Трупам сердце не вредит

— Я вот не знаю, мне восхититься твоим чувством юмора или сказать, что ты пустоголовый придурок? — Сынмин идеально подражает нахохлившейся курице, стоя в фартучке, бандане и уперев руки в бока. Сзади него от смеха хрюкает Хенджин и Хан, выбежавшие встречать Феликса. Последний же имитирует заигрывающую улыбку Осла из Шрека и держит (еле-еле) в руках реальный костюм космонавта. — Ты откуда его украл, индюк? — Не поверишь, из музея стырил. Всегда хотел что-нибудь из музея украсть. — Я так понимаю, шлем ты не довез, поэтому вместо нормального у нас байкерский? — Я его разбил случайно. — чешет репу Ли и опускает на землю действительно тяжелый костюмчик. Жесть, и как космонавты такую арматуру на себе таскают? — Кошмар какой. — хнычет Мин, закрывая ладонями глаза. — Ты культурное чудовище. Ирод Великий в мире исторических музеев. — Ничего страшного, историческое сообщество и не заметит. — отмахивается Феликс, вспоминая одиноко шатающийся по залу трупак с тремя шарфами на шее и палкой в ноге. Вот уж задачка истории — как это все оказалось на нем (и в нем)? — Ладно, шутки шутками, но все твои ботанские приблуды я привез. Давай быстрее закончим с этим, чтобы я отмучился и пошел играть во что-нибудь. Вы будете со мной в монополию? — обращается уже к Хану и Хвану Феликс. Те кивают и заходят обратно в дом. Ли искренне надеется, что тут не будет как в школьном осмотре и никто внезапно в задницу ему не полезет.

***

Феликс пропыхтит всю эту комнату, он клянется на крови, которую совершенно варварским методом извлекает из него Сынмин. Он дышит недовольно примерно каждую секунду, закатывает глаза чуть реже (но мозги свои успел разглядеть) и корчит совершенно, абсолютно недовольную рожицу на каждое поползновение юноши. — Ты можешь не ерзать? — вспыхивает под конец Сынмин и хватает Феликса за плечи. Тот морщится, но взгляда — совершенно недовольного и оскорбленного, — не опускает. — Не могу. Попа чешется. — язвит младший и цыкает, когда старший неаккуратно заклеивает ему палец пластырем. — Тебе почесать, зайчик? — фыркает Сынмин и без предупреждения светит фонариком Ли в глаза. Тот вопит на пол дома и пихает Кима под коленку. — Ай, блин! С ума сошел?! — Больно же! — хнычет Феликс, потирая пострадавшие глаза. — Изувер. — Да все, все, прекращай ныть. — закатывает глаза Сынмин и закрывает контейнер со всем, что бессовестно изымает из организма младшего. Он стряхивает все использованные тюбики-иглы на пленку, сворачивает и запихивает в мусорный мешок. — Я закончил. Как все посмотрю расскажу тебе, что с тобой. Кстати, — парень стягивает перчатки и поворачивается к Феликсу, игнорируя его совершенно недовольное лицо. — от тебя совершенно не пахнет трупчиной. Я почувствовал только гель, которым ты моешься. Это довольно необычно. — Приятно знать, что я не воняю как помойка. — фыркает Ликс и оборачивается на звук шагов — на кухню заходит Хенджин. — О, привет! — Привет-привет. — улыбается старший, подхватывая с полки пачку печенья. — Ты закончил его препарировать? — Да не препарировал я его! Вот же засранец, развопился из-за фонарика несчастного, а все теперь думают, что я тебя тут кочергой каленой мучал. — Ли на это только лыбится и показывает Сынмину язык. Хоть небольшая месть за мучения — Феликс просто ненавидит осмотры и врачей. — Сейчас отрежу ведь. — грозится юноша, намекая на язык. — И потеряешь бесценного собеседника! — О да, не проживу без озвучки анекдотов с «Радио Дача». — фыркает Сынмин, собирая пот, слезы, кровь и другие выделения Феликса в одну коробку. — Ты грубиян. — притворно супится Ли и раскачивается на стуле, противно скрипя старой мебелью. — Кто бы говорил. Все, чао парни. — и утопывает, забавно крякая резиновыми тапками, которые так и не снимает. Они так ратовали за безопасность, что чуть-чуть переборщили — в кухне пахло как в кабинете стоматолога. — Ты хочешь кушать? — из глубин какого-то шкафа спрашивает Хенджин. — Ой, черт! — ругается он, когда роняет разом четыре пачки макарон, а потом еще и шипит, потому что от неожиданности дергается и ударяется о дверцу шкафчика. — Блин, ну почему всегда я? — Просто все хотят тебя коснуться — даже мебель. — сочувственно улыбается Феликс, собирая вывалившиеся пачки. — Вообще, не отказался бы от завтрака. — Буду себя каждый раз так успокаивать. — невесело хмыкает Хенджин, доставая пакетики с кашей. — Будешь? Я сейчас быстро приготовлю. — Да, спасибо. Я, вроде, привозил сухое молоко. — О, точняк. — кивает сам себе Хенджин и забавно мечется по кухне, заглядывая во все шкафчики подряд. Он такой неловкий, оказывается. В своих этих огромных шмотках, с дурацким хвостиком, привычкой сутулиться и шаркать ногами по полу. Феликс не может не улыбнуться — это выглядит до безумия мило. — Кстати! — Хенджин аж подскакивает, когда вспоминает что-то и широкими шагами бежит до столешницы в другом конце кухни. — Я кое-что вчера сделал, то есть, нарисовал. Я подумал, раз ты мне подарил возможность рисовать, ну, в смысле то, чем можно, да блин! — Хван запинается и закатывает глаза и вздыхает, понимая, что несет он полную неразбериху. — Короче, вот. — он протягивает раскрытый скетчбук, и как только Феликс берет его в руки, закусывает в страхе кутикулу на большом пальце. Ли осторожно принимает чужую работу и на секундочку замирает. На листочке будто живет маленький он. Улыбчивый, живой такой и невероятно красивый. Хотя, это, наверное, потому что Хенджин его нарисовал — сам себя Феликс таким никогда не видел. На рисунке у него широкая улыбка, мелкие морщинки у весело сощуренных глаз, сотня веснушек и нет и напоминания о темных кругах, зеленоватом оттенке рожи и потрескавшихся, потерявшихся на лице губах. Феликсу становится немного грустно и очень приятно — он в чужих глазах такой красивый, а в своих до сих пор с трудом признает человека. И Хенджин это замечает, непрямым методом подарив ему свои глаза. — Это очень красиво, Хенджин. — тихо отвечает Феликс, проводя по ровной линии своей челюсти ногтем. — Меня никто так красиво не видел еще. Спасибо огромное. — Ли не видит, как на секунду подлетают брови старшего, но это и к лучшему. — Ты такой талантливый! Можно посмотреть, что еще ты рисовал? — Это все, что я успел за вчерашний день. — смущенно улыбается старший, забирая скетчбук из рук юноши. — А все мои остальные работы остались в квартире, из которой я сбежал. Так что там без шансов. — Это очень здорово, так живо и красиво. Покажешь, если еще что-то нарисуешь? — Конечно! — восклицает Хван и возвращается к поискам всего нужного для каши. — Боюсь правда, что мои кулинарные способности ты не так оценишь. Если будет противно — ни за что не ешь. Феликс хихикает и полностью расслабляется. Странное дело, но в этом полоумном, шумном домике на окраине Сеула он чувствует себя едва ни лучше, чем в номере, который он пытливо обживал почти год. Хорошее чувство — умиротворение без одиночества. — Нини! Нини! — вопит Бан Чан откуда-то сверху. — Стой-стой, мы забыли тебя кое с кем познакомить! Феликс чувствует, что его тело запекается, как глиняный горшок в огне. — Потом познакомите! — он звучит так же недовольно, как когда Ли перепивал и корчился над унитазом. Как когда Феликс получал по башне за свой длинный язык (чаще всего от сестер), а лучший друг избивал его плечо, причитал о том, сколько от Ли проблем и как у него будет болеть голова, а сам прикладывал лед к пострадавшей макушке. Такой знакомый, такой близкий и родной, но у Феликса впечатление, что между ними не тоненькая стенка, а расстояние между его родной Австралией и Антарктидой. — Лучше объясните, откуда столько всего? Вы опять в город высовывались без надобности? Судя по количеству еще и не раз — совсем с ума посходили?! А если бы… Феликс ничего не слышит и ничего не ощущает, кроме дико бьющегося сердца. Словно бы его сжали, как несчастную мелкую зверушку, и та трепыхается, извивается, пытается спасти свою жизнь, но тиски так и давят, отбирая дыхание и силы. Все тело примерзает, леденеет почти ощутимо, как будто его в холодильник поместили — руки приклеиваются к коленкам, ступни сковывает и скручивает, а глаза никак не закрыть — уже сухо и больно, слезы из них катятся градом, но ничего не сделать. Он просто застывает и умирает снова, как тогда, в коридоре своего подъезда. Это голос Нини. Голос лучшего друга, которого он похоронил, как и всех, кого любил, как и самого себя. Голос человека, которого он оглушающе громко для дохлой тишины Сеула оплакивал каждую ночь, каждую секунду в своей голове. Он оплакивал каждое светлое воспоминание с ним, старался вспоминать так часто, чтобы не забыть и ходил к нему домой, рыдая от безысходности в заляпанной кровью квартире. У него же в его номере игрушка Нини есть. Его старая, детская, которую Феликс забрал из комнаты Чонина. Единственная, на которую не попала кровь. — Феликс? Феликс, что с тобой? — обеспокоенно спрашивает Хенджин, кидая на столешницу упаковку каши и котелок. Он подскакивает к младшему так быстро, как только может и трясет за плечи, но тот все также смотрит в одну точку и плачет, сильно сжимая зубы. — Хэй-хэй, что случилось? Енбок-и, скажи мне что-нибудь! — Отойди. — хрипит Феликс, тяжелыми пальцами отодвигая от себя запястья Хвана. Его трясет, он глаза сжимает и всхлипывает протяжно и тоскливо. — Я все еще…заразный. Ли поднимает глаза на парня, поджимает губы и не сдерживается. Рыдает громко, роняет слезы и слюни на джинсу своих коленей и сжимает свое плечо так сильно, что становится очень больно. — Хэй, что у вас тут происходит? — раздается обеспокоенный голос Чана почти над ухом, но Ли даже не дергается. Зато когда звучит следующий вопрос, он подскакивает, словно бы стул на бомбе подорвался. — Ликси? Даже когда он плакал в своем номере один, понимая, что в живых его близких не осталось, так больно не было. Если бы ему прямо сейчас по всем укусам ножовкой прошлись — он бы засмеялся. Нини осунулся. Из-за этого создавалось впечатление, что он стал еще выше, чем был. Он весь оброс, как черт, и Феликс бы точно посмеялся над его усами и козлиной бородкой (потому что ты козел, Нини!), если бы не стоял рыдал в три ручья. И волосы отросли, еще месяц-другой и можно косички заплетать. Ли не слышит, как шумят и балаганят сбежавшиеся парни вокруг. Не слышит того, как сам громко, по-детски шумно рыдает. Зато как в замедленной съемке — оглушительно звучит выдох лучшего друга, щелк его вечно хрустящих суставов, когда он подносит руку ко рту и первая скатившаяся слеза. Все в такой же замедленной съемке он видит, как искажается в гневе лицо Нини — он хмурится, щурится и поджимает губы. Ох, он чертовски зол. Феликсу пора делать ноги. — Ах ты сукин сын!!! — орет Чонин и перелазает через стол. Ли сдувает оттуда, как ветром — он быстро перебегает, превращая шаги почти в шпагат, на другую сторону и прорывается к дверному проему, одним своим видом отгоняя Минхо и Хана. — Не трожь мою мать! О мертвых либо хорошо, либо никак! — плюется Ли и только потом осознает, что сказал. Лицо Чонина вновь становится скорбным — таким, какое было у Ли, когда он оплакивал близких в номере отеля. — Миссис Ли… — шепчет лучший друг и сжимает кулаки. Его ноздри широко раздуваются, словно бы он бежал кросс. — Мне не стоило и надеяться, верно? — А кому сейчас стоит? Я думал, что ты умер. — Я тоже так думал! — снова внезапно злится Чонин, хотя Ли прекрасно понимает, откуда весь этот гнев берется. Если Нини готов ему набить морду — значит переживал до невозможности, проливал слезы и хоронил каждую ночь точно так же, только из ложной надежды не ставя цветы к красивому дереву. — Смойся, скотина, я тебе сейчас зад надеру! — Да за что?! — За то, что я думал, что ты сдох! — Так не надо было думать! Я всегда тебе говорил, что плохо выходит. — Ах ты…! — Чонин оббегает стол (снося его к чертовой матери по пути), и Ли повторяет его действие. Друг в злобе стучит кулаками по столу. — Сволочь мелкая. — Думаешь в росте вымахал, можно на старших залупаться? — фыркает Феликс, у которого от такого приветствия дохлое сердце шарашит как сумасшедшее и внутри вулканом радость бьет. Как же он скучал. — Коробку на ноль, козявка кучерявая. — Оскорбления как у десятилетки. Выше чем ты вчера, выше чем ты сегодня, выше чем ты завтра, детка. — Знаешь куда таких как ты имеют? — Не знаю, но тебя я в жопу имел, пидорас. — Гомофоб! Осуждаю! — Отражение свое осуди, моль. — фыркает Чонин и сдувается. Его запал исчезает, словно бы не он рвал и метал тут минуту назад. Лицо снова становится скорбным и таким тоскливым, что Ли ощущает, как слезы щекочут глаза вновь. — Кто-нибудь объяснит, что здесь происходит? У вас какая-то непримиримая вражда или что? — голос разума, то есть, голос Сынмина, звучит до духоты громко в застывшем помещении. Даже часы не тикали бы, если бы были. — Я рассказывал вам о нем. — сорванно отвечает Чонин, загнанно дыша. — Это мой лучший друг. Я до него себя даже не помню. — Значит ли это, что я сформировал твою личность? — гаденько улыбается Феликс, но его привычная улыбка трещит по швам, словно бы пришита и отрывается, потрескивая гнилыми нитками. — Это значит, что ты должен завалить свое хлебало и подойти обнять меня, наконец-то, тактильное чудовище. Я так сильно скучал, а ты стоишь языком треплешь, козлина австралийская. — Я не могу, Нини. — грустно улыбается Феликс и опускает взгляд. Говорить о том, что ты бракованный зомби незнакомым парням проще, чем любимому лучшему другу, как оказывается. Почему-то, Ли ощущает стыд. — Я заразный. — Чего? Башкой ударился? Если бы тебя укусили, ты бы уже кишки на улице жрал. Феликс вздыхает и беспомощно смотрит на Сынмина — почему-то сейчас он явственно чувствует, что объяснения не переживет. — Феликс действительно укушен. — раздается монотонный, мягкий голос Сынмина. — Зомби его не видят и принимают за своего из-за того, что он инфицирован. По какой-то причине, симптомы болезни на Феликсе отразились лишь частично, как видишь, он все еще способен генерировать уродские шутки. — Да он бы это и в гробу делал. — фыркает Чонин, беспомощно взмахивает руками, выражая так ошарашенность, и плюхается на стул, подгибая в знакомой привычки ноги. Он все еще сидит как придурок. — Ты знаешь, почему так? — Понятия не имею. — поджимает губы Ли и улыбается. — Ты был прав, меня сильно башкой в детстве приложили. — Это все потому что я тебя в детском саду покусал. Будь мне благодарен. — Ты мне лоб прокусил, говнюк, а я ведь просто подружиться хотел! — Нечего было свои отростки в мою сторону распускать. — хихикает Чонин и светлеет на глазах. Феликс думает, когда можно будет отпустить уродскую шутку про усики. — Кто тебя укусил? Я самолично ему башку оторву! Бум. Феликс чувствует, что его улыбка окончательно трескается перегретой в печи эмалью. Черные трещины расходятся по всему лицу и режут глаза. Он как та любимая, подбитая кружка — давно уже пора выкинуть, но ты слишком к ней привязан, поэтому и рука не поднимается. — Ты поздно спохватился. Я уже убил. — Ли видит боковым зрением, как к нему дергаются Хан и Хван, кажется, его убитый голос их насторожил. Неужели его так легко прочесть? Если легко им, то о следующем вопросе Нини не стоит и задумываться. — Ликси, тебя укусили… — Мама и папа. — зажмуриваясь отвечает Феликс и снова роняет слезу. Он так сильно не хочет вспоминать тот вечер, не хочет видеть размытые, обезумевшие лица так сильно любивших его родителей. Ему не страшно умереть. Не страшно снова остаться в одиночестве. Но он предпочтет мучаться веками, страшно болеть, умирать и воскресать, чтобы умереть еще раз, нежели снова увидеть, как искажается в жутком бешенство лицо любимых. Как в их глазах, некогда самых теплых и любящих, горит жажда убить тебя, сожрать заживо и обглодать кости. В комнате тихо, как на кладбище. И, от чего-то, Феликсу очень сильно хочется рассмеяться. — Ликси…я правда не могу обнять тебя? — Нет. — качает головой Феликс и садится на снесенный им же стул. — Мы, наверное, пойдем… — начинает Чан, отчаянно стреляя глазами в окружающих, намекая на, очевидно, приватный разговор. — Можете остаться. — в унисон говорят лучшие друзья и невесело улыбаются своей синхронности. Все как-то бесшумно рассаживаются, да так, что Феликс замечает обеспокоенные взгляды Хенджина рядом, только когда голову поднимает. На секунду его теплит мысль о том, как нежно за него переживает только-только познакомившийся с ним человек. И правда — большое собачье сердце это о нем. — Что с Оливкой и Рейчел? — Ты уже спрашивал, моя очередь уточнять, что с твоим братом. — невесело хмыкает Ли, но все равно отвечает. — Я не знаю. Мы возвращались из магазина, когда на нас напали. Ты помнишь, как выглядит наш подъезд? — Чонин кивает. — Мы подходили к квартире, когда наша соседка-мымра выскочила и укусила маму. Вот уж у этой карги от вируса ничего не поменялось, даже вонять меньше перестала. — Феликс искренне пытается веселить себя, но выходит из рук вон плохо — он уже жалеет, что решил рассказать. Не потому что не доверяет, просто не хочет даже на секундочку видеть хоть малейший образ из этого дня. — Папа бросился к ней, чтобы оттащить, но она и его цапнула. Он мне ружье быстро бросил, но сам понимаешь там счет на секунды. Я толкнул сестер на лестницу к балкону и сказал бежать и не возвращаться, если я не приду. Там сразу много мертвяков набежало, поэтому, слава Христу, они меня послушались. Как только они убежали, я какой-то палкой закрыл дверь, чтобы и они не пришли, и зомби не смогли за ними пойти. И, ну, приготовился умирать. Честно говоря, завидую своему тогдашнему бесстрашию. Меня на руках смерть качала, а я думал, как бы пристрелить эту суку рыжую до того, как они меня сожрут всего. Но знаешь в чем была проблема? Всего бы мне хватило, и я бы остался даже не укушен — патрон хватало, расстояние было приличным — от нашей двери до балконной. Я просто…просто не смог поднять ружье на родителей. Я даже сначала не понял, что произошло и почему мне так больно — а уже валялся на полу в роли фуршетного стола. Я видел их головы, чувствовал, как они меня заживо грызут и не мог ничего сделать. До сих пор не могу отделаться от мысли, что своими руками убил маму и папу. И еще кучу народу. Ну какой я человек после этого? — Хэй, Ликси, — Чонин редко звучит ласково, но Феликсу не страшно поднять голову навстречу его мягкому тону. — Ты все сделал правильно. Ты своих сестер спас. Кто бы смог сориентироваться в такой ситуации и без капли сомнения поставить свою жизнь на кон? — А что, если не спас? Что, если там, наверху, все только хуже было? Откуда мне знать, на что я их обрек. — невесело усмехается Ли, он смотрит на Нини так умоляюще, словно бы тот способен дать ему ответ. Очевидно, что нет. — Может, им и повезло. Но, честно признаться, близких проще похоронить. Не потому что я в них не верю, а потому, что встретив их на улице, быть может, мне не будет так страшно поднять ружье. — Феликс вздыхает, сгибает ногу и укладывает на нее подбородок. На окружающих смотреть не хочется — он точно заплачет. — Твоя очередь теперь, гаденыш. — Брат точно труп, видел, как на него напали. — хмыкает Нини и морщится. — Про маму с отчимом не знаю — когда на дом напали, пришлось бежать в разные стороны. Мы так и не связывались с тех пор. — Ясно. — бесцветно кивает Ли и борется с желанием приложиться головой обо что-то тяжелое. В мыслях рисуется образ брата лучшего друга. Он всегда был добрым, понимающим и непомерно ласковым. Теперь же воображение подкидывает его обезумевший взгляд, текущие слюни и окровавленные одежды. Ли отчаянно не хочет запоминать добрейшего человека таким. — Нечего ерунду молоть, шкет. — внезапно подает голос Минхо, и Феликс от неожиданности даже голову поднимает. Тот заговаривал с юношей всего два или три раза, и выглядел наименее счастливым от чужой компании. Его взгляд уже не кажется холодным — просто темным, слишком завораживающим, чтобы что-то понять. — В такой ситуации ты поступил самым человечным и разумным образом. Сумел спасти близких. Когда на нас напали, я был в студии с двумя своими учениками. Я, взрослый человек, посильнее тебя явно, остолбенел от ужаса. Мои коллеги ели моих учеников, которых я, в теории, вполне мог спасти, но в голове не было ничего. Я просто не знал, что мне делать. Не мог даже пошевелиться. Тебе же пришлось выбирать между своей жизнью, жизнью обреченных родителей и жизнью сестер. Настолько бесчеловечный выбор и настолько достойное решение — последнее, что тебе нужно делать, это винить себя. Я не плохой человек, больше моя рука не дрогнет. Но я просто человек, и когда я увидел эту картину в первый раз…что-то смелое и нужное, что ли, во мне просто отмерло. И никто в этом не виноват. Никто в современном обществе не приучен к выживанию, понимаешь? — Я согласен с ним. — тут же встревает Нини и для подтверждения своих слов трясет головой. Как шелест листочков, последовательно, по кухне проносится шепот согласия. — Я вообще струсил… — тихо проговаривает Хан и поджимает губы. — Сбежал от страха. Вернулся, но уже было поздно. Вряд ли бы что-то сделал, но, знаешь, это чувство… — И ты точно так же не виноват в этом. — строго прерывает Минхо и как будто в мозг мальчишке залазит. — Нас не учили бороться с обезумевшими людьми. Не учили поднимать ружье на человека, тем более на близкого. Мы все просто люди. Просто люди. — шепотом добавляет он, и кошачий взгляд темнеет. — Весь из себя такой умный, в зеркало это скажи. — фыркает Сынмин и, как это часто случается с тяжелыми разговорами, совершенно разряжает обстановку. Не то, чтобы эти несколько откровений были лишними или неприятными, но Феликс отчетливо ощущал, как прогибаются его плечи под тяжестью неотпускающей ответственности и памяти. Люди раскрываются потихоньку — шаг за шагом, проходя километр за сотни часов, и когда ты только начинаешь, нужно уметь вовремя остановиться, чтобы от бега не заболели ноги. — Тебя вообще не спрашивали, щенок. — фыркает Минхо и даже его взгляд смягчается. — Растявкался. — Вы такие все молодцы, конечно, понасбегались, а кто дежурить будет? — недовольно бурчит Чанбин, хлопая ладонями по столу, разрушая страшную, замогильную тишину. Ли про себя подмечает, что тот, на самом деле, куда лучше чувствует людей, чем может показаться с первого взгляда. — Ну-ка сдристнули все с кухни, а ты, — он тыкает в улыбающегося Чана. — пойдем со мной. Вопреки угрозам, на кухне остается поникший Хенджин, Минхо, к которому вернулось задумчивое, не строгое, но серьезное выражение лица, и радостно-грустный Чонин. Феликс вздыхает и достает одноразку. — О, а дай мне тоже! — тут же оживляется Нини и, как в старые добрые, прикладывает два пальца ко рту на манер сигареты. — Кури-и-ить, кури-и-ить! — Дурак? Заразиться хочешь? — дергает бровью Ли и выдыхает дым в сторону. — У меня, конечно, есть новые, но я тебе не дам. Мелкий и больной, тебе нельзя. — Ахуел?! — на фальцете вопит Чонин и аж подскакивает от несправедливости. Минхо про себя отмечает их поразительное сходство в привычках и реакциях — видно, что с пеленок дружат. — Жопу на уши натяну, засранец. — Попа не для тебя разработана, не лезь своими лапищами. — Фу, ну какой же ты противный, это просто невыносимо. Бедный хен покраснел. — И ничего я не покраснел! — возмущенно восклицает Хенджин и выправляет волосы, чтобы спрятать горящие уши. — Меня не смущают шутки про… секс. На пару секунд на кухне повисает гробовая тишина. Феликс переглядывается с Чонином и Минхо и начинает ржать как полубезумный. — Я прекращу с вами со всеми разговаривать. — шипит Хван и складывает руки на груди. — Ты просто прелесть. — вытирая слезы от смеха, оглашает Феликс и старается не заржать пуще прежнего, от надутой мордашки Хенджина. — Не обижайся, ты просто не так прогнил как мы все. — Ты буквально гниешь. — фыркает Нини, за что получает салфеткой по лбу. — Хэдшот. — многозначительно выдает Минхо и переводит сканирующий взгляд на Ликса. — Что такое, хен? — Мне интересно, что у тебя под кофтой. — невозмутимо выдает старший Ли, игнорируя подавившегося вдохом Хвана и дернувшего смешно бровями Чонина. — Прости, но мы с тобой даже на свидании не были. — Сразу к бытовухе перешли. — дергает уголками губ Минхо. — Но, вообще, я не об этом. Ты сказал, что в том коридоре было много трупов, а укус у тебя всего один. Феликс вздыхает и не контролирует дрожащую улыбку — к сожалению, Хо попал в точку. Юноша опускает ногу и приподнимает толстовку, а за ней и футболку. Даже скупое на яркие эмоции лицо Минхо вытягивается в ужасе. — Если бы не контекст, я бы очень расстроился, если бы кто-то смотрел на меня с таким лицом, когда я раздеваюсь. — пытается весело пошутить Ли, ощущая тяжесть на своих плечах вновь. — Не смешно, Ликси. — выдыхает Чонин и дергает ногой. Нервничает. — Они… не заживают? — Неа. — отвечает парень, стараясь не позволять себе тухнуть вновь. По крайней мере, изуродованное тело волнует его в последнюю очередь. — Ты часто бинты меняешь? — прокашливается Хо, стараясь и себе обладание вернуть, но Феликс видит, как дрожат его ресницы, ходят желваки. Нервничает тоже. — Вообще, да, но какая разница? Оно от этого не заживет. — Верно, но болеть меньше будет. Я же правильно понимаю, что… — Это больно? Ну, да, немного. Но жить можно. Так что я все еще красавчик. — довольно лыбится Ли, поигрывая бровями глядя прямо на Чонина. Ян знает своего лучшего друга. Знает, когда стоит перевести все в шутку, знает, что перед незнакомыми людьми он открывается долго и тяжело. Потому сочувствие прячет, закатывая его, точно банку с огурцами (решает, что поплакать о бесчеловечной доле друга можно и в кровати) и недовольно бурчит: — Достаточно красивый для отзыва на озоне. — Завидуешь мне? Не стоит. Знаешь, как говорится, усики — пропуск в трусики. — Меня сейчас стошнит. — резюмирует Минхо, сжимая губы. — Ты метафорически воняешь, ты знаешь? — А ты фактически вонял, когда мы впервые встретились. — Я всю жизнь тебе говорил, что твои шутки отвратительны! — встревает Чонин и почему-то вскакивает. Феликс не замечает промелькнувшей улыбки Хвана, только хмурится. С друга станется сделать какую-нибудь ерундистику. — И знаешь, что! — жопа Ли отрывается от стула на автомате — он уже готов дать деру. — Джинни, Минхо-хен, держите его! Феликс не успевает и пискнуть: парни хватают его за руки и чуть ли не вздергивают над полом. Ли брыкается, что-то орет про оборзевших людей и чуть ли не ногами пинает обхватившего его поперек торса Чонина. Тот утыкается в здоровое плечо, обнимает не так, как обычно — раньше кости трещали, а сейчас Феликс едва ощущает тепло его тела, — мочит ему толстовку и шепчет почти неслышно. Только горячим дыханием опаляет кожу. — Не оставляй меня больше никогда, я умоляю тебя. Я думал, что потерял всю свою семью, Ликси. Пожалуйста, не поступай так больше. Не уходи никогда. Наверное, Феликс может громко закричать, что он счастлив. Жаль, что этого не может сделать Сынмин.