дветысячи семь

      Темнота. Темный тоннель, освещаемый лишь крохами-лампочками в потолке да слабыми фарами машины матери.       Она сидит на переднем сиденье, за рулём. Руки с тонкими пальцами, на которые нанизаны золотые кольца, сжимают его до побеления костяшек.       Страх. В воздухе пахнет испугом. Липкое чувство страха подползает к Виолетте и пытается сдавить огромным кулаком лёгкие, не выпуская ни глотка кислорода. Она сжимает ремень, которым пристёгнута к заднему креслу машины, лишь бы не провалиться в нескончаемую бездну страха.       — Тише, Виолетта, мы почти приехали. Скоро мы будем дома, — мама говорит это не поворачиваясь, а лишь бросая взгляд в зеркало заднего вида. — Мы дома… — и вспышка.       Вилка просыпается в своей постели, в одежде, в которой была сегодня на учебе, и даже не сняв уже довольно несвежие носки.       Должно быть опять засиделась до раннего утра с Медведицей и несколькими панками за сплетнями да вливанием в себя алкоголя, что уже списан со счётов кафе, в котором работала Кира, и всегда идёт в желудки работников, а в мусорку никогда.       Эта же причина послужила и для кошмара — алкоголь. Он вообще часто заставлял Виолетту понервничать, а иногда и вовсе призывал вторую сторону её личности — Матильду, способную разнести всё на своем пути. Всё до единой крошки.       Сейчас в ней от алкоголя остался только привкус кошачьего лотка во рту да боли в затылочной части головы. Она от кровати отталкивается и поднимается кое-как на ноги. Пытается вспомнить, что её разбудило.       За стеной как обычно громко орут соседи, выясняющие отношения, которые начали выяснять с пустяка.       Запах табака всегда был приятен ей, и сейчас, когда она не в состоянии совладать с собственными чувствами, она вновь хватается за пачку и идёт скорее к балкону.       И без того чёрное, словно лакрица, небо застелено тучами, а дождь до звона в ушах бьёт о кафель крыш. Брюнетка достает один скруток привычных ей «Asmoloff» и поджигает, тут же мгновенно обхватывет мягкую бумагу губами и делает первую тягу, чувствуя свойственную горечь.       Она с удовольствием расфокусированно смотрит на тлеющую сигарету, ощущая, как ноги начинают предательски подкашиваться.       Девушка вновь делает медленную затяжку, наслаждаясь вкусом, а после выпускает дым, разлетающийся вокруг неё.       Она внимательно смотрит за тлеющей сигаретой, теряясь в собственных мыслях, от которых её быстро отвлекает звонок в дверь.       Она плетётся лениво по коридорам, мать снова на ночной смене, и Вилка в одиночестве проживает эти сутки.       На часах в гостиной десять часов вечера, а в голове непонимание, и кого могло принести к дверям квартиры Малышенко?       В тусклом свете подъездной лампы она различает фигуры знакомые. Медведица и Трепло покорно ожидают, когда им дверь откроют.       — Вы чего тут?       — О, уже собралась? Мы к этой, скинухе.       — Делать вам нечего, ироды. Спать бы домой пошли, а не ботанить непонятно кого и непонятно почему. Давайте сами, удачи, успехов.       И дверью хлопает, отрезая себя от панков, оставшихся в подъезде.

×

      Кристина ладонь к рёбрам отбитым прикладывает. Под кожей расцветают гематомы, отзывающиеся болью от каждого движения. Она рукой скользит под футболкой, по синеющим на коже следам, и смотрит.       Смотрит на отражение свое, и сама себя не узнает. Её лицо искажено от боли и обиды. На себя обиды. Слабая внешне, но не внутри. Она не уронила не слезы. Не испугалась.       У Киры удар был не поставлен от слова совсем, била наугад, резко и не думая. Махала конечностями невпопад. Но нужно отдать ей должное, прорезиненная подошва приземлилась точно как надо, помогая распускаться на теле русоволосой цветам сине-фиолетовым.       У Киры словно пелена на глазах, она бьёт ногой куда-то в живот лежащую на асфальте и выплёвывающую кровь Кристину. На ней кажется и места живого нет, а глаза не блестят от слез, с глаз не капает ни капли, она сквозь боль в конечностях на ноги поднимается, сплёвывает вязкую слюну, окрашенную кровью.       — Где они?       — Ты думаешь, что я стою за пропажей ваших неформалов ненужных? — она в усмешке губы потрескавшиеся растягивает и, не моргая, в сторону смотрит. — У меня мои люди пропадают, до ваших дела сейчас нет.       — Так значит…       — Довольна? — глаза в глаза. — А теперь научись мозгом работать и языком двигать в другом месте и с другой целью, лесбуха. Такие как вы и смерти недостойны.       Кристина тыльной стороной ладони кровь из-под носа стирает и глаза от карих глаз не отрывает ни на секунду.       Кивок и панки уходят, а Кристина полуживая домой ползёт, негоже так в гараже перед парнями появиться, стыдно.       Стыдно, что от панков получила, что образ жестокой радикалки рушится в одночасье, что отпор не дала, что сейчас ползёт как улитка домой, а не находится в погоне за суками, что вечер испортили и футболку новую.       Ей бить их сейчас не хочется, ей впервые хочется, чтобы её в грязь втоптали, чтобы кожа девственно-белой не была, как раньше.       Кристина футболку у зеркала стаскивает, по коже пальцами ведёт, прощупывая рёбра на наличие трещин, более серьёзных травм нежели просто синяки да ссадины.       Кристина в детство мозгом возвращается и думает, что, наверное, ей тут остаться нужно. Там она маленькая, в голубом сарафане, с двумя хвостиками.       Захарову в детстве любили очень, особенно брат, всюду с собой брал, всюду таскал маленькую девочку, младше него всего на несколько лет. Сначала во двор выводил, в прятки играть да в футбол, потом на дискотеки таскал за собой и на концерты, а затем в гараж перебрались, где Кристина и стала той, кто она есть сейчас.       Стала высокой, бьющей точно в цель, курящей сигареты брата, алкоголь хлестающей за глаза от всех, но при этом ненавидя его всей душой, по отцу, мудаку, скучающей. Выросла с сигаретой в зубах, рулём в руках и берцами на ногах. Выросла, сжимая в одной руке кастет, а в другой бутылку водки.       Кристина сильной стала только благодаря брату, она по гроб ему обязана была, пока сам он в гроб этот не лёг.       Дэн парнем был крепким, складным, накаченным. Волосы русые сбривал раз в несколько месяцев до ёжика колючего. Глазами серыми в глаза Кристины смотрел и силе учил.       Учил, что плачут только слабые или любящие, а Кристина думает, что это одно и тоже, поэтому любить кого-то себе не позволяет больше, выплакав все слезы и вытравив из себя всю любовь, ранее жившую в ней и царапающую грудную клетку коктистыми лапами.       Кристина в любовь верить перестала, когда первый и единственный парень бросил в слезах утыкаться в подушку белую да стонать, сжимая простынь с пятнами красными.       Кристина любила тогда, так сильно, что выть хочется, так искренне и трепетно, что любой герой романа позавидует.       Кристина в объятиях плавилась, под поцелуи представлялась. С каждым словом соглашалась, ничего против, только да, только улыбка на губах, только он.       Он богом стал для неё, самым настоящим. Она впитывала его речи, слезы на ресницах густых высушивая частыми морганиями. Она перед ним, точно перед богом, на коленях, обнажив душу.       С братом ссорилась, словам, что парень этот не для неё, что он мудак с мнением о себе размером если не с Россию, то с Курск точно, не верила и обижалась на всех, кто против был.       Кристина за отношения с ним девушкой стать успела настоящей, платья даже носить начала, совсем как в детстве. Тушь мамину воровала, помадой губы мазала, духами душилась цветочными.       Захарова содрогается, не то от мыслей о прошлом, не то от холодного воздуха, проникающего в старую ванную комнату через открытую дверь.       Она смелее к коже прикасается, давит, болью упиваясь. Голову запрокидывает и прикрыв глаза ощущениям отдается.       Нет злости. Нет обиды. Нет желания мстить. Есть только всепоглощающее смирение и совсем немного осознания. Осознания, что дура она та ещё и что ей самой и языком, и мозгом работать научиться надо.       Она курит в форточку, стоя у окна в шортах и спортивном топе, волосы в хвост собрав. Курит, перед этим стопку водки опрокинув в себя, и понимает.       Понимает, что Лиза и не виновата вовсе, что отец к матери Андрющенко пришёл, и мать её не виновата, и Жанна не виновата, что выгнала его. Что виноват тут он, что мудаком и алкоголиком был, да Кристина, что копией его становится.       Кристина будущее хорошее хотела, счастливое, а была бы как отец — ничего не получила. Она курить начала те же сигареты, обезболивающие водкой заменила, а слёзы на крики громкие, на костяшки сбитые.       Но отцом она не стала. Она маму любила слишком, чтобы так обижать, чтобы так подводить её, чтобы копией отца становиться и слёзы приносить вместо улыбок и тёплых прикосновений.       Высокоградусная жидкость по трубам бежит, а рука с пачкой сигарет над мусоркой замирает. Обманывать саму себя не хочется, ведь курить она точно не бросит, поэтому пачка обратно ложится на подоконник, а Кристина на свой старый диван, такой же потрёпанный жизнью, такой же, как и хозяйка его, которая сейчас стонет от боли, уткнувшись лицом в подушку.

×

      — А я вчера с парнем познакомилась! — Пчёлка глоток виноградного дня делает и бутылку передаёт. — Не знаю, что в нём такое, но я на него запала, реально! Его нельзя красавцем назвать… Наша переписка длилась недолго, но я успела почувствовать его сильный интерес ко мне.       — Где ты его нашла? — Туман глоток делает и дальше по кругу бутылку пускает.       — Как ты и советовала, в аське. Сегодня увидимся! — Пчёлка волосы цвета фуксии за ухо убирает и на подругу смотрит, нижнюю губу кусая.       — Молодец! — Рони по плечу её хлопает и говорит о том как хорошо, когда вокруг любовь, а ещё говорит, что скоро новый год и что нужно его вместе отметить.       Пчёлка думает о том, что скоро новый год, обнимая себя руками и содрогаясь от холодного воздуха, забирающегося под куртку осеннюю.       Скоро ботинки зимние и пуховик доставать, в шапки да шарфы кутатья, а Геля больше часа в парке торчит на ветру, сидя на лавке холодной и ногами дрыгая, чтобы хоть как-то согреться.       Она глазами ярко накрашенными старается найти эмо, с которым познакомилась в сети. Ждёт больше часа, в надежде, что вот он, придёт скоро.       Но заветная фигура никак не появляется среди деревьев. А время и Гелины нервы утекают в никуда, оставляя после себя осадок неприятный, точно школьный компот.       — Да ну его.       Она камушек пинает и по парку вперёд плетётся. Только не домой. Нельзя домой.       Минут десять и она у дома, давно знакомого и давно ставшего родным. Ей дверь в квартиру открывает высокий парень. Спрашивает про школу, про дом, а она отвечает, что эта квартира ей как дом. Парень смеётся, пропускает Пчелу в квартиру.       Геля по коридору давно заученному от и до бредёт до комнаты, где она самый желанный гость. Саша на кровати лежит, в ушах наушники с музыкой на полную.       Он их вытаскивает, увидя замеревшую на пороге Гелю. Хлопает по кровати, приглашая её сесть рядом.       Она про встречу неудачную рассказывает, про отчима в тысячный раз говорит, что не везёт ей по жизни и что тяжело ей очень-очень!       А Саша целует её, тепло и по-родному. Его поцелуи как дом ощущаются. Он гладит её спину так нежно и трепетно, словно у Гели крылья за спиной.       Не ангельские, нет, на ангела она совсем не тянет. Ангелы такими грязными не бывают, ангелы чистые и невинные, а Геля такой совсем не была.       Геля целовалась отчаянно, снимала одежду перед парнем, лишь бы залечить все дыры в груди временем выжженные.       Ей отмыться хочется от грязи, и Саша ей позволяет это, касаниями своими аккуратными и нежными, смывая с неё всю ту грязь.       Он гладит бёдра, стягивает нижнее бельё с девчонки, так медленно и трепетно. И Геля перед ним точно самый невинный человек на всём свете, краснеет, дышит загнанно, сжимая его внутри себя.       Гелечка выгибается под Сашей в очередной раз, душу наизнанку выворачивая, позволяя вылизывать себя, выцеловывая все травмы её личные.       Она руками за плечи хвастается, оставляя еле заметные царапины от ногтей, глаза прикрывает, выдыхая томно, и под поцелуи подставляясь.       Губы у Саши были самые теплые и самые родные, губы чувствовались как надо, на своём месте.       Руки у Саши были самые теплые и самые родные, руки чувствовались как надо, на своем месте.       И Саша внутри неё чувствовался как надо, не вызывая ненависть и желания выворачивать желудок часами у унитаза или раздирать тело мочалкой до кровавых подтёков.       Гелечка Сашу хочет как можно глубже ощутить, хочется, чтобы он впечатался в неё всем телом, остался ожогом на коже Гели, напоминанием единственным хорошим.       Геля его любила очень, и Саша Гелю любил, как самого родного человека. Любил и исцелял из раза в раз, позволяя Геле хоть что-то в жизни хорошее ощутить.       Им так легко было рядом находиться, и тяжести в эти взаимоотношения добавлять не хотел никто.

×

      У Юли мама ненормальная была самая. Это, конечно, по мнению Юли, а Юля в жизни разбирается похлеще тех, кто говорил обратное.       У Юли мама строгая была, но с руками самыми нежными, и Юлька руки мамины любила очень. В детстве носом в ладони утыкалась и втягивала нежный аромат от крема.       Мама Юлю гладила по голове, косы заплетала, крем от сыпи натирала, щекотала весело и обнимала крепко-крепко.       Юле рук маминых не хватало лет с четырнадцати, как только выросла из возраста прижимания к себе и сказок на ночь, а Юля думает, что из этого возраста вырасти никогда нельзя.       Поэтому по вечерам они с Кирой в объятиях лежат и сказки друг другу рассказывают. Где-то придумывают, где-то из закромов памяти извлекают. Но лежат в объятиях, сжимая друг друга.       Кира говорить Юле до последнего не хочет, но говорит на той же неделе, стыдливо глаза в пол опуская да сжимая ладошки Чикиной в своих руках.       Ей перед богом так стыдно не было, как перед Юлей. Юля ведь солнышко, Юля ведь чудо. Юля для Киры самый прекрасный человек.       Ей Чикина советами помогает и извиниться заставляет. Говорит, что Кира самая непутёвая, говорит это, а затем сразу в щеку клюёт.       Кира ей руки по локоть целует, а свои, по локоть в крови, не замечает, сжимая ими ноги Юли, прижимаясь к ней. Колени ныть быстро начинают. Кира тоже.       Кира слезы по щекам не размазывает, только говорит много, о Кристине, о вечере сегодняшнем, о людях пропавших.       Кира руки греёт под футболкой Юлиной, а когда время приходит, то идёт в назначенное место, чтобы увидеться и сделать всё как сказала Юля.

×

      Кира руки в карманы прячет, а взгляд в сырую землю. Стыд и вина накрывают с головой, заставляя Киру взгляд от серо-голубых глаз уводить, лишь бы не столкнуться.       Она землю носом мартинсов ковыряет и руку неожиданно протягивает, глаза не поднимая, точно провинившийся пёс.       Кристина хмыкает, берёт в свою тёплую ладонь чужую руку и сжимает, стараясь взгляд глаз напротив перехватить.       Они глаза в глаза смотрят, замерев в рукопожатии и никто не знает, что же говорить в этот момент.       У Кристины ни грамма ненависти, ни капли желания ударить девушку напротив, она ладонь сжимает, а внутри благодарность к панкухе.       Удар у неё может и не профессиональный, не точный, но отрезвляющий, приводящий мозг на место, включающий ржавые и скрипучие шестерёнки в голове Кристины в действие.       Кристина тогда, от крови собственной отплёвываясь да в собственной боли физической захлёбываясь, понимает, что смерти заслуживает каждый из неформального общества Курска, но не достоин вечного покоя никто. А сейчас, сжимая ладонь блондинки, она мысль меняет, сама ей удивляясь.       Удивляется, как в голове, чёрным по белому фраза появляется, в которую верить хочется больше всего на свете. Кристина довериться ей хочет. Ей и людям с цветными головами.       — Вы смерти может и заслуживаете, но она вас не заслужила ещё.