За час до катарсиса

      — Как я хотел бы пасть к твоим ногам!       Глазам этим завидует Европа       Твое достоинство — твой тонкий женский стан,       И, кстати, восхитительная…       — Я понял, — мрачно перебил я.       Не помню, когда в последний раз я чувствовал себя так же неуютно, как в тот момент в кабинете декана Галлен, но ощущал я себя в тот момент как нашкодивший ребенок, разбивший дорогущую фамильную вазу, и пытающийся свалить всё на кота. И появление этого чувства действительно было странно, поскольку все сыпавшиеся на меня обвинения действительно были совершенно необоснованными!       Здесь, в кабинете декана Галлен, выкрашенном в веселенький светло-желтый цвет, я был впервые. Если исключить напряженную атмосферу, тут было даже миленько. На стене за спиной Галлен была вывешена огромная карта Франции, а рядом разместилось изображение Эйфелевой башни. Напротив стола декана находилась небольшая зона отдыха с мягким диваном и журнальным столиком. На столике стояли ваза с цветами, кофейные чашки и несколько номеров университетского журнала за этот учебный год. По другим стенам и за стеклом высокого шкафа-витрины можно было разглядеть множество дипломов и сертификатов, демонстрирующих профессиональные достижения Шанталь Галлен как главы юрфака. Рядом на полках виднелись фотографии, запечатлевшие декана со множеством седых мужчин, а также многочисленные кубки, добытые студентами юридического факультета разных лет. На столе особняком стояла массивная бронзовая статуэтка Фемиды — женщины с завязанными глазами, сжимающей в одной руке меч, а в другой — весы. «Надеюсь, меня не убьют ею», — мелькнула мысль. «По крайней мере, это избавило бы меня от необходимости быть здесь», — откликнулась другая.       О тишину, повисшую в кабинете после декламации сего чудного четверостишия, можно было порезаться. Толстые стены не пропускали звуки, которыми обычно был наполнен университет, и замолкшие присутствующие будто бы оказались в вакуумной камере. Профессор Арно стояла у окна, демонстративно отвернувшись и разглядывая сквозь едва прикрытые жалюзи унылый внутренний двор. Мне было видно, как дрожит её подбородок, как напряжены скрещенные на груди руки, но она продолжала мужественно держать спину прямо, точно проглотив стальную арматуру. Декан Галлен же сидела напротив меня, буравя своими злыми ведьминскими глазами и будто нарочно не сводя с меня взгляд, чтобы я испытал наибольший в жизни дискомфорт — хотя куда уж больше… В её руках был скомканный тетрадный листик с мерзкими стишками, посвященными моей дорогой Жозефине. Листик, не открытка! Через тонкую бумагу просвечивали выведенные синими чернилами угловатые печатные буквы, и картина в моей голове начала складываться.       Ну попадись он мне! Клянусь, за эти долгие месяцы было множество ситуаций, когда я обещал разбить Килиану Мбаппе нос, но теперь-то я точно сдержу слово! Как он мог?!       — Вы считаете это нормальным, Гризманн?       Голос главы факультета звучал почти спокойно, я и не слышал такого раньше. В нем не было какого-то обычно свойственного ей надрыва, и декан Галлен на секунду даже показалась мне нормальным человеком, но наваждение быстро ушло.       — Я же уже говорил: это не я. Случилось недоразумение.       — Я не давала вам слово.       Силы небесные, так ты же сама задала вопрос! Гнев захлестнул меня, и я сунул руку под стол и стал с силой вдавливать ногти в бедро, чтобы боль слегка отрезвила, привела в чувство. На миг это действительно помогло и дало силы пережить ещё один поток возмущений.       Торопливо, без остановок, будто бы опасаясь, что я успею вставить реплику в её монолог, декан быстрым речитативом выдавала один за другим пассажи о том, что я не уважаю женщин, не уважаю преподавателей, не уважаю университет и своё Отечество, если позволяю себе подобные действия в стенах храма науки. Профессор Арно только молча кивала, лишь изредка вставляя какие-то неразборчивые междометия. Я выдохнул. Если это не прекратится, я буду вынужден вогнать в ляжку ножницы — ногти уже не помогают.       Я, черт возьми, терпеть не могу, когда меня в чем-то обвиняют. Того хуже — когда обвиняют беспочвенно. Ну и, разумеется, самое страшное — когда обвиняют беспочвенно и не уделяют ни секунды тому, чтобы исспросить моего мнения. Устав от пустых обвинений, я хотел было возразить, высказаться в собственную защиту, но декан подняла руку, останавливая меня.       — Не перебивайте меня, Гризманн, — сказала Галлен строго. — Я знаю, что вы хотите сказать.       — Наверное, хочет рассказать ещё и о том случае на тесте, да? — профессор Арно с кривой усмешкой обернулась на нас. — Расскажите, Гризманн, декан будет рада услышать о том, какие записки вы подкладываете к своим работам. Как вы там написали? «Улыбнись, если хочешь пойти со мной на свидание»?       Я сдержал рёв возмущения. Ах, ясно. Вот откуда этот взгляд после теста и полное отсутствие улыбок в мою сторону с тех самых пор. Точно, мой теперь уже бывший друг тогда собирал листы с ответами и, видимо, успел подложить записку к моей работе. Профессор возмутилась не идентичностью наших ответов, — конечно, она не успела бы их сличить — а вот эти каракули прочитать смогла. Вот зачем он просил у меня листок! Сукин сын! От внезапной догадки я едва не рубанул по столу кулаком, и лишь доли секунды остановили меня от этого. Щеки пылали, а сердце бешено колотилось. Нет, я точно убью этого придурка.       — Это даже не мой почерк, ясно вам? — выудив секундную паузу, поспешил сообщить я. — Спросите у профессора Жиру, я сдал ему с десяток эссе. Ещё раз повторяю: произошло недоразумение, и я здесь не причем.       — А чья же это работа, по-вашему? Может, закажем графологическую экспертизу? Или всё гораздо проще, и вы попросили кого-то написать это за вас? Так скажите, мы и его накажем!       Нет, как бы я ни был зол на него сейчас, сдавать Килиана я не собираюсь. Ну, во-первых, это может быть и не его рук дело. Да, минимальный, но шанс есть! А во-вторых, если и его, то прослыть стукачом, пускай и в такой однозначной ситуации — дело провальное. Не этому меня учили с детства.       Я молчал. Декан торжествующе махнула рукой.              — Разумеется. Вам не на кого свалить вину, потому что это именно вы — автор этого, — она потрясла листком перед моим носом. — в чём вы и признались профессору, а теперь, когда дело дошло до ответственности, прячете хвост! А уж кто исполнитель — поверьте, дело десятое.       Ай, к чёрту! Этим клушам бесполезно что-то объяснять, они и слушать не хотят!       — Ваше поведение недопустимо. Я объявляю вам выговор с занесением в личное дело. Я прощала вам мелкие шалости вроде неподобающего внешнего вида, но сейчас вы перешли всякие границы, — продолжала Галлен, чуть повысив голос. — Вы должны понимать, что университет, в особенности такой, как Пантеон, — это место, где каждый имеет право на уважение и достоинство. Ваши действия были оскорбительными и неприемлемыми. И лучше бы вам признать это и принести извинения профессору Арно! Что скажете, Гризманн?       Я открыл рот, чтобы в последний раз исторгнуть поток возмущений, но преподаватель английского прервала меня.       — Он ничего не скажет, — сказала она. — Он просто извинится и уйдет.       Декан посмотрела на нее, затем на меня и хлопнула в ладоши.       — Пускай. Извинитесь перед профессором и покиньте помещение.       Израненная гордость покалеченным зверем ныла и металась в груди, била по вискам так, что ныли и скрежетали зубы. Ну, Антуан, как поступишь? Я решительно встал, с мерзким скрипом отодвинув стул, да так, что тот чуть не опрокинулся на спинку, как можно элегантнее постарался вылезти из-за стола.       — А не пойти ли вам всем? Вы даже не пытаетесь меня выслушать, вам даже не интересно меня выслушать! Вы раздаете клейма без суда и следствия, отправляете на плаху только на основании личной неприязни! Идите к черту, к черту, к черту!       Нет, разумеется, я не сказал этого. Всю эту пламенную речь я выдумал много часов спустя, стоя под струями кипятка в душе. Потом я вообще много чего придумал, шампунь и огрызок душистого мыла аплодировали мне. «А я такой: вымаливайте прощение, крысы земляные! А они такие: не-ет, пощади!». Да, вот так всё и было бы!       Но в тот момент я лишь дерзко выплюнул «Извините», и ушёл, постаравшись как можно сильнее хлопнуть дверью. ***       «Если он сейчас появится в аудитории, я точно накинусь на него с кулаками», — думал я перед началом каждого занятия, сверля глазами дверь, но Килиан Мбаппе, посещающий университет по одному ему известному графику, составленному левой пяткой клошара Кряхтуна, не появлялся. Не пришел он ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня после моего разговора с деканом. Будто бы этот чертов Иуда чувствовал, что я хочу его прибить! Но его все не было и не было, и гнев мой мало-помалу затихал. Невозможно копить в себе негатив целую вечность, но крупицы его я ещё хранил: пускай удар по его предательскому носу будет посильнее.       Последствий у происшествия не было. Почти. Деканат прислал мне официальное уведомление о том, что в моем личном деле отныне стоит красная печать со словом «выговор». Не самое страшное наказание, куда хуже отчисление, но эта отметка означала, что я уже «на карандаше». «Вы можете ознакомиться с материалами личного дела по будням с 10 до 16 в кабинете 206 по предварительной записи», — сообщала рукописная приписка в уведомлении. Я какое-то время поизмывался над ним, несколько раз продемонстрировал два средних пальца, а затем отправил лист с гербом университета в шредер, любезно установленный в библиотечном кабинете для самостоятельных работ.       Профессора Арно перевели на поток политологов. Теперь юридический английский вела милая бабуля, чью фамилию я даже не потрудился запомнить. «Замена за месяц до экзамена! — шептались в аудитории. — И как теперь сдавать?». Но сдать экзамен бабуле, наверное, будет даже проще: та была подслеповата и куда больше увлечена предметом, нежели аттестацией.       О причинах рокировки не догадывался никто. Деканат и кафедра гуманитарных дисциплин хранили молчание, молчал и я. Не знаю, был ли уход профессора Арно продиктован сверху, или это была её личная инициатива, но, думаю, все участники этой истории сходились во мнении, что так было лучше. Сталкиваясь с Жозефиной в коридорах, мы взаимно не здоровались. Правила приличия требовали от меня выражать уважение к женщине, но я решил, что раз уж я прослыл хамом и негодяем в профессорских кругах, то им и останусь. «Вы редкостный идиот, Гризманн», — читал я в не видящих меня глазах. «А вы стерва. И подружка ваша тоже». Предпринимать попытки объясниться я не стал и постарался забыть эту неприятную историю как можно скорее, но на душе скребли кошки. Я стал раздражительным, нервным и подозрительным.       Тем временем мы все ближе оказывались к декабрьским аттестациям. Даты давно были известны, и до первого тестирования оставалось чуть больше недели. Готовиться я ещё не начинал и надеялся на хорошие отношения с преподавателями — ходили слухи, будто некоторые из них освобождали от письменных работ, допуская к экзаменам автоматически и проявляя на сессии большую лояльность. Преподаватели и сами намекали на это. Их можно было понять: кому захочется тратить весь день на проверки аттестационных заданий, а потом еще бесчисленные дни на принятие и проверку экзамена? Я исправно ходил на все занятия, работал на семинарах, писал лекции, и шансы на положительный исход сессии были у меня довольно высоки.       Кажется, всё устаканилось. Всё снова было хорошо.              Беда пришла, откуда не ждали.       — Мне жаль это говорить, но декан отказалась принимать вашу заявку на участие в конкурсе научных работ, Антуан, — сказал профессор Жиру, заводя меня в свой кабинет после занятий. Он попросил меня задержаться после семинара, при этом в голосе его было столько минорных нот, что ничего хорошего от этой беседы я не ожидал. — Я отстаивал вас, как мог, друг мой, но эта женщина непреклонна. Было много гневных слов, но суть сводилась к вашему конфликту с профессором Арно… Не мне судить, но вам следовало бы…       Ах, черт, и он туда же! Кто бы знал, что он такой же, как две эти… эти… Я почувствовал, как на виске начала пульсировать жилка. Надо же, думал, что эмоции давно остыли, но эти слова профессора, которого я считал практически лучшим другом, оказались стаканом воды, вылитым в раскаленную сковороду с маслом. Нужно держать себя в руках, иначе… Давай, Антуан, считай до десяти. Раз… Тугой шарик ярости снова появился где-то в груди. Два…       — Знаете, что?! — даром только начинал считать. Огонь разгорелся, как лесной пожар. — Не вам судить? Так и не судите! Мне надоело, что никто, абсолютно никто, не спросил меня о том, что произошло, зато каждый считает своим долгом ткнуть в меня пальцем! И ещё вот что: я никому больше не позволю собой помыкать! Я, только я отныне буду решать свою судьбу! Сам! И как же меня бесит, что…       Меня несло, и несло, и несло… Профессор Жиру не останавливал меня, и я плыл по этой речке истерии, не встречая ни единой преграды. Я выложил ему все свои мысли о поступке Килиана, о том, что никто не слушает моей правды и ушел в такие дебри собственной биографии, что, кажется, стал рассказывать о том, как меня выгнали из академии в Сан-Себастьяне, причем делал это с таким упреком, будто бы это преподаватель теории государства и права тогда заставил меня сбежать в город ночью. Он не перебивал. Смотрел на меня, чуть нахмурив брови и поджав губы, но молчал. Когда поток бессмысленных обвинений иссяк, я безвольно упал на стул и только тогда в ужасе осознал, что произошло.       — Пресвятая Дева Мария, что я натворил, — простонал я, пряча лицо в ладонях. Простите. Мне ужасно стыдно, простите, профессор. Я кретин. Простите, простите, простите…       — Вам было это необходимо, — профессор Жиру пожал плечами и повернулся к тумбочке, где стоял чайник и вазочка с конфетами. — Выпустить пар. Знаете, иногда довольно полезно отпустить эмоции, иначе можно довести организм до критического состояния. Стрессы — ужасно вредная штука, Антуан. И уж лучше жертвой вашего гнева стану я, чем какая-нибудь старушка, подрезавшая вас в метро в час-пик!       Он протянул мне чашку с дурацкими розовыми цветочками. Эти самые цветочки выглядели как насмешка: они смотрели на меня с белого керамического бока и радостно улыбались, а я уничтожал их скептическим взглядом. Профессор усмехнулся.       — Мне жаль, что вам не нравится кружка — это моя любимая. Но чай в ней действительно вкусный, попробуйте. Это лаванда и мята: успокоит и придаст сил.       В нос ударил резкий аромат трав, и я сделал глоток. По горлу проскользнуло какое-то странное холодящее тепло, будто бы горячий чай и лавандово-мятный охлаждающий вкус слились в едином танце. Я замер в легком замешательстве, не понимая этого сенсуалитического оксюморона, и это заставило меня на миг забыть обо всех переживаниях.       — Я родом из Шамбери, как вы уже знаете. Живописное местечко. А вот родители частенько мотались в Авиньон. Известно ли вам, чем знаменит Авиньон?       — Да, — хмуро ответил я. — Там нам с отцом нахамили и не пустили на просмотр.       Профессор рассмеялся.       — А ещё этот город долгое время был резиденцией Папы Римского. Но речь не о том. Авиньон — город в Провансе, и из тех поездок родители всегда привозили мешок лаванды. Знаете, я был таким нервным ребенком! Пожалуй, только чай с лавандой, мятой и мёдом мог меня успокоить. Так что у вас в чашке — мой семейный секрет.       В тот день он впервые упомянул своих родителей. Надо же, они существуют, профессор Жиру не вышел из пробирки и не был порожден какой-то божественной сущностью, как можно было бы полагать. Стоит сказать спасибо этим людям — они воспитали хорошего человека.       Мне действительно стало легче. Не уверен, было ли это самовнушение, но чувство умиротворения, разлившееся по душе, радовало. Я бесшумно выписывал ложкой в чашке восьмерки, наблюдая, как жидкость образует крошечные водовороты, и жизнь снова становилась… нормальной.       — Вам следовало бы лучше выбирать друзей, Антуан. Месье Мбаппе, эти парни из академии…       Я хмыкнул.       — Знаете, профессор, если бы на лбах у людей были с самого начала написаны их намерения, жизнь была бы куда проще. Но…       — В следующем семестре вы начнете изучение психологии и поймете, что в действительности многие вещи можно считать с человеческого лица, — улыбнулся Жиру. — Попробуйте. Посмотрите на меня. Что вы видите?       Послушно я с напором впёрся глазами в его лицо, будто бы силясь прочитать его мысли. Безуспешно. Что я вижу? Ну, профессор определённо ухаживает за собой: уложенные волосы, аккуратно подстриженная борода. Небольшие морщинки во внешних уголках глаз: явно много улыбается. На яблочках щёк россыпь рубцов-оспинок: он точно когда-то был подростком. Наблюдая за моими унылыми попытками, Жиру по-мальчишески захихикал.       — Да, чтение с лица всегда привлекало людей — загадочная штука. Во втором семестре вы начнете изучать криминологию и узнаете про антропологическую теорию Чезаре Ломброзо: он считал, что внешность человека определяет, какие преступления он способен совершить. Насильники якобы имеют пухлые губы, воры — чернявые, мошенники — лысые…       — Вы точно не мошенник, — засмеялся я.       — А вы точно не вор, — фыркнул мой собеседник. — Да, теория Ломброзо даже в его время находила массу противников. В то время как психология — важнейший предмет для юриста. После теории государства и права, разумеется. Но если отбросить шутки, то хороший юрист действительно должен уметь «читать» людей — какой бы путь в профессии вы ни избрали.       — А вы? Вы хороший юрист, профессор?       — Я? Довольно посредственный.       Не знаю, сколько мы просидели в его кабинете, — час, два — но профессор Жиру не отпускал меня, пока я окончательно не успокоился. И лишь когда я почувствовал, что атмосфера душного тёмного кабинета и душистый чай начинают смаривать меня, а телефон профессора стал разрываться от звонков, он вежливо напомнил, что мне пора. Я посмотрел на экран его мобильного: половина третьего. Он действительно задержался.       — Сколько я должен вам за сеанс психотерапии? — улыбнулся я, натягивая куртку.       — Ну что вы, Антуан. Я — педагог, и оказывать студентам поддержку — моя работа. Вы не представляете, сколько девочек и даже мальчиков плакали в этом кабинете за многие годы. Мне всегда очень жаль, когда жернова системы перемалывают талантливых ребят и выплёвывают, точно жмых — таких хочется спасать, ставить на крыло. Так что не падайте духом, месье Гризманн. Впереди ещё масса конкурсов, где не нужно согласование деканата. Министерство высшего образования в январе устраивает большой смотр работ, и…       — Я больше не хочу заниматься наукой, профессор.       Не знаю, откуда это вырвалось. Наверное, все дело в том, что меня лишили еще одной радости, которая была в этом университете. Я горел идеей, я спал и видел, как добиваюсь высот на этом поприще, а теперь мне сказали «нет». Руки опустились. Я устал в этой жизни биться в закрытые двери и слышать лишь отказы. Теперь я знал, что совет отца про дверь и окно не работает. «Не пускают в одну дверь — стучись в другую», — сформулировал я новое кредо.       — Месье Гризманн, в вас говорит обида. Я уважаю ваши чувства и готов дать передышку…       — Я хотел бы попробовать себя в чем-то другом. Например, в правоохранительной службе. Вы сможете мне помочь?       — Вы так уверены? — профессор Жиру задумчиво почесал бороду.       Я кивнул, закусив губу. Надеюсь, он не расценит моё желание за личное оскорбление.       — Что ж, Антуан, я не могу осуждать вас за ваше стремление послужить государству. Думаю, мне стоит познакомить вас с Патриком Кастексом.