крылья

тяжелый вздох, взмах чернильных крыльев. бесконечные картинки крутятся в голове, а перед глазами лежат наспех записанные буквы карандашом. ему это все кажется шуткой, дали чтобы отъебался и то, возможно, набор, ничего незначащих, символов. но просыпаясь, от очередного туманного и такого пьянящего сна, вбивает в строку поиска, боясь увидеть «нет результатов». профиль добивает, аниме психея и до колющего смеха «akuma». блядская бабочка. от души до черни на коже. в ответ на сообщение прилетает глупая скобка, которая насмехается, таит за собой какой-то секрет. а кир губы кусает и тщательно подбирает слова. он хочет получить только согласие. начинает с малого — просто встреча, общение и не больше. не хочет таинственную бабочку спугнуть со своих рук. сережа отшучивается и всячески избегает точного ответа. а у кира перед глазами красные щеки и молчаливые губы, чья мягкость отчетливо помнится в каждом сне. рассмеяться хочется от того в чем он погряз. парень, о котором он ничего кроме тела и имени не знает, а из мыслей спустя даже время уходить не хочет. в плывущей картинке были видны лишь чернильные крылья, которые неправдоподобно подрагивали от каждого резкого толчка. самому до дрожи хотелось ощутить это снова, особенно когда видит желанное «где и когда?». а позже еще одно «можно и у меня» и следом адрес с точностью до квартиры. встретили его все те же светлые зеленые глаза, слабая улыбка. весь такой растрепанный и немного домашний, заламывает пальцы от неловкости. совсем другой, но с той же искрой предвкушения. сам даже не касается, когда очень хочется с этого начать, только пьет предложенный чай и внимательно слушает. ну почти. скользит вниз по шее, разглядывает еле видимые ключицы из ворота полосатой кофты, изредка возвращается к чужому, такому же изучающему, взгляду, который смеется над ним. — не получается глазами раздеть, да? кир нервно усмехается, но все равно ставит 1/0 в пользу себя. тот первый не сдержался и увел разговор в другую сторону. значит проиграл их игру. плечи расправляет и расслабленно опирается о спинку стула. тот неотрывно смотрит на мерно вздымающуюся грудь, все теми же глазами, но без дымки опьянения. слишком осознано, от того и более горячо. его брови вздернуты, острая улыбка — ждет ответ на поставленный вопрос. — а у тебя прям получается? — но в итоге получает вопрос на вопрос и до самого доходит, что счет идет явно не в его пользу. но как же все равно. сережа хочет встать со своего места. даже не знает, для того чтобы наконец сократить расстояние или наоборот скрыться от всего. — сиди на месте. — слушается, руки скрещивает и выглядит чересчур недовольным. встает сам кир, подходит со спины. наклоняется к самому уху, — так тебе будет проще, если я не буду маячить перед глазами? напряженное молчание в ответ. вообще не легче, он стал только ближе — повернись и можно будет коснуться. но даже это он делает раньше, руки ложатся на плечи, лезут под ворот кофты и оттягивают, чтобы рассмотреть бледную кожу и острые косточки, по которым языком мажет и дыханием опаляет, заставляет сжаться еще сильнее. короткий поцелуй. и ворот тянут уже вниз. открывая для взгляда лишь кончик крыла. зубами контур подцепляет. а сережа обрывистый вздох не сдерживает и руки чужие перехватывает. без слов просит остановиться. — у тебя такая чувствительная спина. оставляет россыпь легких поцелуев. хочет, чтобы тот до дрожи завелся от такого контраста прикосновений. а для акумы все вокруг становится незначительным. он чувствует только чужие губы на своей спине и руки, которые с особым трепетом сжимают его в своих. слышит только неестественно громкий шепот и тяжелое дыхание. его присутствие рядом сводит с ума, даже если бы он просто остался сидеть на своем месте. мысли сделали бы свое. поцелуи снова сменяются на острые зубы, кусают там, где до сих пор воспоминание обжигает с прошлой встречи. сережа задыхается, пусто смотрит в одну точку и не знает, что сделать ему, когда очень хочется. хочется развернуться впиться со всей силы в эти изводящие своей лаской губы, сжать в своих ладонях плечи, прижаться так, чтобы всем телом ощущать его. из пелены своих желаний вырывают грубые пальцы, которые цепляют за щеку, голову поворачивают и задирают так, чтобы заглянуть прямиком в глаза. акума тонет. а кир все видит. — можно я… ему хочется кричать «пожалуйста», сказать тому, чтобы он не спрашивал, а делал с ним все что захочет. но ничего не говорит, сам поднимается, за шею цепляется так, будто сейчас упадет. губы прикусывает совсем слабо, нет сил сдерживаться и пытаться выдавить из себя ласку. хочется той страсти, что была ранее между ними. его настрой подхватывают и отвечают все теми же до нелепости неумелыми движениями. в этом есть что-то особенное. мокро, шумно и так приятно, до той дрожи в ногах, которой так добивался кир. все совсем по-другому. сейчас хотелось целовать чуть больше, чем касаться чернильных рисунков и выбивать из хрупкого тела стоны. хотелось гладить, тянуть на себя ближе и сказать что-нибудь… — мне кажется я схожу с ума, бабочка. воздуха в раскаленных легких не хватает, но продолжает лезть. в порыве всех перемешанных чувств мажет перепачканными губами по подбородку. — мимо, бабочка. — хватит называть меня так. но его не слушают, специально шепотом растягивают каждую гласную и упиваются реакцией тела. кожа, которая мелкими мурашками покрылась, алые щеки и распухшие от поцелуев губы. для него эта картина прекраснее всех тех, что он мог случайным образом заметить ранее. эта картина только для него. эту картину он сотворил сам. слепил из глины точенное тельце и хрупкие крылья. кира за руку тянут, кажется в комнату. торопясь, даже спотыкаясь о небольшой порожек на входе. он останавливает посреди комнаты, носом в растрепанные волосы утыкается и тихо посмеивается, — успокойся, я никуда не убегу. сережа устало выдыхает и опрокидывает голову на чужое плечо, он слишком напряжен. и в этом помогают руки, которые бесстыдно под кофту лезут, на низ живота давят. тонкая, почти прозрачная кожа розовым отливом отдает. еще ниже — очерчивают тазовые косточки. он весь чересчур острый и кажется хрупким. в почти полной темноте на белоснежном теле слишком заметны укусы, порозовевшие пятна, которые совсем скоро полностью сойдут. на открытой шее, словно пленочка, следы от слюны и блеск в чужих полуприкрытых глазах. все ощущается в несколько раз сильнее, чем во сне. киру все происходящее нравится больше, чем первая встреча, где он не успевал упиваться его реакцией. все было хаотично, лишь бы быстрее утолить свой голод. сейчас же, самому задохнуться хочется от парня, который плавится, как масло, в его руках. весь изнывает, но не требует ускориться, самого все устраивает. теперь акуму ведут, тянут к кровати и с трепетом укладывают на постель. засматриваются на вздернутый подбородок и, словно переливающийся марганец, волосы. руки кропотливо тянут кофту вверх. бабочке пора вылупиться из кокона. ткань оголяет живот, а взгляд цепляется за красные линии. они не собирают из себя рисунок и всего пару завитков прячется за кромкой штанов. вопросительно смотрит на обладателя предмета интереса. — захотелось чего-то нового, — довольно улыбается. наконец-то заметили. кир с интересом тянет штаны вниз, будто раскапывает клад. глубже и глубже. а завитки не заканчиваются, а становятся только пышнее. на нежной коже паха засела будто сердцевина соцветия, от нее цепкими и колючими ветвями тянется сорняк. лезет по бедру ниже и с каждым сантиметром все больше испытывает внутреннего зверя кира, которому хочется укусить каждое соцветие, нажать на него пальцами и растереть вязкую слюну. прочертить языком каждый стебелек. а лучше съесть полностью. сережа лежит, словно игрушка, полностью обнаженный перед чернеющим взглядом. предвкушение внутри скребет по сердцу, которое кажется не выдержит и каждый удар ощущается последним. кир разочарован, он видит не все. не сказав ни слова переворачивает свою личную игрушку на этот вечер… а хотелось бы на всю жизнь …на бок и продолжает взглядом впиваться в алые линии, которые тянутся вбок по молочной ягодице. акума изгибается, изгибается так, как делал наедине с собой еще с незажившей татуировкой, представляя огромные ладони и на своих бедрах. заставляет дыхание задержать и пальцами грубо сжать хрупкое колено. — когда? — почти сразу же. — и правда, тогда прошло всего пару дней, как сережа снова оказался на пороге студии с новым эскизом в голове. — ее кто-нибудь видел? — хотелось знать, что он коснется первым. — она для тебя. шумно выдыхает и давит на плечо, заставляет лечь на живот, красными линиями он займется позже, — я еще не закончил с ними. по памяти ведет очертания чернильных крыльев, вместе с касаниями в голове крутятся воспоминания, как он впервые увидел их, как он ломал их под трипом и как радовался, когда это было лишь видением, а крылья оказались реальными. — я все еще не верю в твое существование, бабочка. сережа смеется, так тихо и искренне, особенно когда пальцы щекочут позвонки, а пушистые волосы лопатки. в этот момент его снова хочется целовать, но отвлекать от таких приятных касаний не может себе позволить. только простынь в ладонях сжимает, когда язык давит на крестец, там, где основание крыльев заканчивается. вдыхает полной грудью, когда бедра сжимают, а мокрую дорожку продолжают дальше, переходят на красные ветви и кусают по очереди два кончика. и снова он его крутит, так как желает. рассматривает со всех сторон, цепляется за каждый кусочек кожи и очень смущает. особенно когда его лицо так близко к члену, на который он не обращает не малейшего внимания, а лишь растирает кожу у соцветий. а кир не знает, что делать, хочется коснуться всего одновременно. — снова ты медлишь, — сережа не может, он ждал этого долго, до просящих всхлипов и руках в волосах, которые тянут чуть выше, хочет получить еще больше ласки. — а ты слишком торопишься, — кусает запястье, оттягивает от своей головы и усмиряет взглядом. сережа вымучено стонет и прикрывает глаза. спорить — последнее на что у него есть сейчас силы. а губы дальше ведут. кончиком языка тонкие линии и широким мазком от острой косточки до самого основания напряженного члена. усмехается, медленно отстраняется, опаляет чувствительную кожу липким дыханием. от такого акума ноги в коленях сгибает и втягивает и без того впалый живот, на который пальцами давят, растирают линии, будто пытаются стереть рисунок. у кира голову кружит, когда окончательно выводят разведенные бедра и тихий стон, сквозь сомкнутые губы. он весь такой изящный, разнеженный простой близостью. и снова, и снова его хочется целовать. и тянется, совсем несдержанно скользит, так невесомо, будто показалось. для сережи это просьба, такая неумелая, от которой улыбка сама по себе появляется. — я научу тебя как-нибудь. — хочется сравнить его с диким зверьком. он не может целовать с теми чувствами, которые присвоены этим касаниям. — а ты уже планируешь следующую встречу? сережа хочет послать его нахуй за такие очевидные вопросы, от этого теперь киру смешно. напористость из-за легкого раздражения. и он поддается этому, даже когда руки неаккуратно по спине ведут и задирают ткань до лопаток, хочет скорее стянуть, но от губ оторваться тоже не может. пальцы путаются, как и язык с чужим. — расслабься, перестань торопиться, от этого мало приятного. — тебе легко говорить, не тебя всего вылизали и измяли, — в ответ что-то шепчет, что тело его выдает и не следует этому сопротивляться, когда нравится до приятно тянущих мышц. и когда наконец ткань с шелестом плечи обнажает, сережа взгляда оторвать не может от кожи без единого изъяна, только с одной раздражающей родинкой посередине груди. раздражающей, потому что до щекотки на языке хочется ее коснуться, обжечь такими же касаниями вокруг, стоять наравне, играться. но на колени давят, разводят еще шире. смотрят на некоторые участки татуировки, одни из которых прячутся от внимательного взгляда, а другие открываются еще больше. сереже нравится, что на него так смотрят. он добивался этого, когда просил мастера лезть иглой по бедру глубже. хотел, чтобы это выглядело чересчур вызывающе и откровенно. сейчас все его желания будто считывают с записанных мыслей, да еще и все слишком гиперболизировано. до спертого воздуха, до закушенной кисти. — ты все еще прячешь свои стоны. пора перестать перед мной сдерживаться. так я не смогу понять, когда тебе действительно хорошо. сережа забвенно кивает, бедрами толкается в чужие и дает то чего только что просили. тихий и такой смущенный стон. — ты не даешь мне насладиться ими, — пальцы ведут по татуировкам. — успеешь еще, — сквозь зубы. его бабочка живет не один день, как все остальные. шуршание ткани. сладкие вздохи. для него он будет всегда. сережа нетерпелив, лезет на чужие колени, лезет к чужим губам. жадно, до липкой слюны. ерзает на плечи давит, заставляет улечься полностью. теперь ведет он. оседает приятной тяжестью чуть ниже живота и сводит с ума своими вздохами. сейчас хочется быть под тем самым трипом, чтобы разглядеть за хрупкими плечами трепет хрустальных крыльев. увидеть вместо красных линий, пышные цветы. ночной мотылек в сумрачном мятлике. давится вздохом, когда широкие ладони на поясницу давят, подтягивают выше. крылья тлеют под обжигающим пламенем. неловкий разговор про растяжку и не менее неловкое признание, что он готов. кир усмехается, до боли на корочке выцарапывает, что он ждал его. хотел. сейчас совсем как ручная бабочка сидит на нем и ждет еще больше. мокрая рука ведет по собственному возбуждению, которое так умело игнорировалось с самого начала. целует под коленкой, убирает любую грань близости. для них слишком больше не существует. тонет в крупных зеленых глазах, что мучительно смотрят на вздымающеюся от тяжелого дыхания грудь. наклоняется и обводит до трепета ту самую родинку на ней. исподлобья ловит сведенные брови и зажмуренные глаза. в купе со своей рукой, его касания слишком яркие и непривычные. в прошлые разы он редко его трогал. а сейчас играется, невесомо ведет кончиком носа по напряженному торсу к ключицам. топит кира вместе с собой глубоким мазком по шее. все кажется слишком сладким, как нежный жасмин засел своей приторностью у самого корня языка. теперь взгляд цепляется за каждый оставленный собой след, пока сережа, закусив губу, ерзает, возвращается в прежнее положение, чуть приподнимается. и до невозможного горячо ведет ладонью по своей груди, а пальцами цепляется за чернильное бедро. принимает в себя то, что дают. кир соврет, если скажет, что до детского восторга не ждал этого. этой изводящей узости и покорного парня на себе. акума подмахивает, привлекает внимание, хочет, чтобы на бедра смотрели и восхищались. и он смотрит жадно, внимательно следит как завитки то плывут по белой коже, то прячутся под тоненькими складочками, пока он оседает полностью. в голове глухой болью отдает все происходящее. когда сережа руки на грудь кладет лишь бы не упасть от чувств, которые так и тянут вниз. когда он на пробу чуть приподнимается и наблюдает за чужим взглядом, который так и прикован к его телу. когда слышит томный вздох с блядских пухлых губ, которые налиты кровью от частых поцелуев и все еще блестят в сумраке от слюны. когда собственный член к напряженному животу прижимается и от каждого движения трется об нежную кожу. когда кир по этому животу пальцами водит, и на самый низ давит. сережа перестает дышать, когда до, опьяненного возбуждением, сознания доходит что тот ищет. бабочке снова перекрыли воздух. ему кажется, что еще пару толчков и он с позором кончит, когда кир под косточками держит, хочет свой темп, хочет сделать так, как во снах не делал. но сережа на плечи давит, скользит по чужим бедрам, почти даже не отрываясь, только мучительно трется. не дает ни капли управления ситуацией, делает все сам, а главное до зудящего «ахуенно» на кончике языка. — ты сам говорил не торопиться, — ровняет счет их немой игры, которая началась стоило ответить на сообщение. а кир не может, от бессилия сжимает в пальцах бедра до белых пятен, до синяков на нежной коже, до тихого болезненного стона. — самому же мало. но сережа об этом не скажет, только продолжает губу закусывать до мелких трещинок и покачивается из стороны в сторону, жмурит глаза от касаний до соцветия. ему кажется он прямо сейчас сгорит, выкипит как вода в чугунном котле своего самообладания. и когда бедра уже сводит от одного положения, а мышцы ног тянет от напряжения, он с тяжелым вздохом упирается лбом в идеальное полотно кожи на ребрах. вся атмосфера вокруг давит, момент как будто застыл, медленные картинки до истомы внутри сохраняются. в этом есть что-то свое, когда животная страсть усмиряется и отдает волю чувствам. бабочка протяжно хлопает крыльями. — кажется моя очередь постараться. чуть подрагивающими, от возбуждения, руками прижимает к себе, кажется будто полностью накрывает крылья своими ладонями. и с коротким вздохом от тяжести, переворачивается, так медленно и так же укладывает сережу на постель. а тот зачарован, пока кир не толкается сразу грубо, до звонкого шлепка, замирает, что акума слепо хватается за плечо от неожиданности. кажется это то, что было нужно каждому после всей ласки до этого. напряженное дыхание, несколько прядей противно щекочут нос, а главное мешают смотреть на картину перед собой. сережа, который плавится, изгибается как тонкие ветви, того самого сладкого жасмина, на ветру. мешают смотреть на чернильные пятна. невозможно. бабочка сложила свои крылья. акума будто чувствует, пальцами оттягивает у самых корней, жадно раскрывает молочные губы после еще одного резкого толчка. невозможно. наслаждение, как цепкая паутинка, легкими покалываниями проходится по всему телу. до жути неудобно, но кир старается сохранить свой желанный темп, ухватиться за тонкое бедро и укусить заскучавшие губы. все и сразу, не упустить не единой детали. а сережа сил находит в ответ ладонь на грудь положить, большим пальцем на яремную впадину жмет, утяжеляет и без того сбитое дыхание. на это среди тягучих стонов по комнате раздается звон. по ляжке среди пышных цветов расцветают новые, почти полностью сливаются с контуром других. и это впервые, когда сереже нравится, когда над ним поимели грубость. ресницы, обрамляющие округлые глаза, слегка подрагивают. невозможно. невозможно так долго сдерживаться, по чужому животу тянутся вязкие белесые капли, а сережа глаза жмурит до пестрых пятен. кир довольно усмехается, но не дает передышки, лишь резче и грубее пытается выбить из чувствительного тела стоны. не жалеет, потому что знает, что от того приятнее. успокаивается стоит только самому достичь желаемой разрядки с глухим стоном в молочные губы. когда теплая нега оседает внизу живота, отрывается. зачаровано смотрит вниз. пальцами капли собирает и словно художник на красных соцветиях оставляет. лепит объемные лепестки. любуется своим творением. — ты невероятно красивый. сереже хочется пошутить про липкость, но он лишь смущенно кивает и тянет на себя, полушепотом у самого уха, — мне мало.