La Eme

Юнги залпом допивает бокал красного полусухого вина, закидывая в рот кусочек горького шоколада с привкусом мандарина, что совершенно не сочетается с нотами вишни, сливы и жасмина в алкоголе, и морщится, заваливаясь на диван. Одна рука свешена вниз, пальцы касаются холодного пола, голова болит уже день третий из-за мигрени, отчего пульсирует в висках хуже, чем когда он пьян, а за окном давно стемнело: крупная луна светит точно ему в лицо, отбрасывая тень на паркет; нет ни одной звезды, что обычно рассыпаны по густой чёрной глади; за окном – не единой души. Юнги обычно не впадает в меланхоличное состояние, старается избегать любых угнетающих мыслей, пусть они и преследуют его с самой юности, словно он прокажённый, и депрессивные эпизоды в его жизни – тоже что-то редкое, потому что апатии в его рутине нет места, только последнюю неделю он ощущает себя потерянным в пространстве и времени. Ночью спит крайне плохо, днём витает в облаках, приходя в себя только тогда, когда Тэхён даёт указания и прикрикивает, подгоняя; а в моменты, оставаясь наедине с собой, он полностью отрекается от реальности, словно все самые угнетающие события происходят именно с ним. На часах, кажется, около двух ночи – он смотрел на них минут пятнадцать назад – и пора бы ложиться спать, потому что с утра нужно провести совещание, а вечером отправиться с Тэхёном в клинику, а уснуть не получается даже под действием не самого вкусного вина в его жизни. Он слишком много думает. Сказать, что именно его вдруг вогнало в непробиваемое состояние разрушающей апатии, сложно – кажется, абсолютно всё: угроза войны со стороны Арийского братства во главе с Родриго Альваресом, когда только и приходится ожидать сильного удара, что способен сломить его семью и уничтожить её навсегда; положение Тэхёна, которое в самый первый день повергло его в шок, потому что он прекрасно знал о бесплодности Матео, что выявилась порядка семи лет назад, когда супруги впервые задумались о наследнике; тот факт, что отцом ребёнка оказался Чон Чонгук – глава когда-то враждующей им семьи, а Тэхён скрывал ото всех их связь, пусть и имел на это полное право – в их кругах, где у каждого давно установленный статус, подвергать его сомнению крайне опасно: каждое неправильное слово могло стоить и репутации, и крови; неоспоримое желание омеги избавиться от ребёнка. Стоило Юнги услышать об этом, как он разом ощутил острую боль где-то под рёбрами и разъедающее непонимание от мысли, что можно действительно так хладнокровно решить судьбу ни в чём неповинного, маленького, ещё даже не появившегося на свет человека. Юнги, окажись в такой ситуации, не поступил бы так никогда. Не смог бы избавиться от частицы себя, имеющей ту же кровь и плоть, то же сердце и душу, что и он. Даже если бы отцом оказался тот, на кого меньше всего предположений. Будь Юнги беременным от Хосока, он бы не посмел рушить ещё толком не начавшуюся жизнь. У него бы не хватило на это смелости. Он бы, вероятно, первым делом Хосоку и рассказал. Не смог бы сдержаться. Даже если между ними ничего и нет. Об этом Юнги думает чаще, чем положено, заставляя самого себя погружаться в чувство вины и свои собственные страхи ещё глубже. Юнги не боится отношений, своих чувств, альф или именно Хосока. Его страх – не оправдать собственных ожиданий, предать семью, остаться с разбитым сердцем и вновь собирать себя по частям. И день за днём его одолевают не самые приятные мысли. Иногда он смотрит со стороны на Тэхёна и не понимает, что в этой жизни делает не так. Юнги задаётся вопросом: «Почему же я не могу быть настолько сильным?». Они знакомы чёртову тучу лет; Юнги рядом с Тэхёном всю свою сознательную жизнь, он знает его от и до и помнит, что Ким Тэхён никогда не говорит словами. Его язык – глаза. И прошлым вечером, стоило только Чон Чонгуку в гневе покинуть кабинет, громко хлопнув дверью, Юнги увидел в его глазах невыносимую боль и сожаление. Он знает, что чувствует Тэхён, и глаза всегда об этом говорят слишком громко: прищурены, смотрят прямо в глаза собеседнику – раздражение; раскрыты, зациклены на одной точке, мрачные и вызывающие желание пасть на колени – злость; веки расслаблены, взгляд устремлён вниз, чуть вскинута бровь – размышления; блёклость, бездумно бегающие зрачки, изредка подрагивающие ресницы – боль. Боль, которую никто и никогда не увидит. Боль, о которой Тэхён умолчит, спрятавшись ото всех глубоко внутри своего непроницаемого панциря, потому что он попросту не позволит себя добить ещё больше. Он вытерпит, стоически глубоко вдохнёт, поправит ворот всегда идеально отглаженной блузы и пойдёт дальше по своим делам, словно не у него сейчас может разрушиться жизнь и эмоциональное состояние, сказывающееся бледностью кожи, удручённым взглядом и искусанными губами. Юнги так не умеет. Он умеет защищаться. Умеет язвить, грубить, давать отпор, но совладать со своими эмоциями он никогда не мог и не умел. Он слаб, и поэтому совершает абсолютно необдуманные поступки, жалея лишь потом. В нём превалирует чувство ответственности и отсутствует даже самая малая крупица любви к себе и к своему комфорту, и именно поэтому сейчас, глядя на бесцветный потолок, он понимает, что вновь совершил ошибку. Юнги своими же словами, страхами, предрассудками лишил себя того, что время от времени заставляло чувствовать себя живым. Важным. И хоть немного нужным среди множества не его проблем. Он лишил себя Чон Хосока, без которого жизнь в одно мгновение померкла. Померк и он сам. Юнги не ненавидит. Не презирает. Не считает идиотом, как часто выражается. Юнги боится и тут совершить ошибку. Для него всегда была важна семья, статус, безопасность. Он избегал Хосока лишь потому, что Ла Эмэ стояла в тройке главных врагов Нуэстры, но… стоило посчитать, что он принял правильное решение, это «правильное решение» в миг оказалось сгустком размытого слезами горечи угля, осевшего на лёгких обжигающей пылью. Тэхён носит ребёнка Чон Чонгука. Юнги боится даже допустить поцелуя, потому что не сможет отказаться от этого чувства уже никогда и разрушит доверие, что он заслужил своим трудом и преданностью. Из крайности в крайность. Из потока ледяной воды в обжигающе огненный, чтобы разъело кожу вместе с наивными мыслями. Запотевшее зеркало в ванной – отражение его тумана в голове. Непроглядно. Душно. Осядет испарина и смоет за собой остатки предрассудков. Уснуть не получается даже распаренным и успокоенным душем. На часах почти третий час, мрак постепенно растворяется зарёй алого солнца, а сна уже и не видать, как и алкоголя в его крови. Руки сами тянутся к мобильному на прикроватной тумбе. Пальцы печатают короткое: «Не хочешь встретиться?» Юнги не знает, зачем первым же снова лезет в это болото, но вновь вспоминает Тэхёна, вспоминает о нейтралитете и выбирает себя, перешагивая через установки в его мозгах. Через пятнадцать минут в ответ прилетает: «Зачем?» Он пишет: «Хочу увидеть. Если я тебе противен, так и скажи. Спокойной ночи» Откуда вдруг столько откровений..? Возможно, он гробит сам себя. Да и чёрт с ним, думается. Откладывает телефон под подушку – до тумбы уже тянуться лень – и закрывает глаза, прижимая колени к животу. Сворачивается в клубок, закрываясь. Телефон под подушкой вибрирует. «Через полчаса у заброшенного промзавода. Если тебя не будет, я приеду и лично пристрелю тебя». Юнги тихо хмыкает и поднимается с постели. Может, хоть так он сможет уснуть. До заброшенного завода путь совсем недолгий – на машине минут двадцать-двадцать пять. Окраина Талуки раньше считалась промцентром, но после забастовки рабочих, отказывающихся платить часть из личных зарплат рэкетирам Арийского братства, он оказался заброшен. Это было задолго до власти Родриго Альвареса, тогда Братством управлял его отец, Юнги в то время только учился ходить, потому он не испытывает к этому месту отвращения. Оно у него в памяти осталось светлым пятном – здесь Тэхён, будучи подростком, учил Юнги стрелять. Здесь они ели уличную еду, когда родители нынешней главы Нуэстра Фамилии строго запрещали гробить свой организм сомнительными продуктами питания. Здесь они долго смеялись и шутили, чтобы по приезде домой продолжать перенимать империю. Сейчас у Юнги это место вызывает тревогу, потому что он видит неподалёку от входа синий Бугатти, на капоте которого сидит Хосок, выпуская изо рта сигаретный дым, и у него есть ещё около трёх минут до назначенных полчаса, а выходить он не готов. Ему бы вернуться домой да лечь спать, вечером предстоит ехать с Тэхёном в больницу, пусть он и не разделяет его решения, но в тот момент, когда Хосок отбрасывает окурок в сторону и оборачивается через плечо, замечая Юнги, он шумно втягивает носом воздух, треплет пальцами край серой толстовки и всё же открывает дверь, ступая одной ногой на пыльный асфальт. Ночами в Талуке прохладно. Юнги ёжится и неспешно ступает к альфе. Становится рядом с ним, молчаливо протягивая ладонь, чтобы, как и всегда, попросить прикурить, и получает пачку сигарет с зажигалкой. Прикуривает, смотря на полуразрушенное здание перед собой, и даже не представляет, что сказать. Он впервые в жизни ощущает себя безмозглым, бесполезным существом. И рядом с кем..? Самому от себя смешно. — И? — голос альфы его немного отвлекает, и Юнги делает глубокую затяжку, упираясь бедром в крыло Бугатти. На Хосока он не смотрит. Привычно язвит: — Если скажу, что соскучился, поверишь? — слова вылетают изо рта с усмешкой и едким дымом. Может, и не совсем он язвит. Если думал о нём достаточно долго – действительно скучал? Хосок растягивает уголки губ, складывая руки на груди: — Нет. Если есть какая-то стоящая информация, говори сразу. Мне к восьми часам нужно заехать к Чонгуку. И от этих слов Юнги становится так обидно и мерзко, что он сплёвывает отдающую горечью слюну себе под ноги и поджимает губы, сжимая в пальцах фильтр сигареты с привкусом арбуза. Знал бы он, что Хосок курит такую дрянь, прихватил бы свои. — У меня есть стоящая информация, — бесцветно бросает он. Снова затягивается в надежде этой самой горечью прожечь себе всю гортань. — Может, она не настолько важна, но… — и на пару секунд замолкает. Думает: «Стоит ли?». Говорит значительно тише. — Я скучал. Для Юнги даже эти слова сродни признанию. Они даются тяжело. Будто вместе с ними он отдаёт часть себя, когда облизывает губы, больно прикусывая нижнюю. — О, правда? — Хосок хмыкает. Не верит. Чтобы Юнги и сказал подобное ему? Юнги бы сам себе не поверил. Для него это слишком. Слишком честно и откровенно. Он не хочет больше молчать. Пытается закрыть хоть одну брешь внутри, лишь бы дальше было капельку проще. Первый раз за всю жизнь он выбирает себя, наплевав на правила, собственных демонов внутри и предрассудки. Это запрещено? — Почему тебя это так удивляет? — Это же ты, Юнги, — как будто это что-то объясняет. Хотя… на самом деле, многое. Хосок поворачивается к нему лицом. — Или ты решил вспомнить, что я тоже человек и выворачиваю себя наизнанку ради тебя? — о, Юнги помнит эти слова. Помнит, насколько Хосок был зол и расстроен. Тут и по глазам читать не стоило – всё было сказано словами. — Или это жалость с твоей стороны? Тогда увольте, я сильный мальчик, жалеть меня не надо. А вот Юнги бы пожалел хоть кто-нибудь. Он знает, что виноват. Знает, что это его язык разрушил ту тонкую нить, что стала связывать, пусть и слабо, как-то неумело и аккуратно. Его можно обвинить. Он заслужил грубые слова. А обидно всё равно. До слёз, что он, прикусив щёку, сдерживает, устало качая головой. Волосы ещё немного влажные после душа. — Это не жалость, — старается звучать спокойно Мин. — Ты не скучал разве? — Это имеет значение? И до сих пор направленные под ноги взгляды встречаются. У Хосока глаза кажутся чёрными. Рыжеватые волосы небрежно лежат волнами по лбу. Кисти, разрисованные тату, теперь упираются в капот. У Юнги между указательным и средним пальцем тлеет сигарета. — Мстишь, — очевидный факт. Юнги это понял ещё тогда, когда альфа резко потерял к нему интерес и лишил своих тёплых взглядов. — Согласен, справедливо. — В этом нет справедливости, Юнги, — равнодушно отзывается Хосок. — И мести тоже. Ты сам обозначил наши отношения, попросил отстать от тебя. Я лишь выполнил твою просьбу. Мщу я, поверь, по-другому. — И как же? — нервно усмехается Юнги. Даже интересно, насколько изощрённым способом ему могли бы подать на блюдечке вендетту. — Захотел бы я тебе мстить за своё разбитое сердце, сделал бы всё, чтобы разбить его тебе в ответ. Око за око, зуб за зуб. — Сердце за сердце? — уже со смешком спрашивает Мин. И, вероятно, он уверен, что услышал бы смех в ответ на своё паршивое остроумие, но Хосок говорит низко и поразительно холодно, смотря точно в глаза: — У тебя его нет. Да? Тогда отчего у Юнги так резко закололо в груди, словно в одну определённую точку пустили очередь свинца? Уже не смешно. Уже больно и неприятно. — Тогда что же ты собрался разбивать мне в ответ? — у Юнги голос мелко дрожит. Лишь бы не сорваться, как в прошлый раз. Второй истерики он не переживёт сам. А внутри так и режет острыми пилами слов. — Можешь тогда лицо. За все мои слова, что я сказал тебе. За каждое оскорбление, за каждое «отвали», «свали», «пошёл ты». Ударь меня, Хосок. Я заслужил, я приму. Нарвало. Гнойник сочится едкостью и жалостью. Вот он – Юнги, настоящий. Без своих масок и фальши. Бери да бей. Он ведь сам предлагает. Юнги, по ощущениям, сильно растерян. Хосок поднимается с капота, в то время как у Юнги подскакивает пульс, и не важно, что по его лицу сказать об этом сложно, только всё равно подрагивает там внутри, где рёбра, и подходит к Мину вплотную. Одну ладонь кладёт ему на холодную щёку, вторую – держит на талии под безразмерной толстовкой. Говорит мягко: — Я не твоя игрушка, Мин Юнги, с которой можно повеселиться, выбросить за ненадобностью, а потом снова взять и продолжать играть. Пойми это, пожалуйста, — касается второй щеки носом. Юнги задерживает дыхание. Как же он скучал. И как же он сильно облажался. — Я – человек. И мне крайне неприятно сейчас находиться рядом, смотреть тебе в глаза, — а шёпот на ухо. Словно добивает. Играет с ним. Нет, и всё же мстит. — Ты делаешь мне больно. Прости, розочка. Юнги готов разрыдаться. Позорно и глупо. Как маленький ребёнок. Он сам виноват. Виноват-виноват-виноват. Но он ведь исправляет ошибку. Позволяет. Ведётся. Хосок отходит от него так же внезапно, как и подкрался, открывает дверь, чтобы сесть за руль, но Юнги хватает его за запястье, крепко сжимая его пальцами, глаза почти блестят от подступающих слёз, когда он шепчет, стоит альфе посмотреть на него с непониманием: — Пожалуйста, Хосок, — и гулко сглатывает слюну, лишь бы и правда не заплакать. Он и так себя вывернул наизнанку. В ответ. — Я знаю, что это моя вина, я знаю, что я сделал не так, но… я и правда скучал. Я… я скучаю без тебя, чёрт возьми. Мне плохо без твоих вечных шуток, этого ласкового прозвища, без твоей маячащей на горизонте головы… Я хочу всё исправить, — на выдохе. Жалобно. Юнги полностью обнажил свою душу. Отдал её без остатка. Отказался от себя. И отпускает руку, не в праве больше удерживать. Возможно, на второй такой отчаянный шаг он не решится никогда. Думал сутки напролёт, на редких совместных встречах ждал его взгляда в свою сторону, хоть одно слово – не дежурное «привет» или «как дела» – а что-то куда более развёрнутое. Наполненное чувствами. И если бы только Хосок знал, как сейчас он старается держаться, из последних сил, с опаской смотрит в глаза… Юнги не из робкого десятка, но сейчас робее каждого, признающегося в любви. Нет, он не спешит говорить такие громкие слова, в них он не уверен совсем, в себе-то не уверен, а остаться рядом хочется ещё хоть на минуту. Откуда столько порыва, откуда столько невысказанного, откуда столько душащих ощущений внутри? Он на пороховой бочке – тронь его пальцем где-то не там – он рванёт, унеся за собой все души вокруг. А она одна рядом и от него отворачивается, собираясь всё же сесть в машину и уехать обратно. Словно напоследок бросая: — Я подумаю. Так любит говорить сам Юнги, о да, ему прекрасно известно это «я подумаю», когда издеваешься и играешь. Нарочно, чтобы построить из себя недотрогу, уже приняв решение послать куда подальше, потому что не заинтересован в предлагаемом. Юнги так не хочет. Его изнутри почти опрыскивает кислотой. Он вновь порывается вперёд, хватает Хосока за руку, в очередной раз заставляя на себя посмотреть. — Не поступай так со мной, — просит. — Я признаю свою ошибку. Просто… не думал, что настолько привяжусь к тебе, когда пытался оттолкнуть как можно дальше. Хосок горько усмехается: — А со мной так поступать можно? Или ты думаешь, что я над тобой насмехался, извечно маяча на горизонте? — Нет… Он так не думал. Иногда, конечно, проскальзывала мысль, что с ним играют, потому что не может человек быть настолько… экстравагантным в своих подарках, предложениях, неоднозначных шутках, но со временем смирился: это Чон Хосок, какой он есть. Юнги вот тоже такой, какой есть: ответственный, не там где надо, боящийся оступиться, чувствительный и скрывающий свою чувствительность за маской игривой хладнокровности, отстранённости, но… как же так? — Ты не воспринимал мои чувства всерьёз десять лет, Юнги, — тихо говорит Хосок. На лице – непроницаемость. Брови опущены, губы расслаблены, взгляд тяжёлый. Словно придавленный бренностью мира. — Десять, — повторяет. Десять лет – не малый срок для любви. И Хосок может сказать об этом прямо. Глядя в поблёскивающие радужки напротив. Но не сейчас. — Будь я к тебе несерьёзен, я бы забил на тебя уже через пару месяцев, не получив отдачи. И тот факт, что ты меня использовал, переспал со мной и открыто заявил о том, что между нами ничего нет и не будет, разрушает, знаешь? Думаешь, я не хочу вот так вот за тебя сейчас хвататься, лишь бы ты не уходил… — Юнги настолько очевиден? — Не хочу тебя поцеловать в конце концов? Ох, Юнги об этом тоже думает. Ещё в прошлый раз он смотрел на губы и представлял их на своих. Да он бы и сейчас не отказался, а страшно. Юнги – чёртов трус. Ему не стыдно в этом признаться. Стыдно от того, что он не знает, что на это ответить. Он выдавливает из себя жалобное: — Хосок… Прерывается каким-то строгим: — Поговорим потом, Юнги. Сейчас у меня нет никакого настроения. И всё же садится в тёмно-синий под чёрным небом Бугатти и уезжает, оставляя после себя ледяной порыв ветра. Юнги ёжится, облизывая губы, и понимает, что он попросту потерял себя, не попытавшись обрести.

***

— И… готово! — Чимин довольно улыбается, вскидывая брови, и укладывает ладони себе на живот. У него ушла целая неделя, чтобы освоить сложные программы взлома, разобраться в программировании, научиться прятать свой ай-пи адрес, и сейчас, сидя в кабинете главы Нуэстра Фамилии, куда Тэхён вновь с утра пораньше собрал своих нынешних компаньонов, он поворачивает к омеге ноутбук экраном и демонстрирует пустые лицевые счета Родриго Альвареса. Ни одного цента. Крупные суммы были разделены на двоих – тех, кто вкладывал средства в утонувшую поставку. Намджун стоит за его спиной, одобрительно кивая. Он наблюдал за Чимином всю неделю, как тот почти не выходил из дома, по видеосвязи обсуждал с нанятым человеком каждую мелочь, как ежедневно отрабатывал этот навык на счетах самого альфы, переводя деньги себе на счёт, но каждый раз возвращая их обратно, только для того, чтобы научиться этому в идеале, потому что на кону стояла их безопасность. Рисковать было нельзя. А Чимин был поглощён, увлечён и крайне сосредоточен на новом увлечении. Кажется, он даже расцвёл, когда на днях поделился своим достижением с Сокджином, скептически отозвавшимся о хобби брата. С ним отношения по-прежнему казались самую малость напряжёнными, потому что Чимин изредка что-то всё же недоговаривал, но теперь Джин не лез в его жизнь и душу, признав, что Чимин всё же вырос. За ним не нужен присмотр. Он может постоять за себя. И за ним – Намджун. Какие бы разногласия ни были между альфами, противостоять он больше не собирался. — Прекрасная работа, — Тэхён лаконично поправляет идеально уложенные волосы, закидывая ногу на ногу, и инстинктивно укладывает ладонь на живот, второй хватаясь за кружку кофе. Омега делает короткий глоток и поворачивает голову к Юнги, стоящему у окна: — Переведи всё на оффшорный счёт. А лучше обналичь сумму и оставь в сейфе. Юнги слышит его слова издалека, но кивает. С утра он потерян в пространстве и времени. Кажется, он так и не спал. — И каков план дальше? — Чонгук скептически вскидывает бровь, с интересом устремив взгляд на Тэхёна. Получить материальную компенсацию, безусловно, приятно, но конкретика здесь была куда важнее. Без чёткого плана каждое их действие – игра в русскую рулетку. — Альварес начнёт рвать на себе волосы, как только увидит пустые счета, — Намджун говорит очевидное, но каждый с ним соглашается. — Он поручит мне выяснить, кто смог прорваться через его базу безопасности, — потому что именно он помогал Чимину обойти высококлассную защиту первого уровня даже тогда, когда Пак настаивал на полной самостоятельности своей работы. — Я потяну время, как смогу. — И очень этим поможешь, — отзывается Чонгук. — Он соберётся нанести ответный удар. — В наступление не пойдёт, — мотает головой Тэхён. — Кишка тонка. Он придумает изощрённый план. Подозрения лягут на нас. За исключением, Намджуна, конечно. Он – связующее звено. Волк в овечьей шкуре. Чонгук усмехается: — Может, додумается до стороннего взлома? Вдруг, террористы. Он явно издевается, и Тэхён вытягивает уголок губ в усмешке в ответ. Тонкую шутку оценили все. «Террористы» приносят много проблем. Только… — Не забывай, что главная крыса на корабле – Матео, — с презрением цедит Ким. — Я не удивлюсь, что он выставит меня главным подозреваемым. В кабинете повисает тишина. Чимин продолжает стучать пальцами по клавиатуре ноутбука, закрывая все программы, чтобы скрыть последние следы «преступления»; Чонгук испытывает внутри бурлящую злость при упоминании имени альфы и проводит указательным пальцем по только-только зажившей губе; Юнги до сих пор стоит у окна, изредка молчаливо кивая, потому что Хосока на собрании нет – по приезде Чонгук сообщил, что он отъехал по личным обстоятельствам, каким – не обозначил, и именно поэтому Мин находится в прострации, редко обращая внимание на происходящее вокруг; Тэхён разве что не скрипит зубами. Намджун единственный нарушает тишину: — Могу я спросить? И, кажется, все понимают, к кому обращён вопрос. Тэхён согласно вытягивает руку вперёд. — Как давно Матео против тебя? Тэхёну даже хочется рассмеяться – он этого и ожидал. Если в их кругах никто и знать не знает, что на самом деле произошло в крепкой, как казалось, семье двух сильных человек, держащих на плаву самую крупную преступную и влиятельную семью, то от ближних утаить не получается. Матео для союзников стал бельмом в глазу, и что самое неприятное – Тэхён по правде не понимает, когда и что он сделал не так, раз заслужил к себе такое отношение ещё до появления в его жизни Чон Чонгука, взгляд которого он тут же ловит на себе. И в нём отчётливо читается: хочешь – расскажи, хочешь – молчи, я не осужу. Тэхён выпрямляется в спине, укладывая обе руки на стол, и задумчиво молчит с минуту. — Резко разошлись во взглядах на жизнь, — он считает именно так. Когда-то ведь всё было совсем иначе. — Или не согласен с моим положением, — каким – знать никому не обязательно. Эту тайну на данный момент хранят трое в лодке, не считая собаки. — Мне узнать так и не удалось. Этого ответа вполне достаточно. — Видимо, ты его сильно задел, — хмыкает Чонгук из кресла. Тэхён всё же смотрит на него, не выражая взглядом ничего. — Альфы априори малые обидчивые дитя, — он разводит руками. — Так что говорить о них не имеет смысла, — и даже не думает о том, что рядом с ним находятся двое из них. Меняет тон голоса и раздаёт указания: — Мы здесь не для этого собрались, — не для сплетен. — Намджун, бери контроль над Альваресом на себя, ты к нему ближе всех. При малейшем вздохе не в ту сторону – сообщай мне. Чимин, — омега оборачивается на строгий голос, внимательно слушая дальнейшее: — поразмышляй мозгами и попробуй получить доступ к рабочему компьютеру Родриго. Мне важно всё, что он хранит в нём на себя и на Матео. Юнги, — он вновь обращается к своей правой руке, всё же получая впервые за день взгляд в ответ, — выйди из своих угнетающих мыслей и сделай то, что я сказал. Усиль охрану у особняка и передай, что если Гонзалез появится на горизонте, приказ: взять живым. С ним я разберусь лично. Через полчаса выезжаем. — Юнги кивает. Оба знают, куда. — Чонгук, — очередь дошла до главного, — будет дельный план, сообщишь. Соберёмся, обсудим. Ты ведь стратег, как выяснилось, — лёгкая насмешка касается губ обоих. Почти оттаявший лёд, но оба помнят о событиях прошлых дней. Розы у Тэхёна всё ещё украшают гостиную. — На этом все свободны. Молча все поднимаются с мест и покидают кабинет, кроме Юнги, знающего, что он должен остаться для дальнейших обсуждений внутренних дел, и Чонгука. Тэхён заранее закатывает глаза, когда видит, что альфа никуда не спешит, и достаёт из ящика в столе пачку сигарет. Он не прикасался к никотину со вчерашнего вечера и желание курить превыше всего. Чонгук, заметив меж тонких пальцев сигарету, морщится: — Выбрось, пока этого не сделал я. Он не позволит травить плод. Тэхён отзывается холодно: — Что ещё прикажешь? — Мы, кажется, обсуждали это. Слушать нотации он хочет сейчас меньше всего. С той небольшой запиской, приложенной к букету роз, Тэхён просидел в гостиной около двух часов, долго думая над тем, что он и так поступает неправильно, а давить на него – отвратительно хреновая идея. Потому что, может, он и кажется «бездушной мразью», но на самом деле корит себя за давно принятое решение. Только по решительному взгляду чёрных глаз, что настроены совсем не на помилование, он отчётливо понимает: очередного личного и не самого приятного разговора не избежать. Но на этот раз без третьих лиц. Юнги по приказу Тэхёна оставляет их наедине. Чонгук поднимается с кресла, шаги его громкие и увесистые, словно он только ими пытается выразить всё своё недовольство сигаретой, что всё ещё зажата между тонких пальцев, и останавливается возле стола, точно напротив Тэхёна, нахмурив брови. Ким смотрит на него безо всякого интереса, а звучит будто устало: — Чонгук, всё решено. Он не собирается менять своего мнения. Иначе останется ни с чем. Допустить этого он не сможет никогда. — Правда? — в ответ звучит скорее саркастично. Чонгук вновь подобен грозовой туче. — Я думал, в прошлый раз я понятно изъяснился. — Понятно изъяснился? — Тэхён почти не верит своим ушам. — Тебе ещё раз повторить? Это мой ребёнок, и только я буду ре… — Это наш ребёнок, Тэхён, — и ни капли смирения в низком, спокойном тоне голоса. — Наш. И я, как его отец, категорически против его смерти. Об этом даже говорить больно. Тэхёну это неприятно слышать. Он поджимает губы, но смотрит также непроницаемо. Лишь бы за него не говорили глаза. — И сколько же твоих сыновей ходит по земле, если ты следуешь именно этому принципу? Чон в непонимании хмурится. — Что? А это здесь при чём? Тэхён хмыкает: — Неужели, я первый, кто умудрился от тебя залететь? И столько иронии в словах, что становится тошно от своего неуместного юмора. Это далеко не ревность, просто Тэхён понимает, что совершенно не время и не место. Не тот человек. Не та реальность. — Считаешь, я настолько кобель? — у Чонгука даже вырывается смешок. — Даже не знаю, комплимент ли это или… — Это здравый смысл. — Даже так? — а это удивляет. — И в чём же он заключается, позволь-ка узнать? — В том, что я не собираюсь рожать от первого попавшегося альфы, находясь замужем, а у нас на носу возможная война с другой семьёй и сейчас для ребёнка нет ни желания, ни условий? — сердито смотрит в ответ Тэхён, всё же прикуривая. Честно и откровенно. Отмалчиваться он не собирался. Чонгук облизывает губы, проводит языком по внутренней стороне щеки, складывая руки на груди, и подходит к Тэхёну почти вплотную. Склоняется близко к лицу, вдыхая запах никотина, зубами забирает из пальцев омеги тлеющую после первой и последней затяжки сигарету, затягивается сам, но дым выдыхает в другую сторону, расцепляет руки, туша сигарету в почти пустой кружке с кофе, и вновь смотрит в равнодушные глаза напротив. — Начнём с того, что даже если мы не слишком хорошо друг друга знаем, согласен, то мы не незнакомцы. И я не считаю себя каким-то ублюдком, от которого страшно или постыдно носить ребёнка, потому что если ты вдруг испугался войны или крови, то не переживай – защитить его я смогу. Он тебе не нужен? Роди и отдай на воспитание мне, потому что если у тебя хватает хладнокровия так легко говорить об аборте, то у меня каждый раз пробегают мурашки по телу, стоит только подумать, что моё продолжение сгинет в небытие от твоих рук. Эгоистично? — фыркает Чон, шумно вдыхая. — Возможно, не отрицаю, но поверь мне, ты – первый омега, который, как ты выразился, от меня залетел. — Ух ты… — наигранно восторженно в ответ шепчет Тэхён. — Увидел меня и потерял голову, да, раз позволил такому случиться? — Остроумно, — тихий смешок альфы раздаётся Тэхёну точно на ухо. — Скорее, ты, ведь ты же полез ко мне в течку, тогда, когда я тебя останавливал. — И снова ты принц на белом коне, а я моральный урод? — Я такого не говорил, mi crisis nerviosa personal, — на чистом испанском. — Я лишь повторю, что если ты так насторожен всем происходящим, то не думай, что я сбегу и оставлю тебя один на один со случайным плодом нелюбви. Я беру на себя всю ответственность и за твою жизнь, и за жизнь нашего ребёнка до тех пор, пока ты не родишь. Потом можешь про меня забыть, если так желает твоя душа. Про меня и про ребёнка. И прикрываться мужем даже не смей, Тэхён, потому что этот ублюдок не достоин ни единого твоего волоска. Он выбрал себе сторону, и, будь уверен, если бы отцом ребёнка был он, то поступил бы ровно так же, потому что по его мерзким глазам я вижу, что для него важнее его собственное эгоцентричное «Я» и задетое самолюбие. — И словно добивая, Чонгук чуть отстраняется и заглядывает в тёмно-карие радужки напротив, подцепляя подбородок омеги пальцами: — Я знаю, что больнее всего в глазах человека увидеть не боль, а пустоту. В твоих – именно она. Кажется, Тэхён впервые в жизни слышит такую правдивую и с тем же смелую аналитику самого же себя. В его глазах пустота? Смешно. Тэхён предпочитает считать, что в его глазах кроется холод, строгость и ненависть. Откуда бы взяться полной, непроглядной тьме, где не шевелится даже толика чего-то живого и лучезарного? Он боится остаться один на один с ребёнком без отца? Боится войны? Отнюдь нет. Что за бред? Тэхён, может, чего-то и боится на самом деле, но если только смерти. Её боятся все, тут нет сомнений. Тэхён должен верить Чон Чонгуку, которого знает без году неделю? Ещё смешнее. Он верил человеку, с которым прожил двенадцать лет, и оказался брошен и предан, а сейчас должен слепо пойти на поводу отца своего ребёнка, обещающего, что сохранит их жизни и будет рядом, просто потому, что Тэхён оказался беременным? Он должен родить и отдать свою кровь и плоть без возможности участвовать в воспитании? Ни за что в жизни! — Давно стал психологом? Или, может, психиатром? — вскидывает бровь омега, постукивая пальцами по столу. От такой самоуверенности у него вскипает внутри злость. — Как думаешь, по мне плачет психиатрическая лечебница? И сарказм не несёт в себе ничего позитивного. Чонгук устало вздыхает, присаживаясь на край стола перед Тэхёном, и сжимает пальцами переносицу. Молчит с минуту, погружаясь в свои мысли и уставившись в одну невнятную точку перед собой, и спрашивает без единого намёка на шутку: — Мне встать перед тобой на колени, чтобы ты позволил появиться нашему ребёнку на свет? Тэхёну эти слова ощущаются как удар под дых. Таких жертв ему ещё не приносили. А если он ответит «да», встанет ли перед ним альфа действительно на колени? Изучает серьёзное лицо напротив, с решительным взглядом, поджатыми губами, глазами, в которых где-то отголоском плещется разочарование и муки, и качает головой. Что он должен на это сказать? Тоже пооткровенничать? — Чонгук, — он зовёт его по имени без привычной надменности и холода в тоне скрипучего голоса. Больше, с тяжестью вселенской тоски, — ты понимаешь, что моё положение – ошибка? Наша с тобой ошибка. Этого ребёнка не должно было быть, и нашей связи, по сути, тоже. Но если второе изменить уже нельзя, то от первого можно отказаться во благо, — он не пререкается, не язвит, не доказывает свою точку зрения, приводя глупые ультиматумы. Объясняет всю суть сложившейся ситуации медленно и честно, чтобы его поняли. Чтобы осознали, что так не должно быть. — Что я смогу дать своему сыну, когда залетел от постороннего альфы, а сам днями пропадаю на работе? Когда вся моя жизнь – одна сплошная опасность даже сейчас? Нелюбовь? Воспитание нянек? Не самое радужное будущее. Я обреку его на одни лишь страдания. Ты этого хочешь для моего ребёнка? Если от него желали услышать именно это – он скажет. Может, через силу, через противное «не хочу, чтобы кто-то лез мне в душу», но скажет. По-другому Чонгук понимать его отказывается. Тэхён себя тоже не понимает. Альфа легко усмехается: — Мы же как-то выросли, — он пожимает плечами. Тоже не спорит и не пытается переубедить «под давлением». Раз разговор пошёл «по душам», он поддержит, чтобы и его поняли. — Я рос вообще без отца, меня воспитывал только папа, отправленный отцом хрен пойми куда в задницу мира. И что, я вырос безнравственным дерьмом в самых отвратительных условиях? Ты, насколько я знаю, рос уже окружённый свитой преступности, меркантильности и злобы, где тонна крови и предательств, но неужели стал продажной, хладнокровной блядью? И я тебя не оскорбляю, — успевает он сказать прежде, чем получит очередную тираду, — я привожу пример. И я вижу, что нет. Всё зависит от родителей, Тэхён. У меня нет детей, мало, что знаю, но своего наследника я воспитаю правильно, даже если ты его не желаешь или считаешь, что он, рождённый в нелюбви, станет монстром и отшельником. Я не буду твердить ему о том, что его папа его бросил или отказался от него, не буду делать из тебя мразь в его глазах, если ты думаешь об этом. И я не нахваливаю себя, потому что знаю, каково это – расти не в подходящее время и не в подходящем месте. Пойми… — Чонгук, — Тэхён больше не может этого слушать. — Хватит. Я уже всё сказал, мы это обсудили. За цветы спасибо, но моего решения это не изменит. И возвращаться к этой теме мы больше не будем. Потому что Тэхён готов был поверить и передумать. Только здравый рассудок говорит об обратном. Он и так допустил в своей жизни много ошибок. Ещё одну допустить нельзя. Тэхён поднимается со своего места, обходя Чона стороной, и хватает из небольшой вазочки конфету, закидывая её в рот, чтобы хоть на немного перебить желание курить до тех пор, пока с его глаз не сгинет альфа, но стоит обернуться через плечо, он перестаёт жевать, хмурясь и промаргиваясь, потому что Чонгук действительно стоит на коленях. В его кабинете. Возле стола. Но напротив него. И, сложив руки на бёдрах, просто просит: — Оставь ребёнка. Пожалуйста, Тэхён. — Встань, — Тэхён от неожиданности хрипит, пытаясь проглотить остатки конфеты. — Не веришь моим словам? Я докажу. Вот так просто? Тэхёну в принципе доказывать ничего не надо, он всё равно на это не поведётся, сколько ни вставай перед ним на колени. Он таких видел не единожды, не единожды таких лишал жизни и становился их палачом, потому что молитвы на коленях не спасали от кары. Но и Чонгук не провинившийся перед ним ублюдок. А у Тэхёна под рукой нет оружия. Его главное оружие в данной ситуации – слова. — Чонгук, прекращай этот цирк, серьёзно. У меня нет на это времени. — Цирк? — усмехается альфа. — Тэх… — но когда в кармане брюк раздаётся гудок мобильного, Чонгук прерывается на полуслове и тянется за телефоном, выдыхая от раздражения. — Блять. Да, Хосок? — и хочется легко так ударить Чона на том конце. — Господин Чон Чонгук? Только мягкий голос, явно не принадлежащий правой руке Ла Эмэ, вводит в ступор. Чонгук даже поднимается с колен, напрягаясь. — Слушаю. Кто это? — Меня зовут Меридо, я медбрат Центральной клиники на Баррио Сан Фернандо. Господин Чон Хосок был доставлен к нам с двумя огнестрельными ранениями около двадцати минут назад. Сейчас он в реанимации, но… — Сука, — Чонгук резко меняется в лице, скрипя зубами, и сжимает телефон в руке под заинтересованный взгляд Тэхёна, прислонившегося к окну. — Буду через десять минут. Альфа сбрасывает звонок, играя желваками. — Что произошло? — интересуется омега, несмотря на равнодушное выражение лица. И прежде чем Чонгук успевает открыть рот, в кабинет, запыхавшись, забегает Юнги, чуть не спотыкаясь на пороге: — Хосок, он… Голос дрожит и щёки ужасно красные. Чонгук убирает телефон обратно в карман и хватает с кресла пиджак Тэхёна, кидая его омеге точно в руки. — Я знаю, — злобно фырчит он. — Хосок с огнестрелом в реанимации. Поехали.