не отдавала себе отчета, что совесть ее в данный момент работала весьма избирательно. Она боялась не осуждения семьи, родных, дяди, который за свою жизнь слова плохого ей не сказал. Но страшно боялась уронить себя в глазах Харуна и теперь смотрела на свой поступок его глазами. «У тебя нет другого выхода, - сказала она сама себе. – Пусть он узнает это от меня, а не от своего сообщника… если это он украл письмо». Дрожащей рукой взялась за телефон… хотела позвонить, но смалодушничала и написала сообщение: «Харун, пожалуйста, приезжай к нам, как проснешься. Мне нужно рассказать тебе кое-что очень важное». Телефон завибрировал у нее в руке. Она постаралась взять себя в руки и нажала кнопку приема. - Доброе утро, радость моя, - голос Харуна звучал на фоне уличного шума. -  Что случилось? - Харун, - она старалась говорить ровно и спокойно, - ты можешь приехать? Мне надо с тобой поговорить. - Ярен, я в Мардине, буду обратно примерно к обеду. Что-то срочное? Оно может подождать до обеда? Позже она кляла себя за нерешительность, но в тот момент она лишь ответила настолько беззаботно, насколько могла, малодушно радуясь, что неприятный разговор оттягивается: - Да, конечно. Приезжай, когда тебе будет удобно.   *** - Говори, где ты нашла письмо? У Ханифе было примерно десять секунд, чтобы решить, сдавать ей белобрысую змею, спрятавшую письмо за картиной, или дать заднюю. Она обтерла лицо кончиком платка. Она все продумала просто идеально, и обстоятельства были за нее: Насух-бея с утра донимал подрядчик, который своими звонками не дал ему даже позавтракать, и к девяти утра тот был вне себя – лучшего момента, чтобы обрушить на голову Ярен шокирующее обвинение, просто не придумать. Ханифе караулила Насуха целый час, но теперь ей невпопад вспомнились слова Харуна. «Я не опасен для тебя, Ханифе. Разумеется, пока ты выполняешь все, что я тебе скажу». Пока что она действительно аккуратно выполняла все его поручения. И вчера она весь вечер ждала, когда Харун, наконец, выйдет за чем-нибудь из гостиной, чтобы сообщить ему о находке письма. Он ведь ей всю плешь проел этим делом, и она была чрезвычайно довольна собой, что наконец справилась с заданием. А еще больше она была довольна тем, в каком месте неожиданно оказалось это письмо. Ханифе злило, что Ярен, эта заноза под хвостом у всего семейства, не получила за свои пакости никакого возмездия, ни вот столечки. А только Харун-бея в мужья. До недавнего времени Ханифе считала, что Харун лишь использует Ярен в своих целях, и ждала, когда, наконец, увидит лицо брошенной и одураченной невесты. Но в тот вечер она украдкой наблюдала за Харуном и постепенно начала понимать, что радость ее была преждевременной. Харун и вправду пару раз вышел из гостиной, но лишь украдкой кивнул ей и пронесся мимо. Смотрит только на свою змею, которая разрядилась, как на гулянье, и вертит попой у него перед носом. Ну, ничего, думала Ханифе, сейчас ты узнаешь, Харун-бей, что скрывается за смазливым личиком твоей ненаглядной невесты. Ханифе ждала, смотрела сквозь слезы на семейное веселье, слушала их шутки и понимала, что жизнь, как вода, утекла между пальцев. Она весь вечер стояла на пороге, глядя, как веселится семья, собравшаяся у родного очага, и чувствовала, что ей нет места в этой семье. Семье, которой она отдала тридцать пять лет своей жизни. Всем нашлось место – и Элиф, которая обманом поженилась с Азатом, и мерзавке Ярен, которой место в лягушачьем пруду, а не в любящей семье. А ей – нет места. Она кухарка, и место ее – на кухне.   Когда-то давно она, как и все девушки, мечтала полюбить, выйти замуж. В отличие от старшей сестры, она с юности не блистала красотой, но надеялась, что встретит парня, которому по душе придется ее легкий, неприхотливый нрав, трудолюбие, умение пошутить. И ее стряпня, разумеется – какому мужчине не будет приятно, если каждый вечер его будет встречать вкусно накрытый стол. Не сейчас, конечно – нужно помочь сестре отомстить, а для этого нужно прочно закрепиться в доме у Насуха Шадоглу. И жизнь так и шла – она стряпала для Насуха и его семьи плов и кебабы, а парень, который бы полюбил ее, привел в свой дом, в котором со временем раздались бы детские голоса, все ходил где-то мимо. Она не заметила, как походка ее стала грузной, голос утратил былую мягкость, и прежний легкий нрав сделался сварливым и злым. И семья, в которой она жила, не могла ей стать родной. Пожалуй, она бы подружилась со скромной, застенчивой Зехрой, но всякий раз вспоминала, что та – жена Хазара Шадоглу. Не станет она испытывать добрых чувств ни к кому из них, ведь все они – враги. Зато она искренне привязалась к детям. Азата она недолюбливала – слишком уж Насух и Джихан балуют его, называют молокососа будущим Азатом-агой, а у того еще пух на щеках не прорезался. Но, сама того не замечая, полюбила девочек – добрую, мечтательную Рейян и сорвиголову Ярен, которая чем-то напоминала ей сестру в детстве: такая же непоседливая, бесстрашная и на все имевшая свое мнение. Ханифе покрывала все их шалости – она хорошо помнила, будто это было вчера, как застала всех троих перелезающими через парапет соседней усадьбы, куда ходить строго воспрещалось. Азат раскрыл рот, готовясь придумывать оправдания, но Рейян и Ярен с двух сторон начали дергать ее за фалды юбки и пищать: «Тетя Ханифе, ты же не расскажешь родителям? Тетя Ханифе, ну ты же хорошая…» Хандан, ставшая хозяйкой дома в обход Зехры, умело правила домом, но любила ходить по гостям, наносить визиты, таскаться с подругами в модные магазины и поедать мороженое в кафешках, пока муж пропадал на плантации или в офисе. И каждый раз в таких случаях спихивала детей на Зехру или Ханифе. Азат считал себя взрослым и утверждал, что он сам по себе и не надо за ним приглядывать. А вот Ярен с удовольствием сидела у Ханифе в кухне, и кухарке было приятно думать, что она ходит к ней не токмо ради булочек и блюдечек с кремом, а и послушать ее, Ханифе, рассказы о деревенской жизни, о детстве самой Ханифе, об их большой, дружной семье. Ярен забиралась на стул и болтала ножками, не достававшими до пола, и Ханифе не очень таилась и рассказывала все подряд, не называя лишь имен, считая, что девочка все равно ничего не поймет из того, что ей понимать не следовало. Летели годы. Азат уже давно уехал учиться в Стамбул, стал умным, рассудительным и респектабельным – ни дать, ни взять ходжа из тех, что преподают в университетах. Рейян полюбила конные прогулки и уединение – она неуютно чувствовала себя в семье, наполнившейся раздорами и интригами. А Ярен словно ядовитая змея укусила, и девчонка сама стала змеей. Она выросла очень красивой – из сорванца, лазившего по крышам и заборам в коротких платьицах и штанишках, с вечно ободранными коленками, превратилась в девушку, ослепительную и надменную. Красотой она пошла в свою родню со стороны Хандан: дед Ярен, Мустафа-бей, белая кость из тех потомственных аристократов, которые правили Османской империей задолго до того, как Шадоглу заработали свою первую сотню лир, был статным, высоким блондином с голубыми глазами, сведшими с ума не одну благородную девицу. Но Мустафа-бей был достойным, сдержанным человеком – Ханифе хорошо помнила его на свадьбе Джихана и Хандан. А Ярен стала столь же злой, сколь красивой. Она умело строила из себя послушную скромницу перед отцом и дедом, а тайком изводила Рейян и служанок. Рейян избегала кузину, запираясь в своей комнате или укатывая в поля на любимом коне. Пожилую Нигяр Ярен трогать все же опасалась, юная Мелеке вспыхивала от ее обид, но так же быстро все забывала. И каким-то чутьем Ярен пронюхала, что проще всего в доме уязвить Ханифе – ее несбывшиеся мечты, ее унылая, однообразная жизнь сделали ее чувствительной к оскорблениям и подколкам. А Ярен словно знала, куда нужно бить, чтобы побольнее задеть сварливую кухарку. Насух-бей прочил Ярен счастливое, выгодное замужество – ее мужем должен был стать человек богатый, молодой, образованный, из хорошей семьи, для любимой внучки он хотел самого лучшего. Миран Асланбей подходил для этой роли просто идеально, дед расписал Ярен, какой она станет влиятельной и богатой, как будет приезжать к ним в гости со своим водителем, и Ярен увлеклась этими мечтами. Когда шокирующая правда обрушилась на семейство Шадоглу, Ханифе тайком сочувствовала Рейян и в душе не могла не осуждать жестокость сестры, но с удовольствием наблюдала, как сильно пренебрежение Мирана уязвило Ярен. Ярен, которой, казалось, все было нипочем… А потом появился Харун Бакырджиоглу. Ханифе про себя и недоумевала, и негодовала, почему рассерженный Насух в наказанье не выдал Ярен за пожилого бея где-нибудь в медвежьем углу, а снова нашел для нее респектабельного, симпатичного, остроумного и любезного парня. Который, судя по слухам, был еще богаче, чем Асланбеи. Ханифе не раз задумывалась, почему кому-то достается все, а кому-то ничего. До тех пор, пока не наступил самый страшный день с того пожара, где отгорела их с Азизе прежняя жизнь. Она сидела в тюремной камере и горько раскаивалась, что прогневила Аллаха своим вечным недовольством. Жизнь у нее скучная, тоскливая, подумайте только! Есть крыша над головой и еда в тарелке, и ладно. Когда они с сестрой остались одни в большом мире, и того у них не было. А теперь она точно сгниет за решеткой – вот где истинное одиночество и ужас! Харун очень ловко поймал ее на пике отчаяния и угнетенности. Ханифе никогда не предала бы сестру, если бы страх за свою жизнь не довел ее до края. Сидя в кухне и слушая издевательства Ярен, она плакала, утирала нос кончиком платка и думала, что теперь ее жизнь превратится в нескончаемый кошмар, который устроил ей Харун-бей в обмен на свободу. Лгать собственной сестре, единственному близкому человеку, постоянно бояться быть разоблаченной Насухом, который порвет ее на части, если узнает хоть частичку правды, и понимать, что из этой ситуации выхода нет – Харун крепко захлопнул свою ловушку. Однако реальность оказалась иной. Сестра ведь вышла замуж, родила детей, нянчила внуков, владела богатым домой, управляла бизнесом Асланбеев, а какую роль она отвела Ханифе? Вечной прислуги, шпионки, одиночки? И ничего дурного нет в том, если внезапно появившийся племянник покончит с этой местью, которая приносит всем только одни страдания. А Насух-бей сам виноват, что против него ведут игру – был бы он порядочным человеком и верным мужчиной, жили бы они с сестрой припеваючи и растили бы общих детей, Мехмет и Хазар были бы братьями, а не врагами и соперниками. Но самым главным было не это. С появлением Харуна ее жизнь словно бы вышла из долгой спячки – она почувствовала, что от нее что-то зависит, ей казалось, что уже не Харун управляет ее действиями, а она сама ловко водит всех за нос и решает, какие действия предпримет, и что из этого выйдет. Она снова будто стала молодой, ей вспомнились желания юности – найти любимого человека, выйти замуж, иметь свой дом. Конечно, она уже не молода, и детей ей уже не родить, но ведь есть на свете вдовцы или фермеры, так и не удосужившиеся жениться, и почему б такому не взять в жены хозяйственную, сметливую, непритязательную ханым? Она стала поглядывать на торговцев, у которых покупала продукты на базаре, на усатых таксистов, подвозивших ее с сумками домой. И с ужасом понимала, что истратила свою молодость впустую – она не умела общаться с мужчинами, не знала, что им нужно, не понимала, как быть приятной и интересной. И в ее одинокой душе разрасталась горечь – жизнь оказалась сложнее, чем она думала, и все, что она нажила, это сварливый нрав и злобная память ко всем, кто когда-то ее уязвил. В День влюбленных, когда Харун явился с цветами для всех женщин в доме, Хандан прогнала служанок со двора, лишь только Ярен появилась на лестнице. Мелеке послушно убежала, Ханифе завозилась, сгребая снег со скамьи, и, войдя в кухню, стала свидетелем премилой сцены: Мелеке сидела возле вазочки с розой и мечтательно перебирала ее нежные лепестки. Всем в доме было известно, что юная Мелеке влюбилась в Харуна в тот самый день, когда он впервые появился на их пороге и, приняв ее за Ярен, поцеловал ей руку. Ханифе усмехнулась: - Ай, Мелеке, готовься теперь! Харун-бей уедет в Эмираты и тебя второй женой возьмет. Будешь ему чорбу варить и пироги печь! Мелеке со всем пылом своей юной влюбленной души обругала Ханифе бесчувственной, черствой и злобной ведьмой, которая любить не умеет, а умеет только изрыгать яд. И что за удовольствие так жить – никого не любя, никому не желая добра? Ханифе унесла свою розу в маленькую комнату, служившую ей спальней, и вечером сидела перед ней и представляла, что цветок ей подарил не Харун из вежливости, а влюбленный в нее мужчина, хотевший провести с ней праздник. Как этот мужчина повел бы ее в кафе есть мороженое и пить лимонад, а потом они бы гуляли по вечерним улицам Мидьята и смеялись, как смеются пары, за которыми она иногда наблюдала украдкой и с завистью.   В тот вечер, когда семья Шадоглу веселилась в гостиной, она несла на кухню горку грязных тарелок, размышляя обо всем, что накопилось за это время в ее душе. Что все они счастливы – и вздорная Хандан, и Зехра, забеременевшая от проходимца, спасшаяся от позора лишь по доброте Хазар-бея… и Нигяр, вырастившая красавца сына, и Мелеке недолго прослужит на этой кухне, выскочит замуж пташка. Рассеянно зашла на кухню, включила свет… И внезапный вид чужого счастья, такого неприкрытого, бесстыдного и страстного, отозвался болью в ее одиноком сердце. Если бы это была добрая Рейян или племянница Элиф, Ханифе бы сдержалась. Но Ярен, эта гадина, которая столько крови выпила всем, кто оказывался рядом… она не заслужила всего этого. Не заслужила! Когда лохматый Харун в мятом пиджаке выскочил из кухни (ее кухни!), Ханифе медленно, осторожно вытащила из-за корсажа смятый пожелтевший лист бумаги. Харун-бей ни о чем не узнает.   - Стыдно такое говорить, Насух-ага, вы ж сами меня потом ругать будете, - Ханифе снова обтерла лицо кончиком платка. - Что значит стыдно? Что ты несешь? – Насух терял терпение. – А ну, говори, будешь ты мне еще рассуждать! - Хорошо, я расскажу, только вы потом меня не ругайте, что я вам правду сказала… да говорю я, говорю, - она поймала разъяренный взгляд Насуха и скромно опустила голову. – Понимаете, иду я мимо комнаты Ярен-ханым и вижу в окошко, как она что-то держит в руках и улыбается. Ну, случайно увидела, думаю, мне-то какое дело, что она там читает. Бумажка какая-то. А после зашла в ее комнату убираться, гляжу, та самая бумажка валяется. Хотела взять и на тумбочку положить, а бумажка-то и раскрылась. Я читать не хотела, да вижу, внизу большими такими буквами написано «Дильшах». Ну, тут, виновата я, не удержалась: взяла бумажку и читать начала. Прочитала и похолодела вся: ведь это ж то самое письмо Хазар-бею от Дильшах-ханым! Которое все с ног сбились, как искали! Ярен-ханым его, значит, прятала. Виновата я, Насух-ага, да только думаю, ведь Хазар-бей так пострадать может, а теперь все, наверное, и обойдется! Думаю, отнесу письмо Насуху-аге, уж он рассудит… Она увидела, как резко, неузнаваемо изменилось лицо Насуха, и поняла, что попала в цель. Это было лицо человека, которого предали самые близкие. А предательства он не прощает, с удовольствием подумала Ханифе. Совсем как тот человек, который предал когда-то, а теперь сам удивляется, как его могут предать. Пусть оба помучаются, и предатель Насух, и гадина Ярен! И Харун-бей, влюбившийся в эту гадину!   *** Пожелтевшие строчки письма с размазанными чернилами там, где на них упали слезы Дильшах, плыли у Насуха перед глазами. Ярен! Кто угодно мог взять это письмо, но только не она. Да и зачем оно ей понадобилось? - Ханифе, если ты лжешь… Кухарка с достоинством выпрямилась. - Я, Насух-ага, на Коране могу поклясться, что нашла письмо у Ярен-ханым в комнате. Что он сделал не так? Где, когда его любимица Ярен стала домашним кошмаром? Он все время обижал Рейян, приемыша, непонятно, чью дочь – взял беременную Зехру в дом только из-за любви к старшему сыну, но так и не признал ребенка достойным носить фамилию Шадоглу. И баловал дочь Джихана, потакал всем ее капризам, твердил, что она станет женой богатого, успешного человека, госпожой в большом доме, да он и пытался это устроить, хоть и был зол на девчонку последнее время после всех ее проделок. Она словно ума лишилась после той истории с Мираном, а ведь… Насух никогда никому не говорил об этом, но когда замысел Асланбеев вышел на свет, он втайне облегченно вздохнул, что Миран выбрал Рейян, а не Ярен. Жутко подумать, если бы все это случилось с его любимой внучкой. Ей бы радоваться, что избежала позора, а она принялась плести какие-то интриги, которые ударяли по всей семье. А теперь еще эта история. Насух считал себя опытным человеком, знающим людей, но теперь было не отвернуться от факта, что он не смог разобраться в самых близких – своей семье. На деле вышло, что Рейян – достойная девушка, чистая, благородная, а Ярен не только избалованная и капризная – это бы он стерпел – но и подлая, лицемерная и жестокая. Столько времени они искали это письмо, которое могло стоить Хазару жизни, и все это время Ярен преспокойно держала его у себя в комнате, да еще и посмеивалась, если Ханифе не брешет. Зачем? Так ненавидела свою кузину? Да, он пригрозил, что выдаст ее замуж и избавится от ее присутствия в семье, но нашел-то он ей жениха достойного, богатого, образованного, пусть и в этой его Америке; из хорошей семьи в Шанлыурфе – там хотя бы можно не бояться, что достанется какой-нибудь европеизировавшийся умник. Ярен принялась показывать свой характер и здесь, но в последнее время Насух успокоился – девчонка вроде бы взялась за ум. Но, как оказалось, он рано радовался. Не замуж ее надо, а наказать хорошенько! Так, чтобы на всю жизнь запомнила! Насух решительно затопал вверх по лестнице.   *** Когда дед распахнул дверь в ее комнату, Ярен поняла, что попалась, как заяц в силок. Какая же она дура, сидела тут и ждала у моря погоды! Надо было бежать, бежать, как только обнаружила пропажу письма, хоть пешком до Мардина, к Харуну. За спиной деда стояли растерянный отец и раздосадованная мать. Насух широким шагом пересек комнату и за волосы стащил внучку с кровати. - А теперь, бесстыжая, объясни мне, как у тебя рука поднялась украсть письмо дяди? Ты из-за своей ненависти совсем разум потеряла? Хотела, чтоб Асланбеи сожрали твою семью с потрохами? - Отец, ее надо поскорее выдать замуж, - вмешалась Хандан. - Да, дедушка, - пискнула Ярен. – Я выйду замуж, я же послушалась, и вы больше не будете иметь со мной никаких проблем… Дед нехорошо сощурился. - Ну, уж нет. Думаешь, ты тут самая хитрая, да? Всех перехитрила? Я же заметил, что ты спишь и видишь, как бы побыстрее выскочить замуж за своего лоботряса! Но так просто ты не отделаешься за свою подлость. Он сильнее сжал кулак и как следует тряхнул ее. - Дедушка, ты мне волосы вырвешь… - Молчать! Твоего дядю могли убить! Это письмо могло стоить ему жизни, понимаешь? Понимаешь ты это, мерзавка? - Да я же не хотела, - Ярен захныкала, судорожно ища выход, но вся ее сообразительность иссякла еще утром, пока она пыталась понять, кто вытащил письмо. Дубовые пальцы деда, крепко державшие ее волосы, мешали соображать, она только думала, как бы половина ее шевелюры не осталась у него в руке. – Я нашла это письмо на полу и хотела отдать кому-нибудь, папе или дяде. Я испугалась… - Ах ты, лживая маленькая тварь!! Ярен не сразу поняла, как очутилась на полу. В голове звенело от дедовой затрещины, из носа бежала горячая струйка. - Отец! – услышала она голос матери. – Вы ей лицо испортите накануне свадьбы! Хандан в эту минуту не испытывала к дочери ни малейшего сочувствия. Экая дура, ей бы к свадьбе готовиться и платья примерять, а она все не успокоится со своими интригами, которые белыми нитками все шиты. - А я еще погляжу, устраивать эту свадьбу или нет, - Насух обвел глазами свое притихшее семейство. – Пусть вначале посидит, подумает. Да не здесь! …Вставай, бесстыжая, посидишь там, где я тебе скажу. Он рывком поднял Ярен за шиворот и вытащил на лестницу. На минуту Ярен встретилась глазами с Азатом и Элиф, поднимавшимися со двора и разинувшими рты. - Дедушка, что случилось? Что Ярен натворила? – Азат бросился за ними. Что Ярен натворила! Она стиснула зубы: дед так грубо обращается с ней, а для брата она по умолчанию виновата? Вот что она такое для него, ходячее преступление? - У отца своего спроси, - отмахнулся от него Насух. – Спроси, как эта девчонка водила вас всех за нос! Ярен покраснела от унижения и гнева: еще эта Элиф, стоит и смотрит, как ее, Ярен Шадолгу, волочат за волосы, как какую-то жалкую девку. Все смотрят. Нежное лицо Элиф стало вдруг угловатым от исказившей его смеси ужаса, гнева и возмущения, глаза ее потемнели, и она стала очень на кого-то похожа в этот момент. …Ну, конечно, на свою бабку, на Азизе Асланбей! - Отец, успокойся, - Джихан сделал попытку снизить градус накала. – Она посидит взаперти, подумает о том, что натворила, сделает выводы. Я сам проведу с ней беседу… - Раньше надо было думать, пока твоя дочь совсем не потеряла стыд. Молчи теперь, - Насух повернулся спиной к сыну и потащил упирающуюся Ярен за руку. – Рыза, готовь машину! Ярен пыталась вырваться, понимая тщетность своих усилий – ее запястье словно сдавили клещами. За ее спиной раздавались протестующие крики матери. Впустую. Она слишком хорошо знала деда, закусившего удила. Никто не поможет ей, ни отец, ни мать, ни Азат не встанут у деда на пути.   *** Насух выехал из города и долго ехал по пустошам, изредка минуя деревни. Ярен старалась следить, куда они едут, но понимала только, что на пути в Мардин дед свернул куда-то в горы. Маленькие горные дороги она знала плохо и теперь отчаянно крутила головой, пытаясь зацепиться за какие-то приметы, но все, как на подбор, было однообразным, иссохшим, пологим, с одинаково колючими кустами по обочинам. Они въехали в высокогорную деревушку с низенькими убогими домишками, и у косматой изгороди, сложенной из порубленных веток, Насух притормозил. За изгородью послышалось блеяние баранов, и тощая, морщинистая старуха в видавшей виды абайе вышла к ослепительно белой машине Насуха. - Салям-ун алейкум, Насух-бей, - проскрипела она. - Салям, - бросил Насух. – А мира в моем доме нынче нет, Гизем-ханым. Ярен толкнула дверь, думая улизнуть, пока не поздно, но двери были заблокированы. Она опустила стекло. - …Не волнуйся, Насух-бей, вон там она будет сидеть, - старуха показала клюкой на кошару, запертую железной решеткой. – Я амбарный замок повешу, не сбежит она. Ярен смотрела на приземистую кошару, в проеме двери которой виднелись какие-то грязные мешки и солома, и тянуло овечьим навозом. Она-то думала, дед повезет ее в Гранатовый особняк или в какой-то другой дом, принадлежащий Шадоглу, и запрет там одну. Одно это уже казалось ей невыносимым наказанием – сидеть взаперти одной вдали от близких без телефона, интернета, не зная, что ее ждет, так и не поговорив с Харуном... Но оттуда хотя бы можно было сбежать – так, по крайней мере, ей казалось. А как сбежишь отсюда, и она ведь даже не знает, где находится. Ей казалось, что это какой-то дурной сон, и она сейчас проснется в своей уютной, светлой комнате, на своей мягкой кровати. Но нет, это все реальность, дед действительно хочет запереть ее в этом вонючем месте под присмотром этой ведьмы… Ярен в отчаянии дернула дверь. Дед, словно почуяв неладное, торопливо вернулся к машине. Открыл дверь, вытащил девушку и потащил за руку к кошаре. - Дедушка, пусти! …Дедушка, мне же больно! – Ярен до конца не верила, что все же переполнила чашу терпения деда. Она же его любимая внучка, для которой он не жалел ничего… – Дедушка, я все исправлю, я …я сама пойду к Мирану с этим письмом, хочешь? Дедушка, Харун приедет вечером, он будет меня ждать!.. Дед швырнул ее полутемное помещение с низким потолком так резко, что едва не вывернул ей руку. Решетчатая дверь захлопнулась, старуха замкнула звенья цепи, опоясывавшей прутья и вделанное в стену стальное кольцо, большим замком и повернула ключ. Ярен вцепилась в железные прутья. Сейчас дед развернется и уйдет, а она здесь и минуты не вынесет… - Дедушка, ну пожалуйста! Ну, все же люди ошибаются! Я правда хотела отдать это письмо! Аллахом клянусь! – в отчаянии закричала она. - Давай ей кусок хлеба и стакан воды в день, - Насух сунул в руки старухе деньги. -  И к работе приставь. Пусть не сидит там целый день без дела. Да не разговаривай с ней – она тебе зубы в два счета заговорит, опомниться не успеешь. Что-то поднялось у нее внутри при этих жестоких словах. Ярость и оскорбленная гордость, чувство собственного достоинства ее предков, не склонявшихся ни из страха, ни ради выгоды, свойственная ей хмельная отвага в минуту опасности, так долго дремавшие в ней и пробудившееся вместе с чувствами к Харуну, - все это перемешалось и захлестнуло Ярен. Да, она заслужила наказание, заслужила даже эту пощечину, от которой у нее до сих пор в голове звенит; она так боялась, что Харун ее осудит, скажет, что она неисправима со своими интригами, перестанет ей доверять, …но таких издевательств она не заслужила. Никто не заслужил. - Насух Шадоглу, ты об этом пожалеешь, - процедила она сквозь решетку. Насух резко обернулся к ней. - Ты что сказала? Ты еще угрожать мне вздумала? - Ты еще пожалеешь, Насух-бей, - повторила она. – Я больше не назову тебя дедушкой, нет у тебя больше внучки по имени Ярен. Да, я плохая и плохо поступила, а вы-то с дядей кто? Скрывали прошлое ото всех нас: кто-то из вас убил Мехмета Асланбея, а теперь хотите стать чистенькими и все исправить? Из-за этого ты меня здесь запер? Сквозь пелену адреналина, стучавшего у нее в висках, Ярен подумала, что сейчас дед откроет каморку и попросту ее придушит. Но вместо этого Насух развернулся и пошел обратно к машине, не сказав ни слова. Ярен успела увидеть, как резко ссутулились его плечи и будто бы задрожали сомкнутые кулаки. Она опустилась на мешок у стены и уронила голову на руки. Она, Ярен Шадоглу, богатая блестящая красавица, в жизни не знавшая голода, неудобств, тяжелой работы, вкусно евшая, мягко спавшая – она здесь… на день, два дня, неделю? Но… Харун же приедет после обеда, с внезапным облегчением вспомнила она. Он знает, что она что-то хотела ему сказать. Азат расскажет ему все. Или мать. И он поймет. Он не бросит ее. Да, но никто же не знает, куда дед ее повез. Все будут думать, что она в отеле или в какой-то из отдаленных резиденций Шадоглу. Там он и будет ее искать. А сам дед ни за что не скажет. Хорошо, если не укажет Харуну на дверь, он же сказал, что еще не решил, устраивать ли эту свадьбу… Нет. Стоп. Не накручивать себя. Она похлопала себя по рукам. Харун на то и Харун, чтобы вывернуться из любой проблемы. …Да, но он не всесилен и не может залезть деду в голову, его возможности тоже конечны… - …Чего расселась? Тебя сюда не на курорт привезли! Хорош курорт! Ярен встала и со злостью уставилась на старуху. - Что тебе нужно? Мне и присесть нельзя? Или у тебя там золото с бриллиантами в мешке, что ты так над ним трясешься? – ядовито добавила она. - Да ты, смотрю, еще и невоспитанная, - старуха поцокала языком и позвала кого-то. - …Ну-ка, сынок, тащи-ка это сюды! Она отомкнула замок, и здоровый угрюмый парень с обожженным солнцем лицом вкатил в сарай большую тачку и втащил два больших мешка почти с Ярен высотой. Вышел, погремел в маленькой каморке рядом с сараем и принес лопату и вилы. - Вот тебе работа до вечера, пока я овец не пригнала. Вычистишь тут все: сгребешь старую солому, навоз и мусор в тачку. В мешках свежая солома – как приберешься, разложишь хорошенько по полу. Да смотри, на чистое клади, чтоб ни грязинки не осталось. Неча солому переводить зазря. …Ну, чего уставилась? Ярен и вправду в ужасе переводила взгляд с тачки на лопату. Она думала, хуже уже не будет, но, оказывается, ее еще хотят заставить месить грязь… - Но я не могу этого делать! – воскликнула она. - Это почемуй-то ты не можешь? – старуха уперла руки в бока. – Чего тут сложного – берешь лопату, да и сгребаешь в тачку. Ты дома-то у себя убираешься? Вот и тут давай. Или все слуги за тебя спину гнут? По растерянному лицу Ярен старуха поняла, что угадала. И ведь и впрямь бывают люди, за которых и печь натопят, и пирог спекут, а они только… да чем же они целый день-то заняты? - Ясно все с тобой. Не зря Насух тебя сюда привез, он-то сам все умеет, даром, что …бизнесмен, - она произнесла это слово так, как произносят понравившееся иностранное словцо, значение которого не очень понимают. – Все, некогда мне с тобой лясы точить. Бери лопату! Она пихнула Ярен лопату, едва не попав черенком ей в грудь. Развернулась, вышла и снова загромыхала ключами. Ярен, спохватившись, бросилась за ней. - Да не буду я этого делать! Плевать я хотела на эту грязную дыру! Ты меня не заставишь! - Не заставлю, говоришь? – старуха недобро сверкнула глазами. – А вот есть и пить не дам, посмотрю, как ты запоешь. - Насух-ага велел тебе давать мне еду и воду… - Насух-ага велел мне тебя работать заставить и глаз не спускать, - отрезала Гизем. – Не получишь ни хлеба, ни воды, пока не вычистишь тут все. Да я еще погляжу, хорошо ль ты убралась! Она с силой выдернула ключ и заковыляла к ограде. Ярен в ярости заехала лопатой по решетке и тут же взвыла – лопата, отскочив от прутьев, больно ударила ее по лодыжке. Она пнула валявшуюся лопату и снова опустилась на мешок. Подумать только, еще вчера она варила вкусный кофе в своем красивом наряде – изящная, рафинированная Ярен Шадоглу, будущая хозяйка в богатом доме, ведь ей всю жизнь твердили, что именно такое будущее ей уготовано. Не всегда, правда, объясняя, что для этого нужно, и Ярен привыкла считать, что оно как-нибудь само. А не месить навоз в сарае. Ярен двумя пальчиками дотронулась до толстого черенка лопаты – да ей не обхватить ее толком, не то, что что-то ею делать. Старая солома вокруг и правда выглядела грязной, подгнившей, тут и там в ней торчали клочья овечьей шерсти и куски субстанций, в происхождении которых сомневаться не приходилось. Если начать все это трогать, оно будет вонять еще хуже, а ее и так вот-вот стошнит… Если бы они все дома меньше декларировали и давали ей больше свободы, она стала бы более гибкой к меняющимся условиям жизни, и сейчас ей было бы легче.  Всю жизнь растили ее в тепличных условиях как редкую орхидею, которой нельзя за пределы оранжереи, а потом без предупреждения бросили в дикое поле… Она решительно встала и подняла лопату. Нечего сидеть и жалеть себя. С этой ведьмой не договоришься, она получила от деда пачку денег, чтобы всячески помыкать Ярен, и ее ничем не проймешь. Придется что-то сделать с этим дерьмом в прямом и в переносном смысле. Она вспомнила, как Харун ругался, когда жизнь подкидывала ему сюрпризы, и тоже выругалась на весь сарай. Ну, ничего, она им всем покажет. Ярен подцепила лопатой спрессовавшийся комок соломы и неуклюже сгрузила его в тачку, опрокинув половину обратно на пол и себе на штаны. Они еще пожалеют. Дед думает, что так просто преодолеет стену, которую сам столько лет старательно возводил между собой и Рейян, ну, вот пусть теперь Рейян к нему и ластится, и общается с ним, и приносит ему чай. А она, Ярен, больше палец о палец не ударит. Плевать ей, что теперь происходит в этом доме. Ярен с остервенением махала лопатой, и ее оскорбленная гордость раздувала мысли, лезшие ей в голову. Все они только декларируют, что любят ее, а на деле отпустили со сбрендившим дедом в неизвестность. Стояли, раскрыв рты, пока дед тащил ее в машину. Вот пусть теперь и пеняют на себя. Она сбежит. Этой старой карге придется открыть дверь, когда она пригонит овец. Что она, не справится с немощной старухой? Ярен было подумала, что станет делать одна в этих горах без денег, телефона, документов, но она быстро отбросила эту мысль. Поймает какую-нибудь попутку, сочинит душещипательную историю, попросит подбросить ее до Мидьята. А дальше так ее и видели. Она уедет с Харуном в Стамбул или хоть в эту его Калифорнию. Все равно куда. Ее угрозы матери станут реальностью. И ей даже все равно, поженятся они с Харуном или будут вместе просто так. Они все так следили за внешним соблюдением приличий, за тем, чтобы она была невинна, не ходила никуда дальше модного магазина, не притрагивалась к алкоголю, не водилась с ненужными людьми, но сочли достаточно моральным отправить ее месить навоз на голодном пайке. Так вот, теперь она будет делать все, что ей заблагорассудится. Будет ходить по клубам, пить коктейли, носить короткие юбки, общаться с друзьями Харуна, заведет своих. И если Харун захочет ее до свадьбы, что ж, он ее получит. Она все представляла, как сбежит из дома и славно заживет, а они все будут жалеть, что так с ней обошлись, как осознала, что со старой соломой, навозом и прочим мусором, в общем, покончено. Ярен отшвырнула лопату и тут только почувствовала, что руки с непривычки прямо-таки жжет. Она с удивлением посмотрела на свои холеные руки – кое-где водянистые волдыри пузырили кожу, а кое-где пальцы и ладони были содраны и начинали ныть. Какая же она глупая, надо было натянуть на ладони рукава свитера. Но откуда ж ей было знать, что так бывает? Раньше она натирала мозоль разве что новыми туфлями… Она поплевала на руки, подула на ладони. Это будет заживать не меньше недели, да и то при должном уходе, как она теперь покажется хоть кому-то с такими руками? Ах, да, еще солома. Она подтянула рукава свитера и нерешительно взялась за вилы. Ткнула их в мешок и попробовала зачерпнуть из него, но вилы вывернулись у нее из рук и чуть не треснули ей по лбу. Выругавшись, она пнула их и залезла в мешок руками. Так-то проще. После борьбы с громоздкой лопатой разбрасывать солому ей показалось сущей ерундой. Когда пол оказался устлан ровным слоем хрустящей сухой травы, она вытерла подолом свитера вспотевшее лицо и с удовольствием сначала присела, а потом и улеглась сверху. Тут все еще не слишком чисто и пахнет отнюдь не аппетитно, но больше прилечь некуда…   Старуха Гизем пригнала баранов после наступления темноты. Ярен к тому времени успела уснуть на соломе так крепко, как спят физически уставшие люди. Поясницу у нее ломило, ладони саднили, щека и нос напоминали о себе при каждом неосторожном прикосновении, она чувствовала себя потной, грязной и дурно пахнущей. Она даже не проснулась, когда скрипнула железная дверь ее темницы. Бараны заартачились, чуя незнакомый запах, затоптались на пороге, и старуха прикрикнула на них. От этого окрика Ярен подскочила, не сразу сообразив, где она и что происходит. - Нно, пшли!.. – Гизем подтолкнула баранов, стоявших впереди всех, и остальные стали заходить за ними, светло-серая блеющая волна начала обтекать Ярен и укладываться на свежей соломе. – А ты чего разлеглась-то? - Я убралась, дай мне теперь поесть, - угрюмо ответила Ярен. За целый день у нее во рту не было ни крошки, а воду она пила только утром. Ее молодой уставший организм настойчиво требовал еды, и она с тоской думала, что обещанный кусок хлеба ей покажется не больше горошины. Может, дед остыл, передумал, позвонил этой карге и велел дать внучке нормальную порцию? - А ты не командуй, - отрезала старуха. Осмотрела доверху наполненную тачку и пустые мешки, ногой разворошила свежую солому и хмыкнула. – Не сильно-то ты старалась, вот, гляди, тут грязь и тут… - Я тебе сказала, что меня не учили убирать навоз. Как смогла, так и сделала. - Так понимаю, есть ты не сильно хочешь? – усмехнулась Гизем-ханым. Ярен сжала руки в кулаки, вдохнула и выдохнула. Надо как-то придержать свою ярость. Да и не оставит же она ее без еды, в конце концов? - Гизем-ханым, послушай, ты мне поручила убраться, я убралась. Я все руки себе стерла, пока работала. Не придирайся, я старалась, как могла. - А-а, вот как заговорила, как я про еду-то сказала. И «Гизем-ханым» сразу, и вежливая стала. Хитра ты, не зря Насух сказал… Гизем прошлась между баранами, и Ярен напряглась. Вот он, нужный момент. Дверь открыта, секунда – и она будет на свободе! И тогда прости-прощай… Ярен перескочила лежащих у ее ног овец и вылетела в дверь. И тут же попятилась в ужасе. За дверью сидела пастушья собака – огромный волкодав, чьей задачей было охранять отару от хищников… ну, и от незваных двуногих. Он молча поднялся на жилистые лапы и глухо, предупреждающе зарычал, медленно двигаясь на Ярен. Такой перекусит пополам и не подавится. Ярен мелкими шажками забежала обратно в сарай под хохот старухи. - Ай, молодец, ай, красавец! – та потрепала волкодава между ушами широкой морщинистой ладонью. – Ладно, пойдем. Спать нам пора. Она взяла волкодава за ошейник, вышла и снова загремела ключами. - Эй, а как же еда? – крикнула Ярен. - Еды была, пока ты плутовать не начала, - отрезала Гизем. Дернула замок, проверяя его надежность, развернулась и скрылась в темноте. Ярен кричала ей вслед, пинала решетку, лопату, металась по сараю, швырялась соломой, переполошив овец, и, в конце концов, устало опустилась на пол и уткнулась носом в колени. Невозможно поверить в это, невозможно. Она с тоской представила себе горячую ванну с ароматной солью, мягкое пушистое полотенце, шелковый халат, ласкающий кожу… Все это было таким естественным, неотъемлемой частью жизни, тем, чего просто не могло не быть. А сейчас она чувствовала себя отвратительно грязной, неопрятной – сидит тут с содранными, некрасивыми руками, с соломой в спутанных волосах, вся перепачканная дерьмом, и ни умыться, ни зубы вычистить. Это казалось ей даже отвратительней голода. Неужели они все хотят, чтобы она превратилась в чучело – а она превратится, не пройдет и пары дней – и это унижение, видимо, пойдет ей на пользу, так? Почему все так вышло? Что было бы, если бы она успела подбросить письмо деду или успела поговорить с Харуном? Что было бы, если бы она вообще его не украла? Небо темнело, зажигались первые звезды. Здесь было еще тише, чем в Мидьяте – деревенские жители рано ложились спать. Где-то в горах шумел ветер, прогудела одинокая машина. Зачем она украла письмо? Зачем она украла письмо дяди, которое не принесло ей ничего, кроме проблем? Чего она хотела получить, вытащив его из дядиного пиджака? Чувство одиночества, посещавшее ее в ночных кошмарах, подкрадывалось к ней наяву. У нее было так мало возможности поразмыслить о своей жизни, и, главное, так мало желания это делать. И так много страха – взглянуть правде в глаза. А правда состояла в том, что она была одинока. У каждого должен быть кто-то, кто не будет судить тебя и рассуждать, прав ты или виновен, кто не отвернется от твоих слез, от твоей запятнанной совести, от твоей виноватой души. А если никого такого нет, человек делается маленьким и уязвимым – голый в толпе, всеми способами пытающийся защитить свою наготу. Оказывается, это страшно, когда не чувствуешь и не видишь любви. Неужели ею все это время двигал страх? Ярен даже забыла о том, что хочет есть и пить, что она немытая и непричесанная. Неужели весь ее блестящий ум, которым она втайне гордилась, все время обслуживал ее тайные страхи и боль одиночества? О чем она думала в это утро, когда дед тащил ее в машину? Что никто не придет ей на помощь, зови, не зови. Это было почти то же самое, что во сне, в том кошмаре, который посещал ее всякий раз, когда она чувствовала, что не справляется с ситуацией. Только во сне все было страшней, откровенней. Выходит, она все это время чувствовала, что семья, эта стена, которая отгораживает человека от чужого мира, это убежище, в которое он возвращается со своими победами и поражениями – что эта семья для нее и не стена и не убежище? Что ни к кому она не могла прийти со своей болью, страхами, отчаянием, ошибками и грехами? Когда это началось? Ведь они любили друг друга – она любила родителей, а родители ее, и с Азатом они то дрались, то защищали друг друга перед старшими, и дед качал ее на коленях, сочинял для нее нелепые истории про принцесс и дарил ей кукол – таких красивых, что она клала их с собой на подушку, а Азат приходил утром и смеялся над ней, и получал подушкой так, что перья летели, и прибегала Рейян, и помогала собрать им эти перья, чтобы Хандан снова не начесала всем холку… Все закончилось в четырнадцать лет, когда Ярен резко начала расти и превращаться в девушку. За одно лето ее грудь выросла на два размера, а прежние узенькие штанишки и юбки Хандан пришлось раздать детям служащих на ферме. Ярен умом не поспевала за своим организмом, не успевала понять, что с ней творится – изменения внутренние были едва ли не сильнее изменений внешних. Учеба пошла прахом, двойки и выговоры из школы стали обычным делом, хотя прежде она училась неплохо, пусть и не блистала в первых рядах. Она сбегала с занятий вместе с лучшей подругой Лейлой, на карманные деньги купила себе косметику и красилась в туалете перед уроками, клеила жвачку под парту, ругалась и дралась с девчонками, которые ей не нравились. И дома этот маленький кошмар тоже не желал вести себя тихо. Если бы Хандан или Джихан проявили чуть больше терпения, понимания и любви, возможно, спустя год-два буря бы улеглась, и Ярен спокойно превратилась бы в молодую девушку с горячим, но вполне сносным характером. Но в то время подзатыльники, оплеухи и упреки, как у Шадоглу могла вырасти такая отвратительная дочь, стали обыденным делом. Ярен закрылась от всех, отгородилась от всего мира и втайне мечтала, как вырвется однажды на свободу, станет хозяйкой в собственном доме и будет поплевывать свысока на всех, кто доставлял ей неудобства. Научилась притворяться и лгать, изображать из себя то, чего в ней не было, - чтобы было удобней жить. Только вся эта идеально выстроенная картинка рухнула, когда Миран предпочел ей Рейян. В голову Ярен закралась мысль, что в ее мирке чего-то не хватает. Того, что давало тихой, застенчивой Рейян сто очков вперед перед ней самой – яркой, умной, красивой… и злой. Даже Азат, любивший сестру и единственный в семье никогда не называвший ее уничижительными эпитетами, тянулся к доброй и наивной Рейян. Рейян умела любить. Рейян, несмотря на нелюбовь и предвзятое отношение дедушки, главы семьи, который вершил все, на подзатыльники, которые были злее тех, что доставались самой Ярен, на ее шаткое положение в собственном доме, умела брать любовь и отдавать любовь. И даже страшное предательство Мирана, которое, по мнению Ярен, должно было уничтожить Рейян, не ожесточило ее, не сделало меркантильной и злой. Она страдала – но страдала искренне, от всего своего раненого сердца. Она не боялась любви, не боялась той боли, которую сильная, глубокая любовь может принести. Это было то, чего не было у Ярен. Рядом с Рейян Ярен была трусихой, спрятавшейся в своем защищенном от боли мирке. Не чувствовать, не доверять, не сближаться, играть свою роль, забыть, что когда-то Ярен умела искренне, заразительно смеяться, кричать от переполняющих чувств, умела любить и не боялась быть отвергнутой. А реальность оказалась иной. Никому не нужна была девушка без сердца. Мужчины оказались живыми существами, которым была нужна нежность, тепло, любовь. Даже Фырат, вначале очарованный ее красотой и нехитрыми уловками, которыми она пыталась влюбить его в себя, не сделал ради нее ни одного решительного шага. Он желал ее как мужчина, но как человек не верил ей. А Миран был готов умереть ради Рейян. Ярен ненавидела Рейян и возненавидела еще сильнее. Как человек, который неспособен насладиться ароматом цветов, дуновением ветра, нежным рассветом, всячески цепляется к тому, кому это доступно, и пытается убедить себя, что тот занят глупостями и витанием в облаках – так Ярен пыталась презирать Рейян, убеждать себя, что та просто ушиблена головой. Но оказалось, что можно обмануть всех – только не себя. К скуке, раздражительности, мелочности прибавилось ощущение, что она несчастна. Проще всего было обвинить во всем Рейян – в том, что она «украла» Мирана, отняла у нее возможность стать независимой госпожой в богатом доме, забрала любовь родных. Это было проще, чем признаться себе, что с ней что-то не так. Ярен бунтовала, интриговала и злилась почти так же, как в четырнадцать лет. Только от этого становилось лишь хуже. Если в четырнадцать лет можно было все решить дракой, то теперь она снова и снова проигрывала. И она так ничего и не поняла бы, если… Харун ворвался в ее мир, вышибив дверь с ноги. На него не действовали ее выходки, грубость, хитрость и прочие приемы, которыми она пыталась его уязвить. Он знал мир, знал людей, знал, что мир может быть и жесток, и ласков, а люди могут как дарить радость, так и причинять боль. Он не боялся и умел получать удовольствие от этой жизни. Он не собирался влюблять ее в себя, не собирался сближаться с ней и понимать ее – все это не входило в его планы; Ярен интуитивно это чувствовала, хотя и не понимала, зачем она ему в таком случае. Но как-то вышло, что они оказались слишком похожи. В один момент все перестало быть игрой. Он зацепил какие-то чувствительные места в ее душе – заставил ее доказывать то ли ему, то ли самой себе, что она смелая, умная, решительная; что она не домашняя девочка и не боится играть по-крупному. Дерзко отвечать на его подколки и не давать ему спуска, когда он пытался загнать ее в угол. Он заставил ее хотеть всего того, что он мог ей дать – дорогу в этот большой неведомый мир и возможность выбирать, возможность самой делать решающие шаги своей жизни. И еще рядом с ним ей захотелось быть прекрасной – не для того, чтобы добиться каких-то целей, богатства, положения, а просто – быть. Ей было больно, когда она думала, что Харун предал ее – больнее, чем она готова была себе признаться. Она и сама не знала, отчего ей было так больно. Но эта боль позволила ей, наконец, принять ответственность за свою жизнь на себя. Когда жизнь встряхивает нас вверх тормашками, есть только два пути – спрятать голову в песок или попытаться повзрослеть. Ее смятение, ее ожившие чувства разбудили то лучшее, что в ней было. То, что Харун незаметно для себя разглядел в ней, хоть это и не имело большой цены в глазах ее семьи и тех немногих людей, которых она знала. Не имело, потому что никак не помогло бы ей устроить удачную партию. Ее решительность и смелость в острых ситуациях. Ее цепкий, последовательный ум, не по-женски способный выйти из-под влияния эмоций в нужный момент. Ее упрямство и готовность идти до конца, ее любопытство и жадное желание заглянуть за горизонт того мира, в котором она выросла, и это странным образом сочеталось с ее невинностью и незнанием. Он проникся к ней невольным уважением после того, как эта домашняя девочка так бесстрашно приняла его вызов задать друг другу любые вопросы, и проникся еще большим уважением, когда она держалась так внезапно мужественно, в то время как он боролся с обледенелой дорогой на узком серпантине. И ей, наконец, стало легче, когда она перестала обвинять в своих неудачах других. Принять себя было страшно, но это помогло ей очиститься от шелухи, налипшей на нее за все эти годы и мешавшей увидеть вещи в их истинном свете. Но Ярен всего этого не знала. Она смотрела на себя со стороны и видела бездарно прожитые годы, свои мелкие интриги, свою разрушительную ненависть, свои обиды, которыми она так долго жила и которые так долго двигали ее жизнью. И свое одиночество. Она увидела, как все эти годы завидовала кузине, завидовала черной завистью за то, что Рейян умела любить. А она, Ярен, не умела – и боялась. Ненавидела Рейян за то, что глубоко внутри себя осознавала свою неполноценность. Она сама отвратила от себя всех, но почему никто не увидел ее одиночества, того, как день за днем она губит свою жизнь? Что было бы, если бы она не остановилась? Если бы продолжила мстить Рейян в своем ослеплении? А вдруг… Ярен поежилась… вдруг она бы убила кого-нибудь однажды – косвенно, не желая того, просто увязнув в своей лжи? Она прикусила палец, чтобы не закричать от страха, и тут же закричала от боли – она прокусила себе натертый лопатой волдырь. И это была последняя капля для ее измотанных нервов – она заплакала. Горько, отчаянно, не зная, где найти мужество и утешение, потому что его не было. Она чувствовала себя маленькой, трусливой и жалкой, ей было жаль себя, жаль той любви, которой она не получила, жаль тех лет, которые она провела, будучи одинокой и несчастной. Змеиная шкурка сползала с нее, причиняя невыносимую боль. Ей тоскливо, отчаянно захотелось, чтобы Харун был рядом, чтобы снова сказал ей свое «спокойно», отпустил бы шуточку из тех, что когда-то страшно злили, а теперь подбадривали ее, дарили ощущение надежности и уверенности. Или ничего бы не говорил – просто обнял и позволил уйти ее страхам, одиночеству, тоске. Хотелось, чтобы он оказался способен совершить невозможное и нашел ее здесь, чтобы помог понять – все позади. Что она справилась сама с собой, зацвела, выпустила мягкие побеги, научилась давать и принимать радость.   Она не знала, сколько так просидела, рыдая на всю кошару. Бараны недоуменно вскидывали головы, косились на беспокойную соседку. В конце концов, слезы потихоньку иссякали, и она поняла, что наступила ночь. Звезды холодно поблескивали с темного неба, незасвеченного, как в городе, электрическим светом; прямоугольник лунного света падал от входа в глубь кошары. Ярен поежилась – дед вытащил ее из дома в одном свитере, и теперь ей было холодно. Она обняла себя за плечи. В пустом желудке заурчало, ощущение жизни возвращалась к ней, а вместе с ней и все ее потребности. Нужно поспать. Нужно прилечь и поспать, шептал ее обессилевший мозг и замерзшее тело. Она встала, собрала в охапку соломы и втиснулась между двумя баранами, показавшимися ей наиболее толстыми и теплыми. Добрые животные подвинулись, согревая ее. Ярен погладила густую овечью шерсть и вдруг увидела колечко, все еще украшавшее ее намозоленный палец. Бриллианты переливались все так же ясно, как и тогда, когда она уютно засыпала у себя в спальне - бескрайний океан напевал свою рокочущую песнь. Она улыбнулась сквозь слезы - есть что-то сильнее этих временных невзгод, ее печальных прозрений, гнева деда и ее шаткого положения. Теперь - есть. Теперь ей незачем метаться в темноте, она знает, куда и зачем ей идти. Ярен поглубже зарылась в овечью шерсть и уснула тревожным, поверхностным сном.