дветысячи семь

      Мы, неформалы того времени, были ужасны и прекрасны одновременно. Мы были первым поколением, росшим без советской пропаганды, мы не знали страха и стыда, мы были готовы на все ради ярких эмоций и нескучных воспоминаний.       Хотя о воспоминаниях тогда никто не думал, люди жили настоящим. Устраивали «тёрки» между друг другом, писали на стенах баллончиком и устраивали дестрой на вписках.       Но мы были настоящие, у нас были настоящие мечты и искренние переживания.       Мы любили и ненавидели, предавали и были преданы, мы познавали мир на улице, а не через интернет.       Сложно сказать, с чего начался именно мой дветысячи седьмой год.       Возможно с первых посиделок на дк или с того момента, когда мои друзья стали кататься на скейтах.       Или с концерта группы Стигмата, или с покупки первых Шузов DC и значков на сумку.       А может с первый раз попробованным алкогольным коктейлем в железной банке или ещё раньше — с группы Tokio Hotel.       Может с первого выкуренного кисс с клубникой, сидя на пыльном диване в полуразрушенных стенах недостроенного дома.       Нет, всё началось с влюблённости в тяжёлые берцы, крепкие сигареты, сбитые костяшки, голубые глаза и улыбку. Всё началось именно с неё…

×

      — Снэпы отпад! — она ведёт пальчиком, с ноготком, окрашенным в черный лак с блёстками, который уже облез по краям, по запястью сидящей рядом девчушки с длинным черным малетом. — Коллекцию моих мама выкинула, отстой.       Сидящая рядом девушка, по чьему запястью и водят пальцем поднимает взгляд от какой-то книжки на девушку, но снова погружается в чтение, буквально через минуту.       — Мне вчера такая клёвая мобила обломилась, просто улёт! Отец решил себе новую купить, типа эта глючила не по-детски. Ему в лом было её в ремонт нести, ну он и сплавил мне по-быстрому. А она реально нормальная, притормаживает только чутка совсем, — слышится мальчишеский голос и через пару минут из-за угла гаража появляется не очень приятного вида джентльмен и две девушки, больше похожие на джентльмена, чем он сам.       Висящие мотнёй между ног чёрные адидасы, тёмно-синяя мастерка и залюбленная гопотой кепка на голове. Индиго готова поклясться, что под ней причёска «батин бродяга, мамин симпатяга».       — О, Брателло, ты глянь, педовки! — полненькая девушка тыкает своим кривым пальцем в двух девчонок, сидящих до этого на своих сумках-почтальонках, увешанных множеством значков с шашечками, разбитыми сердцами, названиями групп и многими другими рисунками.       — Бежим! — они только и успевают, что подхватить свои сумки и себя самих, а затем двинуться на утёк по дворам Курска.       Через потрёпанные временем (и не только) арки, мимо гаражей, перепрыгивая через низенькие оградки, защищающие клумбы с цветами от таких вандалов, как те, что не отставали от двух девчонок.       Они останавливаются отдышаться только когда перед ними открывается вид на Лиру и сидящих у её ступеней неформалов.       Эмори, разодетые в чёрно-розовые шмотки, были и другие цвета, но преобладали всё же «каноничные» эмо расцветки, качали головой в такт песни, что звучала у сидящей недалеко от них компании панков, и вздыхали, обмениваясь какими-то своими мыслями.       Панки с цветными ирокезами и кожаными куртками чокаются банками и бутылками с пивом, громко хрипят, подпевая песни, что орёт из новенького магнитофона, точно привезли родственники откуда-то, в Курске такое не найдешь. А тут вот, на площадке перед дворцом культуры, нашли.       Панки — грязные, в рваных шмотках, с булавками в ушах и на одежде.        Эмо-киды — чистенькие и аккуратные, кроме чёрного любят ещё и розовый цвет.       Но музыка, которую слушают те и другие, очень даже связана между собой: стиль эмо практически вырос из панка, а некоторые детали внешнего вида эмо тоже позаимствованы в панк-культуре: ремни с заклёпками, кеды, даже узкие джинсы.       Поэтому и сейчас, сидя на ступенях дома культуры вроде как по отдельности, они были вместе.       — Попались, уродки! — Индиго хватают за ворот рубашки в чёрно-красную клетку, и даже слегка преподнимают над землёй.       — Добегались, жабы разукрашенные! — вторая представитель гопоты хватает Туман за запястье и сжимает его.       Стандартный гопник — человек с рожей дворового недотёпы с наглым выражением лица, небритыми щеками, короткой стрижкой и животом. Быдло, неспособное ни на что, кроме грубости и жестокости.       Эмо — это вечно грустные создания с большими глазами, челкой до носа, своим видом просящие их ударить или хотя бы дать на пиво.       У эмо и гопников неприязнь была взаимная и страшно сильная. Первые шкерятся от вторых, как только можно. Бегают хвостиками за панками, ведь лишь те согласны защитить глупых разукрашенных пташек.       — Выбирай, отдать мобилу или свои почки? — та, что держит Индиго, темноволосая и с огромными глазами, растягивает рот в улыбке, являя миру частичное отсутствие зубов, а стоявший рядом гопник заходится в хриплом смехе.       — А ну, съебали! — хриплый голос звучит как гром среди ясного неба, оповещающий о спасительном для эмо дожде.       Её ноги, обутые в Доктор Мартинсы 1460 шаркают по асфальту, подходя ближе ко всей этой заварушке.       — Чего, ёпт? — та, что полненькая и наполовину лысая, с полным набором зубов, полным ненадолго, если будет такой храброй, отпускает Туман, и та мигом отбегает в сторону высокой блондинки в огромной жилетке с металлическими клёпками и брюках, сшитых вручную из двух других штанов.       — А ничего. Вам самим их ботанить по подъездам да закаулкам не надоело? — она смотрит грубо теперь на вторую, под тяжёлым взглядом и она отпускает девчушку, которая в точности повторяет маршрут своей подружки.       Высокая панк кивает девушкам на их компанию эмо, а сама продолжает диалог. Индиго сжимает запястье Тумана и тащит её за собой к яркой компании, что заметила их появления и ждала историю о том, что же там произошло.       Они усаживаются, поджимая под себя ноги, и принимают из рук сидящей напротив девушки бутылку яркого блейзера.       Девушка улыбается, пряча карие глаза под челкой цвета фуксии, и цепляется за руку сидящего рядом парня, лицо которого так же скрыто цветной челкой.       — I'm not okay! Well, I'm not okay! I'm not o-fucking-kay!!! — Напевает под нос сидящий рядом с девушками худой парень, поставивший свои ноги на старенькую доску и закуривший яблочный Кисс, сворованный из пачки Пчелы.       — Куня, Рембуха, пошлите. — лысый гопник плюёт в ноги Киры, ещё раз обводит взглядом неформалов и уводит своих леди в сторону дворов, где у гаражей давно собрались такие же отбросы Курска.       — Им не понять, что мы чувствуем… — кивает на панков только что певший парень, с высветленной до невозможного чёлкой.       Парень в целом выглядит необычно, редко встретишь блондина в кругах эмо, в основном эмо-бои чернят свои головы или делают их кислотно ярких цветов.       Но Сью любил отличаться от знакомых эмо-боев, как внешне, так и своими мыслями и действиями.       На него направлены несколько пар глаз эмо-кидов, ждущих продолжение речи блондина.       — Им не понять, что мы чувствуем, — повторяет Сью ранее сказанную фразу, — им вообще не понять никаких чувств, это же панки, они грязные и бесчувственные.       — Always stays the same, nothing ever changes. — подхватывает Пчёлка, кивая на каждое слово Сью. — Их невозможно научить чувствовать так, как чувствуем мы.       — Никого не возможно научить чувствовать эмоции как мы, для этого нужно родиться эмо-кидом. — к разговору присоединяется Ангел, до этого увлечённая прокалыванием носа одного из неформалов.       Эмо согласно поддакивают, а затем быстро переключаются на другие темы.       Они обсуждают как жестоко к ним окружение, как тяжело, когда родители не понимают и всё в этом духе, не забывая упоминать, что другим не понять.

×

      — Если бы не Медведица! — Туман за несколько часов уже пятый раз упоминает защитившую их панкуху. — Она такая…       — Необузданная любительница разудалого слэма и весёлых вписонов, которая редко бреет ноги? — не даёт ей выразить свои мысли идущая рядом Индиго.       — Мы не вправе судить её! — возмущается Туман. Честь её идола была нагло задета и теперь эмочка готова была рвать и метать за неё.       — Но и хвалить не станем. С ней клёво тусить, но лучше, вон, замуж бы вышла, а потом деток нарожала. Часики то тикают, а она о панк-роке думает.       — Каких детей? — ещё больше вспыхивает Туман.       — Тьфу, срамота! — ворчат бабки у подъезда, в который входят неформалки. — Одна хуже другой. Страх, да и только.       — Ну, бывай, Индиго. — они тормозят на лестничной клетке 3 этажа, тут и живёт Туман, а вот Индиго ещё подниматься и подниматься. — Я в аську заходить не буду сегодня, мамка перед линейкой мозг промывать будет.       — Завтра мы увидимся, Туман. Я буду в белом! — Индиго переступает пару ступеней и останавливается, оглядываясь через плечо на дверь квартиры, в которой уже собирается скрыться подруга. — Не перепутай!       — Постараюсь.

×

      Чёрно-белые пятна, разбавляемые яркими букетами, в шелестящих целлофановых обёртках. Иногда то тут, то там появлялись макушки, с повязанными сверху бантами, помогающие выцепить из толпы младшеклассниц.       — Лизка! — Юля спешит к соседке в объятия, одной рукой сжимая букет хризантем, а во второй мобильник-раскладушку — подарок от бабушки на день рождения.       — Ну мы же договаривались. — эмо, чью субкультуру сейчас выдавали обувь в шашечку, миньетки в сетку, сумка-почтальонка, да чёрная голова, с челкой до носа, за которую Индиго уже отчитала и завуч, и классная руководительница, строго смотрит на одноклассницу.       Туман тушуется от замечания одноклассницы, а затем вытягивает шею и крутит головой в поисках чего-то.       Индиго хихикает и проводит ладонью по чёрным волосам, подстриженным слишком коротко для девушки, а тем более для эмо.       — Прости, Индиго. — она наконец-то смотрит на одноклассницу и улыбается. Улыбается не как обычно, вымученно или по-больному, а улыбается искренне и счастливо.       Это ведь завет эмо. Если испытываешь эмоции, то показывай их и не скрывай. Они жили эмоциями и ставили их на первое место — как положительные, так и отрицательные.       Они поддерживали идеи любви к свободе, пацифизма. Для эмо чужда злость и агрессия, у них обострённое чувство справедливости. Из-за этого они часто страдали от столкновений с жестоким миром, который отказывался их принимать такими, какие они есть.       Эстетика эмо связана с романтизацией смерти, депрессией. Некоторые приписывали ей ревоспевание суицидальных настроений, однако многие представители эмо открещиваются от этого.       Лиза о смерти не грезила, скорее поиграть с ней любила. Она с детства играть любила. В прятки разные, жмурки. По дворам бегать любила, разбивая коленки в кровь и принося домой вечно порванные вещи.       Андрющенко стала взрослее, и игры тоже. Ей нравилось испытывать в себе настолько искренние эмоции, которые и выразить тяжело. Эти эмоции адреналином зовутся.       Лиза кайф дикий ловит, когда это чувство в ней просыпается. Кайф ловит, когда кровь горячая по венам бежит, ускоряя сердцебиение. Когда оно так бьётся о грудные стенки, словно вот-вот пробьётся наружу.       — Кого ищешь? — она смотрит по сторонам, в попытке найти что же потеряла Туман.       — А? — она растерянно хлопает глазками, а затем отпускает их на свои новенькие чёрные кеды с розовыми шнурками. — Никого.       — Одиннадцатый Бэ! Мы тут вообще-то! — кричит и машет руками классная руководительница Татьяна Алексеевна — учительница английского языка. Через пару мгновений руки её уже заняты приятными хризантемами от Тумана.

×

      Знаете анекдот про садиста, педофила, некрофила, зоофила и экстремала? Вот это всё про одиннадцатый Б.       Первые парты занимают относительно адекватные представители этого класса.       Дальше же был тихий ужас. Таким разношёрстным коллективом не мог хвастаться никто. Никто не смог собрать столько совершенно разных детей в одном обществе, а 11 Б, в старой задрипанной школе Курска смог.       Помимо уже знакомых тебе, дорогой читатель, двух эмо, тут есть ещё столько же любительниц чёрно-розового и My Chemical Romance.       В кругу разноцветных подростков их звали Пчёлка и Рони, но в школе просто Ангелина и просто Вероника.       И на уроках и на переменах они предпочитают компанию друг друга, даже сейчас, они сидят на третьей парте третьего ряда, и переговариваются о чём-то своём, педовском. Они разговаривают совсем тихо, никому даже вроде и не мешают…       — Суки! — а вот и ещё одна представительница разношёрстного класса проснулась. — Завалите, жабы.       Шумахер смотрит грубо. Смотрит долго. Долго и для них, и для себя. Так долго, что уже не то что кулаки чесаться начинают, берцы уже сводит от нетерпения.       — Вам по лицу пройтись, чтобы вы место своё вспомнили? — она говорит это грубо. Скорее плюётся ненавистью к яркой части класса.       Звонок спасает двух эмочек от гнева наследницы скинхедов. Той куда важнее выкурить крепкую сигарету, ставшую верным другом, после того как брата забрали по ту сторону баррикады, в другую жизнь, да и в жизнь ли вообще.       Кристина мало что знала о смерти, знала лишь, что боится её страшно, но страха этого не показывает, и не покажет никому, ведь научена уже, что страх лишь хуже делает.

×

      Они постоянно устраивают драки, избиения иностранных граждан, акции протеста. Их арестовывают, осуждают, сажают, но они остаются верными своим идеалам.       В основе взглядов и действий неонацистов лежит агрессивное стремление избавиться от тех, кто выглядит, думает и чувствует иначе, чем они.       Борьба с инакомыслием нередко превращается в травлю инородцев, преследование людей по расовому или национальному признаку.       Царящий в обществе нацизм в его современной форме — это тотальный страх и психологический террор.       Кристина испытывала страх лишь один раз в жизни.       Шум в ушах, бешеный пульс, напряженные мускулы, ужас от увиденного начинает заслонять ярость, неверие, что всё это происходит на самом деле, приступ тошноты, головокружение.       Кристина цепляется за воздух руками, размахивает всеми конечностями в попытке оттолкнуть, ударить, задеть, сделать больно так же, как сделали ей.       Когда она открыла глаза, было всё ещё темно. Полусонная, она встала с кровати и вошла в старенькую сссровскую ванную. Опорожняя мочевой пузырь, морщась от неприятного жжения, взгляд падает на поверхность зеркала, в котором отражается бледное лицо.       Бледное лицо, с огромными синяками под глазами, расцветающие на такой же бледной шее следы от чужих рук, и глаза, с потухшей в них жизнью.        Когда она в последний раз смотрела на себя в зеркало?       Хотелось сдирать кожу в тех местах, где её касались чужие руки, хотелось тереть мыльной мочалкой, снимая слой за слоем.       Хочется погрузиться в кипяток всем телом, чтобы вытравить всё, что было сейчас в ней.

      ×

      Сигаретный дым заполняет маленькое помещение, некогда служившее туалетом для учеников, чьи уроки проходили на четвертом этаже. Но сейчас от него остались снятые с петлей двери, побитые и сухие унитазы да раковины и множество надписей на стенах.       Кристина всегда курит взатяг, она же не тупая позёрка. Она у брата училась как надо. Курили они всегда в тайне и от родителей, и от друзей. Для таких как они это был позор. Ведь вы никогда не увидите скинхеда пьяного, под наркотическим допингом или с сигаретой в зубах. Это табу и его не нарушают.       Если ты настоящий скин, то должен быть здоровым, достаточно развитым и сильным. Скины отличаются быстротой реакции и беспощадностью. В армии это считается высоким боевым духом.       Захарова у брата многому вообще-то научилась.       Вставать в боевую стойку, когда инородный гость переходит границы в действиях, словах, взглядах, а иногда и в мыслях. Плевать в ноги, а иногда и в лицо, тем, кто не уважает тебя. Никогда не плакать, даже если очень хочется.       — Бомбер улё-ё-ёт.       Голос звучит одновременно рядом, и одновременно далеко. Шумахер вертит головой, сжимая бычок и не зная выкидывать или докуривать.       — Кури-кури, чего ты.       Шума впервые слушается невесть кого. Было бы интересно узнать кого же. Мгновение — и перед ней высокая блондинка.       Две светлые косы, из которых торчат волосы, пальцы цеплялись за подол белого летнего сарафана. Её глаза, чересчур блестящие от любви к жизни, изучали силуэт скинхеда.       Шумахер знает её давным давно. Знала ещё до сдвига по фазе. Парень блондинки тогда был в компании брата Шумы.       Блонду тогда ещё Христиной звали. Девушки хорошо общались, все знакомые говорили о похожих именах и что, наверное, им суждено быть подругами.       Теперь же её звали Идеей, парень был похоронен прошлым летом, а Сверчкова ушла в хиппи. Стала курить траву, одеваться и мыслить совсем по-другому.       — Война окончена, если ты этого хочешь.       — Чего? — Кристина смотрит на девушку долго. Ждёт продолжения фразы, но Христина машет в воздухе ногой, усевшись на подоконник, рядом с Захаровой. — К чему ты вообще это спизданула?       — К тому, что не обязательно всегда быть такой колючей и злой на весь мир. Мир твой друг и не важно какой, главное что и он тебя любит и ты его, как бы не отнекивалась. — Христина смотрит в серые глаза напротив и ждёт, пока у той закончится мыслительный процесс.       — Так, — шестерёнки со скрипом останавливаются. Кажется бедный мозг Шумахера никогда так не напрягался, — То, что мои берцы и твое лицо ещё не встретились не значит, что ты имеешь право сейчас со мной разговаривать, а тем более нести хуйню.       Она тушит бычок об оконную раму и уходит из курилки, оставляя Идею в одиночестве. Тяжёлом и давящем.       Раньше Идея терпеть не могла одиночество. Тишина давила, словно Сверчкова была между наковальней и молотом, которые вот-вот собирались соприкоснуться, раздавив бедную Христину.       Она сбегала в шумную компанию своего парня, где и завела знакомство с правильной радикалкой Кристиной. Пару раз сама вживую видела, как бритые головы «очищают» родину от названных гостей.       Иногда, когда было совсем тяжело, Христина с бритоголовым парнем ходила смотреть футбол. Он укутывал девушку в цветной шарф и сжимал в своих объятиях.       А потом Христине пришлось столкнуться с одиночеством лицом к лицу. Она тогда уже не жила с родителями, несмотря на юный возраст она стала самостоятельной. Жила с совершеннолетним скинхедом в любви и радости.       На ногах берцы, на руке цепь, на штанине капли в крови иноземцев, а бордюр в крови арийца.       После похорон она и стала Идеей, а через пол года оборвала связи с бритоголовыми хранителями нации, и приняла что-то другое, инородное и неизвестное.       Радикальные скинхеды уже не так хорошо известны простому обывателю. Это уже более серьёзные люди, готовые на всё ради победы. Они готовы отдать свою жизнь в борьбе за свою нацию.       А ещё они преданные. Преданы своей цели, идеологии, вере, и друг другу тоже преданы, что до смерти, что после. Они помогали Идее и помогают до сих пор.

×

      В какой-то момент одноклассники начали рисовать граффити, кататься на скейте и слушать необычную, очень жёсткую музыку. Вскоре это привело к тому, что они, а вслед за ними и Индиго, влились в тусовку неформалов Курска.       В тот момент даже в жёстком, тогда полном гопников районе, расцветало неформальное движение. Все считали, что эмо – это отстой, уже тогда эмо было обзывательством.       Индиго пару раз в неделю получала в спину оскорбления, а иногда и случались забеги, где призом было остаться без синяков. И пока она в этой игре побеждала.       Далёким от субкультур людям было всё равно, ходят все цветные такие, пусть ходят, но подальше от нас и наших детей.       Готы пусть и возмущались схожими мотивами и аксессуарами, но никогда не трогали, были даже моменты, когда они друг друга уважали.       Панки стали «старшими братьями» для Курских эмо, не смотря на разные взгляды и идеологии.       Хиппи в Курске было мало, да и те предпочитали обсуждать все беды мира именно с любителями чёрно-розового.       Скины обычно их не трогали, предпочитая не тратить на них свое время, но всё же случались набеги исключительно из развлечения.       Иногда они устраивали стрижки эмо, под такую пару месяцев назад Туман попала, отстригли чёлку, так она с ненависти все волосы состригла да отращивать с ёжика заново начала.       Гопники были ужасными соседями для эмоциональных подростков, так любивших сидеть на ступенях дома культуры или в старых заброшенных домах.       Один из таких заброшенных домов сейчас оккупировали неформалы.       Это была стройка, заброшенная уже как несколько лет. Недостроенная многоэтажка приняла «новое» общество с распростёртыми объятиями.       — Ёпта, да я клянусь! — Медведица хрипит, стараясь перекричать музыку из магнитофона.       — Да ну нахуй! Не верю! — Вилка бросает в сторону банку от пива, предварительно смяв.       — А я верю, — подаёт голос эмочка, отбившаяся от стаи и сидящая на картонке, поджав ноги.       — Э, Тумашка, ты чё на полу рассеялась, садись давай сюда. — её большая ладонь хлопает по подлокотнику кресла, которое она заняла по праву главенства в сборище панков.       Индиго улыбку прячет за черной челкой. Переводит взгляд на сидящих рядом Пчёлку и Рони, те болтают о чём-то, дергая ногами в полосатых чулках.       Что-то про любовь, страдания и боль, типичный разговор в их кругу. Пчела рассказывает о очередном мальчике, что так ей понравился, а девочки лишь слушают и кивают.       — А куда Ангел делась? — Сью вертит головой в поисках подруги.       — А это чё за хуйня?       Серые глаза обводят комнату, наполненную неформалами, в миг притихшими и прекратившими веселье. Медведица заметно напрягается, сжимает челюсти и ногу Тумана, сидящей на подлокотнике её кресла.       Чёрные берцы с коричневыми шнурками переступают порожек в комнату, где и проводили своё свободное время неформалы.       — Вы чё тут забыли, фрики?       Её голос эхом стучит в маленькой черепной коробке Индиго, замеревшей там, где должно быть окно.       Шумахер хрустит пальцами, заставляя разноцветных эмочек трусливо поджимать невидимые хвосты, а панков сжимать челюсти и готовить кулаки к, пускай и неравной, бойне.       — Это уже не ваша территория. — Медведица поднимается на ноги и шаркает мартинсами к девушке в кепке, с повёрнутым назад козырьком, под которой скрываются русые волосы, собранные в хвост.       — Тут всё наша территория, и мы обязаны очищать её от таких как вы, — выплёвывает бритоголовый парень, стоящий за спиной Шумахера, а та поддерживает его довольным кивком.       — От таких как мы? Это от каких? — с пола поднимается Вилка. Она подходит ближе и подаёт голос, стоя рядом с Медведицей.       — Сука! — парень с ярким ирокезом забегает в комнату, расталкивая на своем пути скинхедов. — Менты завернули сюда! За нами похоже!       И всё смешивается: берцы, яркие кеды, ирокезы, длинные чёлки, бритые головы.       Неформалы и скинхеды несутся по ступенькам быстро-быстро, а когда оказываются на улице, то бросаются в разные стороны.       Кто-то толкаясь перемахивает через забор, кто-то оббегает весь дом, чтобы скрыться, а кто-то напрямую бежит мимо милиционеров, которые уже успели кого-то схватить.       Индиго теряется в пространстве от громких голосов, мелькающих мимо людей и бьющего в лицо света фар.       Она замирает перед машиной, точно олень, ослеплённый светом, и срывается с места только когда её дёргают за лямку почтальонки в сторону забора.       Она не замечает как её подсаживают, чтобы помочь перелезть через забор, не замечает как её тянут в сторону гаражей, не слышит, что ей кричат в лицо.       Она слышит только обрывки фраз, из которых запоминает только «беги», что она и делает. Индиго несётся по дворам Курска, сжимая что-то в руке.       А ещё Индиго чувствует запах. Ореховые ноты, кожа и сигареты, при чём табак явно местный, недорогой.

×

      — Где ты была? — и Мать, и вечный шлейф дешёвого алкоголя, встречают запыхавшуюся Индиго, только-только переступившую порог квартиры.       — Я…       — Чё ты? — Анастасия Валерьевна раздражённо наблюдает за попытками Лизы снять обувь. — Позорище.       За спиной Анастасии раздается женский голос.       — Позорище — встречать ребенка вусмерть пьяной.       Бабушка у Лизы женщина строгая, но любящая. Всю молодость свою она проработала инженером, а к сорока годам ушла на автобазу, заместителем заведующего склада.       Единственную внучку Наталья Валерьевна любила крепкой любовью, и воспитывала девочку сама, пока мать пропадала в вечных пьянках, в которые уходила с горя, после развода с мужем.       — Мужа потеряла и дочь потеряешь. — Наталья внучку за руку хватает и скрывается с ней на кухне.       На кухне тепло и пахнет вкусно, единственное место, где вкусно пахнет в их трёхкомнатной квартире.       Лиза вообще всё ассоциирует с запахами.       От матери пахнет дешёвым спиртным, от бабушки булками и машинным маслом, а от самой Лизы свободой и Messe de Minuit.       — Кушай, горе луковое. — Наталья Валерьевна гладит внучку по чёрным волосам и садится на табуретку напротив, пододвигая к Лизе тарелку с борщом.       — Ба, я… — Лиза голову поднимает, чтобы сказать, что не голодна, но, сталкиваясь с теплом в глазах напротив, берет в одну руку ложку, а во вторую хлеб, натёртый чесноком.       — И чего ты выглядишь как чума, м? — Бабушка отодвигает чёлку с лица Лизы и закалывает её какой-то заколкой. — Чума моя родная. — она по доброму смеётся и чмокает в лоб, скрытый до этого под чёлкой. — Чай будешь?       — Буду, — бурчит Лиза и улыбается, отправляя очередную ложку в рот, чувствуя мешающую красную зажигалку в кармане джинс.

      

×

      Девушка вздохнула, скрывая подведённые чёрным карандашом глаза за длинной чёрной чёлкой, достающей аж до самого подбородка.       В её пальцах, унизанных кольцами, сжат старенький мобильник, на который то и дело поступают звонки.       Она сидит, сгорбившись, на новенькой лавке в сквере недалеко от Лиры, то и дело взволнованно озираясь вокруг, но, так и не найдя ничего интересного, снова опускает голову.       Её длинные худые ноги в обтягивающих чёрных джинсах вансами в чёрно-белую шашечку давили на потёртую панель скейта, лениво покачиваясь под звучащую живую музыку и заставляя тем самым медленно крутиться колёсики.       — Индиго! — звонкий голос Тумана заставляет брюнетку дёрнуться от неожиданности.       Она поднимает на подругу карие глаза, прикрытые чёлкой, и улыбается, пряча телефон в почтальонку.       — Привет, Индиго! — без тени обиды повторила только что подошедшая коротко стриженная девушка.        — Туман! Ну наконец-то. Я тебя уже заждалась, чего так долго? — брюнетка выпрямляется, сразу же хватая подругу в объятия. — Говорила, что через минуты три будешь, потерялась что-ли? — спрашивает эмо, выпуская её чёрную футболку, надетую поверх полосатой водолазки, из своих рук.       — Прости, Инди, я бабушку долго ждала. — брюнетка поставила скейт на асфальт, вглядываясь в свою подругу, и виновато почесала затылок. — Куда пойдём? Может, на Лире на досках покатаем, или гулять хочешь?       Брюнетка пожимает плечами, перехватывая скейт поперёк деки:       — Мне всё равно, я сегодня свободна до вечера.       Туман поджимает губы и выуживает из кармана свою новенькую Моторолу, откидывая большим пальцем крышку и демонстрируя миру красующееся на заставке экрана ёмкое слово «БОЛЬ»:       — Скоро час дня, может, наши уже все собрались? — она смотрит на Индиго. — Может даже Медведица там. — она улыбается.       — Думаешь, я достойна с вами тусоваться? Я молчу всегда…       — Перестань, Инди. Мы все — одна семья. — Туман обнимает подругу за плечи. — Ставь свой скейт и помчали.       Районы, кварталы, жилые массивы и среди них девочки и мальчики в чёрно-розовом клетчатом, «шашечном» прикиде, с макияжем и пирсингом, «Ягуаром» или «Блейзером» в руках, за плечами сумки-почтальонки преимущественно с тем же принтом «клетка» и кучей значков.        На ступенях, под окнами администрации и в объятиях музыки Panic! At The Disco из чьего-то магнитофона, кучно разместилась компания молодых людей, словно под копирку трясущая в ритм музыки цветными волосами.       Туман, радостно улыбнувшись компании и схватив за локоть всё ещё неуверенную в успехе мероприятия подругу, пихнула ту вперёд       — О, Индиго, ты пришла! — Пчёлка поднимается со ступенек и заключает в объятия только что подошедших эмо.       — Мы думали, тебя взяли, — подаёт голос Сью.       — Рони вот взяли. — Пчёлка вздыхает, усаживаясь обратно рядом со Сью, и усаживая рядом с собой Индиго.       — И что с ней?       — Из дома не выпускают.       — А Ангел где? — Туман делает глоток виноградного дня и передаёт бутылку по кругу, пропуская Индиго.       — А вот насчёт Ангела никто не знает, она в аську не заходит несколько дней.       — И на улице не видно.       — Может тоже наказали?       — Взрослым не понять.       — Не понять, — поддакивает Туман и тут же вспоминает что-то. — А у меня же день рождения через месяц! Я вас всех зову на него, вы же мне уже как семья стали!       — Мы и есть твоя семья.

×

      — Что там с Буллом? — грузный парень лет двадцати пяти с идеально выбритой головой присаживается на старый диван, заскрипевший под его весом.       Его серые глаза скользят по накачанным ногам, торчащим из-под машины, а затем выше, к лицу уже вылезшей из-под автомобиля девушки.       — Ни слуху, ни духу. — девушка вздыхает, обтирая руки, испачканные в машинном масле, о любезно принесённое кем-то полотенце.       — Может менты его взяли? — делает предположение самый высокий мужчина, до этого занятый разборкой небольшого холодильника, стоявшего у стены.       — Или снова с тёлкой сошёлся, — втягивается в разговор самый тощий из парней. — Она у него мозг ебёт, а себя не даёт.       Гараж наполняется смехом разной громкости и интонации, ведь тема про девушку Булла всем очень нравится.       — Бабы они все такие, тупорылые, а он тряпка, прогнулся под неё. — не унимается Трост.       — Не все, — подаёт голос самый взрослый бритоголовый парень, на черепе которого раскинула свои крылья птица неизвестного вида. — Христина была нормальная до…       — Царство небесное, — как в один голос произносят националисты. Затем молчат пару секунд и снова продолжают.       — А Шума? — Макалу кладёт руку на плечо девчонки. — Она и из мужиков и из баб самая адекватная.       И пространство снова наполняется мужским смехом, пока в голове Шумахера скрипят шестерёнки.

×

      Так и проходили дни неформалов Курска. Днём они пропадали в школе, а вечером собирались у Лиры или на заброшенной стройке.       Вот и сегодня, в очередной свободный день, Индиго выскочила в пока ещё тёплые лучи октябрьского солнца в любимых чёрных узких джинсах, обтягивающих худые ноги, на бёдрах её стильно свешивался клепаный ремень с парой цепочек и брелоком черепа, на плечах её висела растянутая тёмно-зелёная футболка с солистом My Chemical Romance, оголяющая ключицы, а сверху какая-то лёгкая куртка, у которой в районе сердца — три значка: чёрно-белая шашечка, разбитое сердце на чёрном фоне и эмблема группы Nirvana.       Она спешила раствориться в своих друзьях, забыть хотя бы на пару часов о своих проблемах и слишком тягостных для неё мыслях, что пропечатались на внутренней поверхности черепной коробки.       Облюбленная недостроенная панелька уже была наполнена неформалами, громко подпевающими песням из магнитофона.       — Индиго! Ты пришла! — в свои объятия эмо ловит девчушка с волосами цвета фуксии.       Её руки, обтянутые миньетками в полоску, обнимают Индиго за шею, а губы целуют куда-то в районе уха.       От Пчёлки пахнет виноградным днём, сладкими духами и молоком. Индиго улыбается, пряча лицо в изгибе между шеей и плечом.       — Туман такая счастливая, я так рада за неё!       Пчёлка выпускает только что пришедшую Индиго из объятий и пропускает её вверх по лестнице, пока сама выбегает на улицу курить.       Второй этаж, самая северная квартира, точнее то, что должно было ей стать, уже давно стала пристанищем панков, а вместе с ними и эмо, ставших их маленькими челкастыми хвостиками.       Со свалки были принесены табуретки, какой-то раскладной стол и даже старое потёртое кресло, в котором сейчас гордо восседала Медведица, с Туманом на подлокотнике.       — Через год я уже уйду из дома, меня там никто не понимает, — гордо хвастается панкухе именинница.       — А чё сейчас не съебёшь?       — Да некуда… — Юлька глаза отводит и видит подругу. — О, Инди, иди к нам!       Она машет рукой яростно в свою сторону и Индиго повинуется, двигается к девушке, ведь всё-таки нужно подарить подарок, что прятала до этого в сумке.       — С твоим днём, ты на год ближе к вечной свободе.       Индиго игнорирует фырканье со стороны блондинки с выбритыми висками и извлекает из сумки подарок для Тумана, глаза у которой уже блестят от предвкушения, счастья и алкоголя.       В небольшой коробочке покоятся снепы, о которых в конце лета так грезила Туман.       Она кидается обнимать Индиго, благодарит её эмоционально, а потом хвастается ошейником с шипами, который ей Медведица подарила.       А потом они болтают, Индиго общается со всеми по чуть-чуть, особенно втягивается в разговор с Рони, которую наконец-то выпустили из дома, но долго им болтать не дают. Панкуха с татуировками на лице уводит Рони с собой курить, да так и не возвращает.       Индиго тогда втягивают в какой-то спор о том, кто настоящая икона эмо моды. Ну как втягивают, у неё спрашивают мнение, та шутит, да так искусно, что спорящие до этого неформалы забывают причину конфликта.       Хороший вечер в кругу друзей, в объятиях музыки и приятных ароматов, кажется разрушить не способно ни одно происшествие.       Пусть хоть метеорит прилетит в землю, тинейджеры будут только рады вечной безмолвной свободе.       — Блять, помогите!        В пустом дверном проёме показываются Вилка и Рони, а посередине стоит удерживаемая двумя парами рук еле живая девушка.       — Ангел!