Последний же враг истребится – смерть

Как рыдают под серым дождем, как рыдают мои аониды. Бесконечные эти обиды: никогда, никому, ни о чем.

      Хогвартс — удивительная школа. И свою «удивительность» она заслужила не только тем, что является школой для волшебников, но и своими секретами. Например, детей, которые только поступают сюда на первый курс, всегда восхищали живые картины. Возможно, вы скажете, что на свете полно живых картин — тех, на которые вы смотрите и, восхищаясь искусной кистью творца, видите, словно в воображении фигуры оживают. В Хогвартсе же картины действительно «живые». Даже студент, не обремененный ярким воображением, сможет наблюдать, как в одной раме разворачиваются самые чудесные события: люди разговаривают и ссорятся, волны бьют о камни, а леса шуршат листьями, потому что все это происходит наяву. Неизвестно, когда именно начали создаваться такие изображения волшебниками-художниками, но ясно одно — они будоражат зрителей своими сюжетами. И обитатели рам ходят с одной картины в другую, они дают советы ученикам и учителям, они смеются и плачут и продолжают вечно жить в их собственном мире художеств, который не постичь ни одному волшебнику.       В Хогвартсе было невероятное множество таких картин. Но одна из них особенно выделялась: на ней была изображена молодая девушка, только переступившая порог совершеннолетия. Фигура была одета в черное платье, на голове покоилась маленькая шляпка, а лицо закрывала полупрозрачная черная вуаль. Девушка всегда молчала и только провожала взглядом обитателей замка. Она никогда не выходила за свою раму, никогда не принимала гостей — всегда молчалива и одинока. И такое расположение дел ее устраивало.       На медной маленькой табличке, которая висела под этой картиной, надпись гласила: «Мнема Арья Манн, великая мастерица Трансфигурации».       Когда еще совсем юный будущий Темный Лорд ступил в коридор, полный двигающихся лестниц, он сразу заметил эту картину. Она висела белой вороной среди красочных и шумных рам, окружавших ее. Он долго смотрел в эти холодные выразительные темные глаза, смотрящие сквозь вуаль; на белоснежные руки, аккуратно сложенные на коленях; на платье смоляного цвета, и заплетенные в низкий пучок каштановые волосы. Мнема тоже сразу заметила новоявленного слизеринца. Он привлек ее внимание по большей части потому, что единственный из толпы разглядывал ее изображение. Такое внимание к своей персоне Манн получала довольно редко, бóльшим восхищением могла похвастаться ее мать — Арья Шварц, картина которой висела на три этажа выше. Там была изображена пухлая женщина, которая всех увлекала своими разговорами и нередко давала советы юным зельеварам. А советов она могла дать предостаточно, ведь в свое время она создала не один рецепт зелий, которыми пользуются до сих пор.       Том на протяжении всего первого курса наблюдал за самой одинокой картиной Хогвартса, но так ничего ей и не говорил. Но он досконально изучил историю жизни Мнемы. Она была лучшей в Трансфигурации в свое время, открыла много чар, в общем, пошла по стопам матери. Только жизнь ее завела в тупик, когда родители отдали шестнадцатилетнюю девочку под венец старому чистокровному аристократу Манну, который был известен своей вспыльчивостью и дурным нравом. Теперь уже Манн, будучи девушкой сложного характера, часто доводила мужа до белого каления, и в какой-то момент он не выдержал и убил молодую жену. Но судьба быстро его наказала — уже в следующем месяце после ее смерти волшебник скончался от драконьей оспы.       Художник, нанятый семьей Манн, нарисовал две картины, на которых были изображены муж и жена. И словно в насмешку над Мнемой на картине ее облачили в траурный наряд, чтобы она вечность стояла в своей раме как вдова, оплакивающая потерю мужа. И хотя это было нелогично, ведь девушка умерла раньше, вид картины всех устроил, а Мнема не хотела возражать.       На протяжении шести курсов Реддл наблюдал за картиной Манн, но за ней никогда не замечалось кардинальных изменений — разве что девушка меняла позу раз в неделю, иногда вставала со стула, чтобы размять ноги, а потом вновь садилась обратно, складывая руки на коленях. Но в один из дней, когда Том уже по привычке кинул взор на то место, где должна была висеть картина, ее там не оказалось. Зато висела другая — на ней была мать Мнемы. Реддла немного рассердили такие изменения, ведь они нарушили его ежедневный ритуал по наблюдению за молодой волшебницей, но уже через месяц он об этом забыл, пока в один зимний день, когда Хогвартс опустел по случаю Рождественских каникул, Том не зашел в Выручай-комнату. Тут-то и оказалась картина Манн.       Девушка на ней смотрела куда-то в пустоту, погруженная в свои размышления. Реддл подошел поближе и принялся рассматривать волшебницу, что, конечно, заметила Мнема.       — Тебе что-то нужно? — впервые за столько лет она заговорила. Голос ее был холодным и твердым, с хрипотцой, и в нем напрочь отсутствовало дружелюбие.       — Нет, — ответил Том.       — Тогда уходи, — Мнема отвернулась от Реддла, смотря на светло-серый фон своей картины, и слизеринец послушно удалился, ошеломленный тем, что Мнема вообще заговорила.              Реддл потом несколько дней думал о неудачном первом разговоре с картиной, которая пленяла его внимание на протяжении всего обучения. Он решил, что волшебница мастерица в Трансфигурации, а значит, что и в других областях магии она должна была преуспевать.       Было решено — Том вновь отправится в Выручай-комнату, чтобы поговорить с Мнемой. В этот раз она встретила его самую малость любезнее.       — Опять ты? — вскинула бровь волшебница.       — Опять я, — сказал Том, садясь на кресло напротив картины, — почему тебя перевесили?       — Какая дерзость! Мальчик, с незнакомыми людьми общаются на «вы».       — Но ты просто картина, — пожал плечами Реддл, улыбнувшись.       — Пусть я не могу свободно путешествовать по миру и существовать в твоем пространстве, но я остаюсь человеком, — сложив руки на груди, сказала Мнема.       — Так почему?       — Картины вокруг меня были недовольны моей «негативной аурой». Они говорили, что я нарушаю всеобщий позитивный настрой, — холодно отозвалась Манн, — кого повесили на мое место?       — Твою мать, — ответил Том и наблюдал, как лицо Мнемы выразило сначала удивление, а потом она обнажила свои маленькие белые зубы в оскале.       — Ну, конечно.       — Ее любят больше, — между делом упомянул Реддл, которому очень уж понравилось смотреть, как Манн совершенно не умеет скрывать эмоций.       — Не все картины в замке должны быть квинтэссенцией радости! Я была прекрасным разбавлением всеобщего веселья, — поморщила нос Мнема.       — Все считали, что ты была дегтем в бочке меда, — ответил Том.       — И даже ты? — сощурила темные глаза волшебница, — хотя не отвечай, я и так знаю, что нет. Ты единственный, кто вообще обращал на меня внимание.       С этого момента Реддл часто заходил в Выручай-комнату только чтобы повидаться с картиной. Волшебница была прекрасным собеседником — она не отличалась девчачьей наивностью, всегда говорила то, что думает, и, вообще, слизеринцу, который был жадным до человеческих эмоций, очень нравилось наблюдать за реакцией Мнемы на его порой жуткие высказывания. В начале весны Том вновь пришел к картине, и неизвестно как, но разговор зашел на тему бессмертия — тему, к которой юный Темный маг уж слишком щепетильно относился.       — Бессмертие? Ты хочешь стать бессмертным? — лицо Мнемы тронула холодная улыбка.       — Я не хочу, я уже бессмертен, — сказал Реддл, сощурив глаза. Он чувствовал, как кровь приливает к щекам, а нога начинает непроизвольно дергаться.       — Уже? — вскинула брови Манн, — и как, позволь спросить? — но слизеринец молчал, на что Мнема рассмеялась, — боишься?       — Я ничего не боюсь, — прошипел Том, его глаза отливали багрецом.       — Боишься, — выдохнула волшебница и улыбнулась той же холодной улыбкой, — смерти уж точно.       — Как я могу боятся того, что мне не грозит? — уголки губ Реддла дернулись.       — От смерти можно бежать, но ее невозможно уничтожить, — начала наставлять Мнема. Она часто начинала говорить со слизеринцем таким тоном, словно он провинившийся ребенок, а она мать, цель жизни которой заключается в том, чтобы воспитать своего сына. В такие моменты Том особенно злился. Как может картина его поучать!       — У тебя-то и убежать от нее не получилось, — ядовито заметил Реддл, намекая на раннюю смерть Мнемы. Он думал, что напоминание о ее кончине поставит волшебницу на место, но в ответ услышал только смех.       — Как раз таки я — бессмертна.       — Да ну? — саркастично спросил Том, диалог начинал его невероятно раздражать. Слизеринец уже начинал подумывать о том, чтобы развернуть картину лицом к стене, чтобы она в следующий раз думала, прежде чем перечить ему.       — Да, — спокойно ответила Мнема, — и поверь, мое бессмертие гораздо надежнее твоего. Во-первых, я смогла пережить твой страх, Том — я погибла. Во-вторых, теперь моя фигура, характер, мысли навсегда будут запечатлены на холсте, как отпечаток давно угасших воспоминаний. Но все же я не просто след, оставшийся от живой Мнемы Манн, я и есть та волшебница, которая когда-то славилась познаниями в Трансфигурации. Говорят, «если тебя полюбит художник, то ты никогда не умрешь». Художники в меня не влюблялись, но портрет мой рисовали по долгу службы. И вот я жива и бессмертна.       — Я могу сжечь твою картину, — небрежно пожал плечами Реддл. Он изо всех сил старался сохранить видимость, будто ему глубоко плевать на то, о чем распинается Мнема.       — Можешь. Но неужели ты думаешь, что существует один единственный экземпляр? Сожжешь эту раму и я уйду в другую, хотя этого бы, конечно, очень не хотелось делать. Тогда мне придется вернутся в фамильный особняк семьи Манн и висеть рядом с мужем. Я его уже натерпелась при жизни, после смерти мне такого счастья не надо.       — Я могу тебя сжечь и обречь на существование рядом с графом Манном. Это не будет хуже смерти, но все равно неприятно, — губы Тома растянулись в улыбке.       — Ну сожги. И потеряешь единственного человека, который не боится говорить тебе в лицо правду. А я уверена, что как бы ты не злился на мои слова, тебе все равно приятно, что хоть кто-то не смотрит на тебя, как на золотого тельца.       — Вовсе нет. Я бы предпочел, чтобы все смотрели на меня, как ты там выразилась? Как на золотого тельца, чем перечили и ставили под сомнения все мои слова.       — Нет.       Этого хватило Реддлу, чтобы окончательно выйти из себя. Он встал, в два шага подошел к картине, развернул ее к стене и ушел из Выручай-комнаты.       До конца весны он больше не приходил к Мнеме, но подходили выпускные экзамены, и слизеринцу предстояло покинуть школу. Том долго размышлял, стоит ли вообще возвращаться к Манн, но, как бы ему не хотелось этого признавать, он правда начал тосковать по их разговорам и ее замечаниям. Все чаще наследник Слизерина замечал за своими последователями только одно — раболепие и желание угодить хозяину. И его это, конечно, абсолютно устраивало. Вряд ли лорд Волан-де-Морт позволил бы кому-то другому, кроме Мнемы, относится к нему как к обыкновенному магу, который просто увлекся Темными искусствами. Но среди всей лести и беспрекословного послушания он скучал по Манн и ее «я-лучше-знаю» поведению.       На решение Тома забрать картину с собой повлияло еще и то, что Манн, какой бы невыносимой она иногда не была, давала ему довольно дельные советы по поводу магии. Источники не врали, волшебница действительно была лучшей в Трансфигурации и не менее хорошо разбиралась в зельях — должно быть, этот талант ей перешел от матери.       В конечном итоге, Реддл забрал с собой портрет Мнемы, хотя она и возмущалась. Сделать это было не так уж и сложно — одно заклятие незримого расширения, и картина уже лежит в небольшой дорожной сумке.       Свет она увидела, когда Том устроился в «Горбин и Бэрк». И что это был за скандал! Если бы Мнема имела при себе волшебную палочку и могла вылезти из рамы, Реддл бы, конечно, не оказался шесть футов под землей, просто по причине, что он бессмертен, но точно остался бы покалеченным.       Манн возмущало то, каким нахалом был мальчишка! Украсть собственность школы, перенести в ужасно тесные апартаменты над магазинчиком проклятых артефактов, и думать, словно волшебница будет довольна переездом. Теперь они вернулись к прежнему молчанию, Том не утруждал себя попытками рассказать что-то Мнеме, хотя ее советы иногда были ему ой как нужны. Например, в случае с Хэпзибой Смит. Реддл пришел домой после встречи со старой колдунье, на которой она показала ему чашу Пенелопы Пуффендуй и медальон Слизерина, и волшебнику было очень нужно посоветоваться с Мнемой. Том боялся совершить необдуманный поступок, потому что после того, как в его руках полежал медальон по праву принадлежавший его семье, сознание заволокли клубы алчности и жестокости. Но, к сожалению, Манн только повела плечами, когда увидела Реддла в крайне возбужденном состоянии, поэтому он сделал то, что сделал — убил Хэпзибу руками ее эльфа Похлебы, и скрылся с древними артефактами.       И вновь Мнеме пришлось переезжать в сумке, набитой книгами и разными склянками. В этот раз перемещение она перенесла проще, смирившись с судьбой быть навсегда собственностью Тома Реддла.       Но то место, куда Волан-де-Морт перевез Мнему, понравилось ей куда больше апартаментов в Лютном переулке. Теперь рама Манн висела в гостиной маленького коттеджа, расположенного на берегу пролива. Напротив картины располагалось окно, в которое Мнема могла наблюдать за белыми скалами Дувра и быстрыми волнами.       — Где мы, Том? — впервые за долгое время заговорила Мнема.       — В коттедже, который мне любезно предоставил Малфой, — ответил Реддл, разбирая с помощью волшебной палочки чемодан.       — Что ты хочешь сделать? — спросила Манн.       — Как что? Стать самым могущественным магом на свете. И я почти достиг цели, — ответил Том, улыбнувшись.       И опять их общение нормализовалось. Реддл часто отсутствовал дома, но когда он приходил, они могли провести за беседой всю ночь, и оба оставались довольными. Мнема давно потеряла для себя границы морали, поэтому жестокие и противные природе действия Тома не казались ей большой проблемой. Все таки, провести пять веков в картинной раме сделали свое дело.       И каждый раз, как Реддл рассматривал картину, на которой спала Мнема, он тешил свое сознание одной лишь идеей, к воплощению которой приступил уже спустя полгода проживания в коттедже.       Он обратился к одному знакомому магу-художнику, заказав у того свой портрет. Волан-де-Морт до конца не мог аргументировать для себя эту идею, но ее исполнение было важно юному лорду, пусть причин для этого он пока и не находил.       Создание картины затягивалось, оно и понятно — художник работал почти подпольно, ведь заказ поступил от самого Темного Лорда, а Том и не торопил его, считая, что у него в запасе целая вечность. Но вечности не было, по крайней мере у художника, потому что он погиб от рук бессовестного воришки, который намеревался украсть пару экземпляров готовых картин. Портрет Тома он не тронул, так как ему еще не хватало пары штрихов — так и осталась эта рама стоять в подвале, окруженная пустыми холстами, кистями и красками.       — Как думаешь, если бы ты осталась жива, чем бы обернулась твоя жизнь? — как-то спросил Реддл свою подругу.       — Наверное, я бы написала еще несколько трактатов по Трансфигурации, продолжала бы ненавидеть мужа и всю его семью, а в какой-то момент сбежала, наконец-то избавившись от фамилии Манн.       — Тебя устраивает твое бессмертие? — поинтересовался Том, устало взглянув на раму.       — После встречи с тобой, вполне, — она улыбнулась, смотря как веки Реддла тяжелеют с каждой минутой. Он заснул прямо в кресле гостиной. Мнема часто наблюдала, как он засыпает посреди диалога. Видимо, Том настолько выматывал себя построением стратегии, встречами с Пожирателями смерти, и налетами на деревни маглов, что приходил домой, полностью выбившимся из сил.              Реддл действительно дорожил своей картиной Мнемы. Тома непонятно удовлетворяло то, что единственный, кто действительно полюбился ему — это портрет великой волшебницы. Так Волан-де-Морту не приходилось терзать себя мыслями о слабости привязанности к другому человеку, потому что по сути, Манн не была полноценным человеком, и в то же время он мог наслаждаться теплым чувством, растекающимся в его груди каждый раз, как темные глаза Мнемы разглядывали его.       Время беспощадно и даже тот, кто клеймил себя бессмертным, неожиданно для всех — и друзей и врагов, умер в Годриковой впадине во время покушения на жизнь младенца, которому пророчили стать концом правления Волан-де-Морта.       Мнеме даже не сообщили о случившемся — обо все она догадалась сама, когда в коттедж ворвались люди в черных мантиях и серебряных масках и начали очень быстро выносить все вещи, и ее в том числе. Волшебница молчала, потому что даже не знала, что тут можно сказать. Ее новым домом стал чердак в каком-то небольшом особняке, и единственным источником света являлось маленькое круглое окно, пейзаж за которым ей так и не посчастливилось рассмотреть за пыльными мутными стеклами. Но даже солнечного и лунного света Мнеме хватало для того, чтобы продолжать жить и надеятся на еще одну встречу с внезапно пропавшим Томом. Изначально волшебница было решила, что он избавился от нее, как многие избавляются от наскучивших им предметов, но Манн не была предметом — по крайней мере на сто процентов, — и она свято верила в свою важность в глазах Реддла. И, конечно, этой важности она не была обделена. В итоге ее рассуждения свелись к тому, что Том действительно погиб, так и не добившись своего бессмертия. Мнема тихо посмеивалась, рассказывая пыльному чердаку о разговоре с Томом в школе — действительно, бессмертие Манн оказалось надежнее.       Спустя тринадцать лет до слуха Мнемы вновь донесся человеческий голос, от звучания которого она давно отвыкла — за все время, проведенное на чердаке она могла довольствоваться даже не голосами, а шумом, доносящимся временами с улицы. Сейчас же волшебница отчетливо слышала слова — кто-то говорил так неприятно, что на секунду Манн пожелала было вообще не слышать ничего, но голос продолжал говорить: он то тараторил, то становился медленным, временами взвизгивал — в общем делал все, чтобы раздражать Мнему. Но голос был не одним, ему кто-то отвечал — медленно и тихо, но даже в этой тихой речи Манн чувствовала могущество, и всего на секунду он ей напомнил давнего друга, к которому Мнема имела несчастье привязаться и даже, возможно, полюбить. Но это была лишь секунда слабости, в которую волшебница потешила свою давнюю мечту о воссоединении с Томом, сейчас же голос хоть и обладал тем могуществом, которым мог похвастать Реддл в свое время, в нем было еще и что-то до невозможного хищное и опасное, что-то, с чем Мнема не хотела иметь никакого дела.       И судьба ее благоволила целый год — на чердак эти голоса не поднимались. Но только год волшебнице был отделен на спокойную роль слушателя поселившихся ниже гостей, потому что в середине лета 1995 дверь на чердак распахнулась, и в помещение вбежал низкий и пухлый мужчина. Его жидкие грязные волосы словно прилипли к черепу, а маленькие мокрые глазки бегали по предметам чердака. Он поглаживал свою правую руку левой, и иногда принюхивался как мышь. Наконец-то посетитель нашел, что искал, и достал какой-то старый фолиант из груды мусора в углу чердака. Собираясь развернулся и направится на выход, он осветил портрет Мнемы концом палочки, отчего она прикрыла глаза, не привыкшие к яркому свету, руками. Мужчина дернулся в сторону и как будто хотел стрельнуть в нее заклятие, но, осознав, что это всего лишь картина, опустил палочку. Пару мгновений они смотрели друг на друга, а потом мужчина покрепче прижал к груди фолиант и ушел.       По началу Мнеме казалось, что ее обнаружение ничего не значило для гостей, но через неделю дверь вновь открылась, намекая волшебнице на ложность ее выводов.       На чердак ступили голые бледные ступни, по которым била черная мантия. Вошедший человек был высок и худ, он двигался медленно прямо к Мнеме, которая изо всех сил старалась в тусклом освещении разобрать черты посетителя. Гость поднял палочку, которую Манн мгновенно узнала, и прежде чем она успела что-то сказать, он зажег свет, оставив волшебницу в немом ужасе смотреть на того, кого когда-то можно было назвать Томом Реддлом. Существо перед Мнемой было лысым, его кожа была бледна и отдавала какой-то серостью, змеиные зрачки и красные глаза. Вместо носа две щели, вместо губ кривая линия.              — Не рада снова видеть меня, Мнема? — спросил Волан-де-Морт, и от звучания его голоса Манн хотела разрыдаться. В нем не осталось ни капли того человека, которого она когда-то знала.       — Нет, — сказала она, голос ломался.       — Ты осталась такой же прямолинейной. Хотя я уже полагал, что заточение в полном одиночестве тебя исправит, — искривил рот Том, крутя в длинных когтистых пальцах тисовую палочку.              — Ты забыл, что я уже давно привыкла к одиночеству.       — Даже наше сотрудничество в прошлом не разбавило одинокого существования? — спросил он, подходя ближе.       — Сотрудничество? — Мнема нахмурила броси, — это так называлось? Сотрудничество! Что ж, коллега, наше сотрудничество очень разбавило мое бесцельное существование в раме. Оно мне показало, что даже в жизни простого портрета может быть счастье, какого этот портрет не испытывал при жизни. Но как жаль, как жаль, что наше сотрудничество прекратилось в тот момент, когда Том, которого я знала, решил сделать из себя чудовище! — вскинула руки Манн.       — Не смей называть меня Томом! — рявкнул Волан-де-Морт, направив свою палочку на Мнему.       — Сожжешь меня? Приведи в исполнение свою давнюю угрозу, ну же, коллега, — ядовито улыбнулась волшебница.       — Сжечь? О нет-нет. Теперь, когда ты, по твоим же словам, почувствовала «счастье» сжигать тебя нет смысла. Я хочу, чтобы ты жила и, вспоминая минувшие годы, понимала, что больше ничего не вернуть. Считай это актом милосердия, Манн, ведь ты продолжаешь жить, — сказал он и, шурша мантией, покинул чердак, оставив Мнему тихо плакать впервые за долгое-долгое время.       Больше портрет не навещали, и волшебница была рада. В какой-то момент она перестала слышать голоса внизу, что подсказало ей — дом опять пуст. Свое свободное время, коего у Мнемы была целая вечность, она тратила на разговоры вслух. Она вспоминала беседы с Томом, вспоминала созданные ей самой чары Трансфигурации, вспоминала Хогвартс и его учеников. Но со временем и на это у нее не осталось сил. Мнема медленно отклонилась на спинку стула и замолчала.       Шли годы, Ежедневный пророк пестрил заголовками «Волан-де-Морт побежден! Гарри Поттер сразился с Темным магом при битве за Хогвартс, освободив магическое сообщество от гнета тирана». Жизнь постепенно возвращалась в свое привычное русло, люди благодарили Избранного за совершенный им подвиг и восстанавливали школу. Волшебные магазины вновь открылись, Косой переулок опять мог похвастать яркостью вывесок и шумом покупателей. В одном из таких волшебных магазинчиков, который был отведен под краски и холсты, поселился юный художник. Он знал, что раньше тут работал старый артист, который славился искусной кистью, но был убит в подвале своего же магазина. Юный волшебник всегда горел желанием стать знаменитым художником, поэтому решил, что прославленное место послужит ему хорошим стартом для начала карьеры.       Спустившись в подвал, он зажег свет, и его взору предстал портрет удивительно красивого юноши.       Художник медленно подошел к нему и с радостью заметил, что портрет не дорисован. Рядом с мольбертом лежал конверт, развернув который артист прочитал следующий текст:

Заказ №798 на имя Тома Марволо Реддла

Адрес: белые скалы Дувра, коттедж Малфоев Литтл Хэнглтон, Дом Реддлов

      Художник пару раз пробежал по строкам, но так и не смог вспомнить, где же он слышал это имя раньше. Воодушевленный идеей продолжить творение покойного мастера, юноша незамедлительно взялся за кисть и уже в течение месяца портрет был дорисован, единственное, чего ему не хватало, это заклинания, способного оживить прекрасное лицо.       Артист не торопился с заклинанием, он долго думал, выставлять портрет на продажу или отправить по адресу, на который изначально была заказана картина. Свои размышления он завершил на решении вернуть раму ее законному владельцу с небольшим письмом, в котором бы была просьба прорекламировать вновь открывшуюся лавку в Косом переулке.       Закончив с заклинанием, юноша упаковал картину и отправил в Литтл Хэнглтон, где ее принял старый управляющий. Он развернул картину и прочитал письмо:

Уважаемый мистер Реддл,

Ваша картина готова. Ее закончил мастер Вилльям Грот. Надеюсь портрет удовлетворил вашим требованиям, но я бы хотел попросить, чтобы вы рассказали друзьям и семье о вновь открывшемся магазине «Пантюр» в Косом переулке.

Искренне ваш,

Вилльям Грот

      — Это, должно быть, какая то шутка, — прошипел сквозь зубы управляющий, — Реддлы погибли сколько уж лет назад? И кто только додумался до такого гадкого розыгрыша. Косой переулок? Бред.       Управляющий хотел было выкинуть портрет, но, взглянув на него, он правда узнал лицо юного Реддла. Не зная, что делать с картиной, и не желая забирать ее к себе в дом, управляющий отнес портрет на чердак и поставил рядом с еще одной рамой, о существовании которой даже не догадывался до этого момента.       — Может, это миссис Реддл в молодости? Черт его разберет, этих Реддлов, — выдохнул управляющий, смотря на картины. А потом поозирался, будто боясь Божьего наказания, и добавил, — земля им пухом, — и исчез за дверью.       Мнема, нужно сказать, была крайне удивлена, увидев вновь человека в этом Богом забытом доме. Еще больше она была удивлена, когда поняла, что человек несет картину. Как бы не хотела Манн надеяться на то, что картина окажется волшебной, она боялась даже допускать такие мысли, чтобы потом не разочароваться. Но услышав размеренное дыхание со стороны, Манн быстро дернулась и впервые в своей жизни вбежала в чужую раму.       Перед ней стоял Том Реддл. Именно такой, каким она его помнила и чей образ боялась забыть. Волшебник смотрел на нее пару минут, а потом улыбнулся, и Манн показалось, будто это прекраснейший сон, который стал наградой после стольких лет ожидания.       — Видимо, твое бессмертие правда надежнее, Мнема, — тихо сказал он, разведя руки и принимая объятие той, кто с самого первого года в Хогвартсе был предначертан ему судьбой.

Я боюсь «никому, никогда», ибо знаю, что сердце из камня. Превратиться боюсь в изваянье и любимых забыть навсегда.