Когда ты счастлив

— Мотор.

***

Я жду. Листаю какой-то журнал, будто мне это интересно, будто сейчас я способен вчитываться в буквы и различать в них смысл. Страницы — маленькая ложь, видимость моей занятости. Я жду всего несколько секунд, но почему-то они всегда растягиваются до неопределённости. В конце концов дверная ручка звякает, а несмазанные петли яростно взвывают. Дверь с размаху ударяется о стену. Впечатляет. Такого ещё, кажется, не было. — Ремус, мать твою, Люпин! — И не надо упоминать мою мать, — смотрю на него укоризненно и подавляю желание сморщиться: реплика откровенно так себе. Но уж как есть. — Что на этот раз? — Ты сейчас серьёзно? Или ты хочешь, чтобы я озвучил этот пиздец? Вдыхаю и не успеваю ответить: его уже несёт. — Ладно, мне не сложно. Ты опять подставился! Ты опять, чёрт подери, закрыл собой очередного тупого раззяву, из-за которого вы почти провалили миссию! А тебя ранили! Ремус, ты хоть осознаёшь, насколько по-идиотски ведёшь себя во время вылазок? Тебе жить надоело, придурок ёбаный? А вот и не ёбаный. Причём довольно давно. Впрочем, это неважно — сейчас Сириус должен услышать кое-что другое. Я откладываю журнал и встаю. Глупый свитер свисает с плеч несуразным мешком. Обычно я такие не ношу, но этот всё-таки успел полюбиться мне за последние месяцы. Как и многое, многое другое. Я поднимаю взгляд. Обычно я избегаю смотреть ему в глаза, вместо этого выбираю безопасную альтернативу — точку между бровями. Но почему-то теперь изменяю своей привычке. Его волосы в беспорядке, как будто он в бешенстве зарывался пальцами в пряди. Грудь вздымается от частого дыхания, как будто он действительно бежал сюда, чтобы объяснить мне, какой я идиот. Щёки алые от гнева, как будто я и правда дорог ему. Я сглатываю. Слегка морщу лоб, преодолеваю неприятную горькую правду. — Это война, Сириус. А мы просто солдаты. Солдаты иногда умирают, так уж заведено. — Не неси херню! — Это факты. И они не изменятся только потому, что не нравятся тебе. Его взгляд как по щелчку сникает, и я откровенно ненавижу это. Ненавижу видеть его таким. — Сириус. — Я делаю ещё шаг. Протягиваю руку и касаюсь его щеки, покрытой, по меньшей мере, трёхдневной щетиной. Чёрт, меня всего почти трясёт, и мне стоит неимоверных усилий это скрыть. Но я уже привык. — Послушай, я… Он качает головой, часто моргает, опуская ресницы. Я знаю, сейчас он отступит назад. Сейчас… Через секунду… — Ты мог умереть, Ремус. Ты… — И… вот. Отшатывается. Я теряю прикосновение. — Ты безжалостный, Ремус. Ты хоть раз, хоть один чёртов раз думал о… — О чём? Я спрашиваю, словно не знаю ответа. Почему-то люди всегда делают так, зачем-то оттягивают момент, который — они точно где-то на подкорке знают это, — обязательно случится.Он поднимает взгляд, полный такой глубокой боли, что я с трудом заставляю себя дышать. Я вынужден неустанно повторять себе, что всё это — ложь. Как журнал, как свитер, как щетина. — Обо мне, Ремус. А вот и оно. — Постоянно. Я не замечаю, как снова нагоняю те пару шагов, на которыеонуспел отдалиться от меня. Я обхватываю его лицо и прижимаюсь к губам, жду ответа, который обязательно последует. Я чувствую, как всё внутри переворачивается, я… — Стоп! Всё заканчивается. Всё всегда заканчивается. — Друзья, мы все сегодня порядочно утомились. И вы, и я, и он, и она, и он, и он, и она, — Дейв тычет пальцем в операторов с тухлыми физиономиями. Наверняка у меня сейчас такая же. — Но я клянусь, мы с вами не уйдём домой, пока я не скажу «снято». Я не смотрю на Дейва, в последние три недели съёмок он вызывает у меня только приступы тошноты. Я смотрю на него. Он промакивает слёзы салфеткой, поспешно поданной гримёром. — Это должна быть страсть, ты понимаешь? Ты целуешься, как грёбаный девственник. А Ремус — не девственник, он должен быть, мать его, сраным Рэмбо! — Дейв, войдя в раж, разворачивается в другую сторону. — А ты не пяться от него, как запуганный кролик от мясника. Сириус хочет поцелуя, он ждал его хрен знает сколько… — Два года. — Спасибо, Мэри, я читал сценарий! — рявкает на ассистентку Дейв, но, к сожалению, она не сбивает его с мысли. — Вы должны дать Сириусу и Ремусу эту возможность, слышите? Пока я не чувствую этого между вами. Друзья, давайте работать. Готовьтесь. «Сириус» — за дверь. Даю вам ещё дубль. Он направляется к двери, а я — к своему креслу. Хотел бы я сказать, что мне стыдно, но не могу: этот этап давно прошёл. Сейчас у меня остаются силы лишь на то, чтобы выживать. Чтобы не сойти с ума до конца работы над фильмом. Я смотрю ему в спину, и вдруг он оборачивается. Смотрит прямо на меня — что редкость, если за нами не следит камера, — пристально, медленно. Я ловлю, беру, что дают. Гадаю, когда успел стать таким жалким. Он смотрит так, как будто чувствует невидимую червоточину, которая прогрызла всего меня насквозь и измучила бессонницей. Хотя от него я скрывал её тщательнее всех, делал вид, что она не оставила мне труху вместо сердца. Я делал вид, что не наслаждаюсь чужой историей, которую мы примерили на себя, что не запоминаю украденные у героев прикосновения, поцелуи и взгляды. Но моя слабость питается ими, растёт и укореняется во мне, точно во мне ещё есть, за что зацепиться. Он уходит и закрывает дверь. Но это ненадолго. Я жду. Я листаю журнал. Я слышу, как щёлкает хлопушка, отсчитывая очередной дубль. Господи, вот бы он не стал последним.