сквозь века

— Почему ты не убил его? — Леви подходит к нему. Глаза смотрят безразлично. Ему действительно все равно, но у поступков Эрвина всегда есть причины, и Леви очень любопытно их узнавать. Он любит чувствовать, как что-то нелепое вдруг обретает смысл, и, в самом деле, разве не в этом есть сама сущность Эрвина? — «Оставленный в живых искалеченный преступник служит лучшим примером, чем убитый», — говорит Эрвин, не отводя взгляд от кровавого следа, который оставил после себя мужчина. — С каких пор ты цитируешь Галликана? — Леви смотрит ему в глаза. — Если это значит, что ты сожалеешь, то я могу закончить дело. Только попроси.       Где-то из-за угла раздается крик и рыдания. Леви не оборачивается. В глазах Эрвина танцуют смешинки. — Не думаю, что это необходимо. Обещаю, он больше так не будет.       Леви фыркает на это без улыбки, но ему и вправду слегка весело, даже несмотря на окровавленные стены и полы и влажную розгу в его руке (Леви старается не смотреть на свои руки. Он чувствует, что они все в крови, и его форма тоже в крови, и на щеке его тоже есть кровь предателя, и ему на самом деле все равно, но он не смотрит). Эрвин бывает жестоким. Леви очень повезло, что он оказался на одной с ним стороне. — Что ж, тогда, полагаю, сегодня я тебе больше не нужен, — Леви смотрит и ждет, ждет слова протеста, но Эрвин молчит и только пялится пристально. Леви, возможно, никогда не поймет, почему, но это одна из тех вещей, о которых ему не хочется спрашивать. Леви направился к выходу, слегка уставший и старавшийся не думать о металлическом запахе, который окружал его, которым он пропитался. Его старания прервал Эрвин. — Не хочешь сходить в баню? Я знаю, ты не любишь быть грязным. — Не люблю. Но еще ты знаешь, что я терпеть не могу жару, — говорит Леви, отчаянно пытаясь отказаться. Эрвин настойчив, особенно в отношении него. — Мы можем посидеть во фригидарии, — просит его Эрвин терпеливо, и смотрит так, то ли в глаза, то ли куда-то еще, что Леви хочется то ли спрятаться, то ли подставиться под этот взгляд, снять свою кольчугу и позволить ему смотреть столько, сколько хочется.       Леви едва кивает и выходит. Эрвин плетется следом в своей бело-красной тоге.       Еще не было поздно, но баня была пуста. Леви заметил это только во фригидарии, когда тишину прервали глухие шаги голых ног. Это было странно, но он ничего не сказал.       Теплая вода была облегчением. Леви позволил себе смотреть, как красная корка спадает с его кожи, и вот он уже может смотреть на свои руки, и они не пахнут металлом, и снова не о чем беспокоиться.       Эрвин молчалив, как и всегда — молчалив, но наблюдателен, и он наблюдает за Леви, за водными кругами, что бегут от него. — Что-то не так? — спрашивает Леви, и Эрвин ничего не говорит. Расслабляется и погружается в воду по шею, прикрывает глаза, и Леви больше ничего не спрашивает. Забывает, что кожа уже чиста, и трет ее, словно на ней еще что-то могло остаться.       Но Эрвин хватает его руки, держит их над водой, поддерживая. И Леви все так же равнодушен, все так же позволяет ему делать, что вдумается, потому что Эрвин — это Эрвин, и Леви не задает вопросов, на которые ему не хочется знать ответа.       Эрвин держит его руки, скользит между его пальцев, и Леви отключается. Он слышит только плеск воды, и ему слегка щекотно, но главное, что напротив него — Эрвин, и он гладит его руки. Леви не смеет пошевелиться, хотя знает, что Эрвин не был бы зол.       Когда Эрвин целует его, медленно, нежно, даже с каким-то отчаянием, и его руки все еще гладят руки Леви. Леви хочется, чтобы время замедлилось, ему хочется, чтобы это не прекращалось. Он закрывает глаза и лишь морщится от чмокающих звуков.