К тебе, спустя две тысячи лет

весна, 846 год

      — Отправить двести пятьдесят тысяч человек за СТЕНУ?! — заорала Ханджи, сопровождая каждое слово стуком по хрупкому деревянному столу, который, того гляди, развалится. — Да они что, совсем с ума посходили? Какого хрена?!       Вообще, в этом собрании не было ровно никакого смысла, поскольку Правительство ясно дало понять, что решение обжалованию не подлежит. Пятая часть населения внутри стен была отобрана в «Кампанию за отвоевывание стены Мария» — самое глупое и страшное решение проблемы голода. Дариус Закклай отобрал еще тридцать командующих для руководства отрядами, но мало кто из них понимал, что, соглашаясь на эту «кампанию», подписывают себе смертный приговор. Стена Мария пала год назад, титаны уже заполонили всю ее территорию, вплоть до ворот Троста и Каранеса, и Правительство считало, что может благодаря кучке необученных мужчин и женщин вернуть себе часть этих территории. Корм для титанов — не более. Однако тюрьмы Военной полиции теперь были пусты.       — Что предлагаешь делать? — спросила… нет, прокричала Ханджи, испытывающе глядя на Эрвина, потягивающего уже третью кружку эля.       — Хочешь сесть за государственную измену? — стараясь не слишком показывать свое опьянение, пробормотал он, часто моргая. Последняя кружка, иначе он до комнаты не дойдет.       — И это все, что ты можешь сказать? А вы?       За столом собрались все, кому было не все равно на судьбы людей, брошенных на смерть. Завтра они пройдут через ворота и погибнут, не продержавшись до рассвета. Может, Эрвину тоже повезет и он сгинет вместе с ними.       Эрд Джин, Петра Рал, Гюнтер Шульц, Оруо Бозард, Леви, Эрвин, Ханджи, Кит Шадис, бывший командующий, и Мик Закариас. Всего девять человек, кому было не все равно.       — Во-первых, — негромко начал Мик, почесывая шею, — в Разведкорпусе никогда еще не было столько солдат…       — Они не солдаты! — грубо прервал его Леви, ударив кулаком по столу. — Они старики и женщины, которых король не хочет кормить. Если я услышу за этим столом хотя бы намек на то, что кто-то согласен с этим решением, порву на части. Богом клянусь.       — Вот уж не думал, что ты у нас верующий, — покачал головой Шадис, что только сильнее раздосадовало капитана. Эрвин лишь переводил взгляды с одного члена команды на другого. Девять человек. Но даже они не могли ничего сделать. Все уже было решено, и Эрвин был тем, кто поведет всех на верную смерть. Знакомое чувство вины, словно желчь, обжигало горло.       Вероятно, он был единственным, у кого хватило бы духу сказать, что они ничего не в силах изменить. Дело не в том, что «приказ есть приказ» — иногда Эрвин мог себе позволить ослушаться вышестоящих, если это привело бы к наилучшему варианту развития событий, но сегодня… Господь свидетель, он не мог смотреть никому из своих друзей в глаза. Даже называть себя их другом не мог, потому что понимал — он абсолютно бессилен. Правительство считало, что если миссия не состоится — читать между строк: если пятая часть беженцев не погибнет, — то через месяц запасы продуктов иссякнут и начнется война уже внутри стен. А этого человечество определенно не переживет. Но мог быть другой способ, просто король не хотел его искать. Не хотел спонсировать Разведкорпус, а кадеты еще задолго до падения Марии стали отказываться вступать в солдаты, зная, что большая часть из них погибнет еще до того, как они доберутся до своей базы за стенами.       Эрвин не мог винить их за это, но мог быть горд за тех немногих, кто находил в себе силы приложить свою руку к сердцу и поклясться отдать жизнь за человечество. Разведкорпус становился не работой, а смыслом жизни. Только мысль о том, что все, кем он командует, те крупицы солдат, безоговорочно преданных своему делу, помогали ему не сойти с ума от чувства вины, пожиравшего его по ночам.       Эрвин залпом допил свою кружку, бесцеремонно схватил бутылку и поплелся к выходу, уже не заботясь о том, что подумают его товарищи. Он не может вести столько войн сразу: с титанами, с Правительством и с самим собой. Он проигрывал по всем фронтам.       Коридоры давно опустели — часы отбивали полночь, солдаты, физически, но не морально, готовые к следующей экспедиции за стену Роза, уже разошлись по комнатам. Остальные двести с лишним тысяч — господи, сколько же невинных людей… — поровну расположились в Каранесе и Тросте, и под предводительством новых капитанов, которых Эрвин в глаза не успел увидеть, до того быстро приходилось проводить подготовку, одновременно покинут города по направлению к Марии.       — Чокнутый маразматик, — прокряхтел Эрвин и порылся в карманах в поисках связки ключей, оперевшись о дверь в свою спальню.       Ключа не было. Проклятье. Может, ему поспать прямо здесь? Какая разница, что скажут караульные, увидев своего Командующего в таком состоянии прямо под дверью, если через сутки он уже умрет? Переварится в желудке титана…       — У титанов нет пищеварительной системы. Точно.       Если вернется в зал совещаний, остальные насильно оставят его за столом, умоляя придумать чудесный план их спасения, уповая на его пытливый ум и стратегический гений. Он сделал большой глоток эля, и вместе с очередной волной опьянения к нему пришло решение отоспаться на подоконнике.       — Эй, ты, алкаш-переросток.       Леви рывком отобрал у него бутылку, едва не расплескав содержимое на свою идеально чистую и выглаженную форму. Эрвин недовольно закряхтел, но против трезвого коротышки шансов было по нулям.       — Чего тебе?       — Ты ключи забыл на столе, придурок. — Леви демонстративно вылил эль через открытое окно на улицу, затем кинул Эрвину ключи, которые тот, разумеется, поймать не сумел. — Растяпа. И что на тебя нашло сегодня?       Не дожидаясь, пока тот в темноте отыщет связку, он схватил ее с каменного пола и быстро отпер дверь, а когда Эрвин, такой же неуклюжий, как титан, попытался протиснуться в дверь, подхватил его. Того гляди — до завтра сломает себе что-нибудь, пока с горем пополам добирается к кровати.       — Я са-ам, — проворчал Смит, но навалился на Леви, едва стоя на ногах.       — Сам ты только приключения на жопу искать можешь.       Последнее, чего хотел Эрвин, чтобы Леви тащил его на себе в спальню и вообще видел в таком состоянии. Пили они с командой часто, но посиделки сопровождались обменом новостями и колкостями, а сегодня его состояние было признаком слабости. Он бы не уснул этой ночью трезвым, не смог бы сидеть спокойно, зная, что предстоит совершить утром.       Леви усадил его на кровать и, зацепив покрытый едва выступающей щетиной подбородок, заставил посмотреть ему в глаза. Эрвин был на сантиметров тридцать выше, широкоплеч, не фигура, а груда сплошных мускулов. Один его вид внушал благоговение и уважение. Но сейчас он выглядел раздавленным. Ссутулился, словно хотел казаться меньше, вообще исчезнуть, чтобы никто больше о нем не вспоминал.       Всем было хреново, но Эрвину предстояло сделать то, но что никто из капитанов не решился бы.       — Ну, ты как? — негромко спросил он, небрежным жестом откидывая упавшие ему на глаза светлые пряди. — Тошнит?       — Не от алкоголя, — прошептал Эрвин, и в его голубых глазах отразился наполнявший сердце Леви страх. — Мой отец…       Четыре года назад он уже пытался снять этот камень со своей души, но не смог. Не потому что не доверял Леви — он уже тогда был уверен в его к нему верности и отвечал тем же. Может, боялся, что эта часть его истории могла изменить его отношение? Или его, Эрвина, отношение к самому себе? Он давно научился запирать эту боль глубоко в себе, забывать о чувстве вины, отвлекаться на более фундаментальные вещи, но иногда чаша наполнялась до краев, и он срывался. Крушил мебель, сдирал костяшки в кровь, напивался в хлам — все, что угодно, лишь заглушить вопль двенадцатилетнего мальчишки, каким он когда-то был.       — Ты не обязан, — покачал головой Леви, и их обоих настигло дежавю, но в этот раз Эрвин не хотел молчать. Пусть между ними все изменится — он это переживет так, как привык. Запрет глубоко внутри любые чувства.       — Мой отец был учителем. — Голос все еще каким-то чудом подчинялся ему. — В тот день мы изучали историю. «Чтобы спастись от титанов, люди спрятались за стенами, и на сотню лет обеспечили себе мирное существование». Я помню, как он говорил, что история человечества до того, как были возведены стены, была расплывчатой. Я слышал это и вне школьных стен.       Мне было двенадцать, и я был еще более любопытен, чем можно было себе представить. Я не поверил… — Эрвин запнулся, но взгляд голубых глаз друга, полных трепета и надежды, заставил продолжить. — Я задал ему вопрос, откуда такие данные и почему мы помним только последние сто лет. Где мы были до этого? Откуда пришли на эти земли? Отец не стал отвечать на вопросы при всем классе, но дома все-таки заговорил со мной об этом. Он прочел немало книг по истории, изданных Королевским домом печати, полных противоречий и белых пятен. Сто три года назад люди укрылись за стенами, и во избежание проблем король каким-то образом изменил всем память, считал он. — Снова колебание. Ком в горле мешал говорить, но теплая рука переместилась с подбородка на сжатые кулаки и почти робко накрыла их. — Двенадцатилетнему мальчику не хватило ума держать гребаный язык за зубами даже перед полицейскими, когда они подошли с расспросами, а в какой-то день мой отец попросту не вернулся домой. Несчастный случай, говорили они, ограбили и зарезали, но по моим сведениям, его убили сторонники короля. Но это моя глупость сгубила его, Леви. И это же я делаю из раза в раз, ведя за собой людей.       Все. Сказал. Будь что будет. Он переживет его холод и разочарование в карих глазах.       — Почему ты не говорил мне об этом раньше? — произнес Леви, а место, где их кожа соприкасалась, горело огнем. Эрвин не хотел, чтобы это заканчивалось.       — Сказать об этом вслух — значит, снова признать свою вину.       — Ну и идиот же ты, Смит.       Эрвин снова поднял на него взгляд. Леви не выглядел разочарованным, скорее таким же привычно разгневанным.       — Твоего отца убили лишь за то, что он приблизился к правде, — прошипел он, и Эрвин, сам того не понимая, сжал его ладонь. — Никто не стал бы убивать учителя истории, не окажись его гипотеза чистой правдой. Сторонники короля никак не оправдывают свои поступки, лишь защищают свои начищенные золотом задницы и титулы, и если они без колебаний готовы устранить любого, кто осмеливается ставить под сомнения их привилегии, то смерть твоего отца ничем нельзя оправдать. Ясно тебе? И ты здесь не при чем. Ты слышишь меня?       Весь смысл жизни Эрвина — доказать, что смерть его отца не была напрасной. Что гипотеза о жизни людей в прошлом была правдой, и ответ крылся за пределами территории титанов, туда, где не ступала нога живущего за стенами человека. Он должен был туда попасть, даже если это означало гибель его и его товарищей. И это убивало каждый божий день. Палка о двух конца — он умирал каждый раз вместе с разведчиками, внутренне скорбел и горевал вместе с выжившими товарищами и членами семей погибших, потому что не был бесчувственным чудовищем, но не мог отречься от главной цели в своей никчемной жизни.       Вот теперь его действительно тошнило — то ли выпитого алкоголя, потому что его явный предел лишь одна кружка эля, то ли от того, что он сейчас рассказал. Видимо, он позеленел или побледнел, и Леви, что-то недовольно рявкнув, подхватил его и потащил в ванную комнату.       — Несчастье ты мое, Эрвин.       Дальше все как в тумане. Он не помнил, как оказался на кровати, укрытый теплым одеялом, как вздрагивал почти каждый час от очередного позыва, и как кто-то заботливый и особенный придерживал деревянный таз, даже не морщась от блевотины и едкого запаха, и подавал стакан с холодной водой; не помнил поглаживания по спине и прикосновение губ ко взмокшему лбу.       Только утром, проснувшись за полтора часа до подъема, Эрвин, слишком уставший, чтобы стыдиться вчерашних откровений, нашел Леви, полуразвалившегося на неудобном хлипком стуле в углу комнаты. Руки скрещены, под глазами залегли круги, волосы растрепаны. Неужели он был тут всю ночь? В таком положении?       Эрвина обдало жаром и холодом одновременно, но он, снова отбросив незнакомое прежде чувство, взял одеяло и укрыл его. Пусть поспит хотя бы эти полтора часа, а у него будет это время, чтобы принять душ и возненавидеть себя за желание коснуться его. Нарушить негласный запрет, хрен знает кем установленный, пригладить черные волосы. Сжав дрожащие руки в кулаки, он встал с колен, взял с полки полотенце, намереваясь принять душ у Ханджи, потому что находиться в одной комнате даже со спящим Леви было выше его вил, и вышел в коридор, тихонько закрыв за собой дверь.