Глубинные воды

             Сказал бы ему кто, что ширь такая есть, не поверил бы. А сейчас глазами собственными видит. Видит и объять не может, столько простора синего. Пред мужчиной океан расстилается, конца и края не видно, будто весь мир из пучины водной состоит.       Волны рябью расходятся, пеной белой о борт бьются и корабль плавно качают. Мужчина руками за фальшборт крепко держится, дышит воздухом, непривычно солёным и ароматным, и сам себе улыбается.       Впереди даль неизведанная. Впереди страна чужая, люди незнакомые, язык непонятный и будущее неясное. Но радостно всё ж оттого, что надежда есть. Позади всё родное, всё, что сердцу дорого было и душе приятно, но не оставалось там надежды никакой. И прямо сейчас мужчина счастлив. Знает, что сможет, что горы свернёт и сам расшибётся, но жизнь лучшую любимому подарит.        А любовь его сама к нему ластится, глазами синими, что глубже самого океана, смотрит и улыбается. К плечу сильному жмётся, голову на грудь кладёт, оттого волосы светлые золотистыми прядками рассыпаются. Мужчина и сам готов рассыпаться от любви бескрайней, от чувства глубокого. В объятиях сжимает любимого, прямо к сердцу прижимая, чтоб биением снова в любви признаться. — Amato, знаешь, что мне капитан сказал?       Тот смотрит с прищуром, хоть и улыбается, а в глубине глаз огонёк мелькает опасный. О-о, этот «огонёк» юноша знает, да только ревность эту он любит, как и самого мужчину, и потому продолжает с улыбкой: — Город, в который мы плывём, Новый Йорк, там есть итальянская диаспора, представляешь? Мы можем примкнуть к ним! — А знаешь, что мне сказал помощник капитана? — теперь у юноши в глазах огонёк недобрый полыхает — помощник капитана невероятно красив. Таких красивых людей он ещё не видел. — Что там есть и русские семьи, причём их немало.       Юноша смотрит с изумлением, радостный возглас готов сорваться с губ… — Чимини!.. — глубоким бархатным голосом доносится сбоку, отвлекая двоих друг от друга. Юноша, высокий, стройный, с копной каштановых кудрей и яркой квадратной улыбкой, машет им с другого конца палубы рукой, в которой кисти зажаты.       Чимин смотрит то на юношу, то на любимого, кусает губы досадливо. Видно, что разрывается между ними. — Беги к другу, — Юнги по волосам его гладит, в лоб нежно целует, чувствуя вдох облегчения. — Точно, шалость новую придумал этот негодник.       Хоть и журит он рыжего, но с улыбкой, потому как и сам привык к этому непутёвому французу, что с первых дней их плавания стал другом для Чимина. И, слыша звонкое: — «Тэхё-он», улыбается ещё шире.       С мостика за ними наблюдают пара проницательных глаз. Юнги назвал бы их драконьими, потому как серьёзности и решительности в них через край. Вот только ямочки на щеках напрочь отметают весь страх перед ними, делая их обладателя добродушным и мягким в глазах окружающих. Капитан Ким Намджун, кажется, стал мужчине другом. Не столь близким, как Хосок, но всё же верным товарищем.       Юнги рукой машет в знак приветствия, ему кивают с улыбкой, и весь облик капитана вселяет спокойствие и какую-то уверенность, что всё будет хорошо.       Рядом с капитаном его помощник, но Юнги сказал бы его «царь и бог», потому как одного взгляда Ким Сокджина, брошенного в сторону капитана, достаточно, чтобы тот вытянулся перед ним во весь свой богатырский рост, поднял лапки и раболепно-влюблённым взглядом смотрел только на него, внемля каждому его слову.       Звонкий смех отвлекает его: Тэхён и Чимин дурачатся, словно дети малые. Француз в руки юноши палитру кладёт, учит придерживать её большим пальцем, кисточкой краски ему мазюкает и к холсту подводит, а тот лицо ему раскрашивает со смехом. И при всей нелепости их поведения, Юнги готов поклясться, что прекраснее картины не видал — его мальчик счастлив, а самое главное — свободен! Свободен от порицания и предрассудков, от сплетен грязных и пересудов пустых. Свободен любить, творить… жить! И пусть для этого пришлось «умереть», потерять всё: титул, богатство, родину. Юнги ради счастливой улыбки и радости в синих глазах готов на всё!       С нижней палубы за юношами наблюдает ещё один человек — совсем молодой ещё, с детской улыбкой и взглядом, словно у оленёнка. Но статная фигура и груда мышц, перекатывающихся под загорелой кожей, выдают в нём сильного и храброго мужчину. Да и работёнка у него нелёгкая. Чон Чонгук — кочегар, и это благодаря его силе и выносливости корабль столь быстро и легко скользит по волнам, дымя чёрной сажей в голубое небо.       Чонгук откровенно любуется и не скрывает этого. Его мечтательный взгляд устремлён на юношей, но у Юнги вот такая откровенность не вызывает ревности. Потому как точно знает: Чонгук смотрит не на Чимина. И, кажется, знает не только он один, ибо рдеющие смущением щёки Тэхёна ярче заката над морем.

*

      Солнце катится в глубину океана, подсвечивая её золотом, но под толщею синь безбрежная — глубинные воды, что несут их к новой жизни. Юнги назад смотрит, туда, где белым шлейфом рябь пенная тянется. Там, далеко, почти за горизонтом, остался родной берег, его родной город, земля родная. Кто сказал, что будет легко оторвать всё это от сердца? Боль та не уймётся ещё долго. И единственная ниточка, связывающая Юнги с Родиной, греет душу.       В кармане нагрудном у самого сердца письмо лежит. И каждая буковка в нём, написанная родным человеком, снова ввергает сердце в тоску. Но то быстротечно, стоит только посмотреть в синие глаза — всё проходит.       Хосок сделал для них, казалось, невозможное. И это провидение небес, что друг столь быстро обнаружил побег Чимина, вернувшись за ним тотчас. Граф Чон собственными глазами видел, как юноша бросился в воду вслед за Юнги, и так же собственными руками вытаскивал их оттуда. А после отхлестал друга что есть силы, не жалеючи. И Чимину ох как досталось, но лишь словесной бранью.       И именно тогда, смотря на мокрых и дрожащих влюблённых, у него вырвалось в сердцах: «Уж лучше вы и вправду утопли! Не было бы над вами больше ничьей власти!». А потом как посмотрел глазами огромными, будто узрел что, и понеслось…       За деньги большие выкупил в морге городском трупы бесхозные, а за ещё большие деньги — молчание дюжих мужиков, что тела те в реке спрятали, да так, чтоб в нужное время всплыли. Выжидал, покуда вода их лица обезобразит и тела расплющит. С хмурым лицом и потухшим взглядом ходил меж мужиков, пока господ искали. Сам же и опознал утопленников по останкам одежды, часам да перстню.       Похороны организовал, слёзы скупые пускал, пока гроб землёй засыпали. И так уж получилось, что на фамильном кладбище Минов бездомный пьянчуга лежит, покуда сам князь в домике на самом отшибе Москвы прятался, а рядом с ним и граф Пак. Этих двоих разлучить более не представлялось возможным.       Вот только отныне оба имена свои потеряли, как и всё, что было у них до этого. По новым документам они теперь мещане, простолюдины, что на жизнь своим трудом зарабатывали. И билет на корабль, что в Новый Свет отплывал, был им теперь билетом в новую жизнь.       Юнги помнит взгляд друга, каким смотрел он на него перед отплытием, помнит объятие крепкое и слёзы, навернувшиеся на глаза. — «Свидимся ли когда, Юнгеша?», — горько прозвучало на прощание, пока рядом Надин рыданием исходила, за брата цепляясь. И так хотелось сказать ему в ответ, что «Да, непременно!», но оба знали, что это не так.

***

      «Мой драгоценный друг Юнги. Письмо это заранее написал, ибо знаю, что многое забуду, когда у корабля прощаться будем. И потому здесь отписываюсь: сбережения твои я в банк американский перевёл. Адрес банка оставлю в конце письма. Человека там рекомендовали как надёжного, по-нашему изъясняться умеет. Но ты уж тоже языки там подучи, всё-таки жить вам теперь там до конца своих дней. И не гневайся ты, ради Бога, но я от себя чуток ассигнаций добавил. Всё-таки вам двоим обустраиваться надобно. Но далее вам уж только на самих себя надеяться надо: жить и, прости Господи, семью создавать.       О нас не волнуйся. Мы с Наденькой писать вам будем. Да и вы не забывайте про нас.       Юнгеша, родной мой человек, ты уж прости меня, ежели что. Виноват я перед тобой… перед вами обоими. И не смей перечить — знаю, что вина на мне. Мнение общества оказалось мне дороже, чем дружба твоя, и тем чуть было не погубил вас. Прости, Христа ради.       Живи, мой дорогой, жизнью вольной! Люби всей глубиной своего прекрасного сердца! И ни о чём не волнуйся! Пусть… море волнуется, а ты живи.

Твой друг граф Чон Хосок»