In the Soul

— Ты готова? Первое, что видит Вольпина, обернувшись на голос Нуара, — это его кислотно-яркие зелёные глаза. Затем улыбка, едва уловимая, хитрая, по-уродски идеальная и восхитительно, до всеобъемлющего трепета знакомая. Улыбка, наигранная взбалмошность — его визитные карточки, так думает Вольпина. Она, кажется, необоснованно часто думает о Коте. Чересчур много, чересчур… Не описать как, но это и неважно. Просто чересчур; ведь это слово так подходит Коту Нуару, его игривому бубенчику, облегающему чёрному костюму, каждому выбившемуся волоску из когда-то идеальной укладки. — Лицо попроще сделай. Вольпина прикрывает глаза в попытке заставить себя не смотреть на растянутые в приветливой улыбке губы. Потому что ей почему-то очень хочется узнать — какие они? Потому что Нуар — белый лист без опознавательных знаков и подписей, его можно узнавать только дотрагиваясь. У него есть только он, без излишеств вроде истории или морали. Забавно, неправильно, но при этом парадоксально идеально. Если хочешь узнать Кота лучше — прикоснись к нему, но он вряд ли позволит. — Сзади! Как же это будоражит. Будто мир за день перевернулся с ног на голову — резко, болезненно, до головокружения, но всё равно — невероятно здорово. Мурашки по телу, когда Нуар кричит ей, что акума прямо за спиной, когда хватает её руку, чтобы вместе нанести удар. Когда они, тяжело дыша в ожидании очередной атаки, стоят спиной к спине, чувствуя чужое тепло и безграничное доверие. Кот весьма кстати выбирает светлую сторону, и Вольпине больше не приходится сражаться так удушающе, невыносимо одной. Наверное, это называется счастьем. Она не понимает. Но руки Нуара на её руках настолько горячие, настоящие и чертовски человеческие, что думать об абстракциях вроде счастья толком не получается. Оно либо есть, либо нет. Спустя время «быть счастливой» становится схожим по смыслу с «вместе с напарником», но Вольпина старается не придавать изменениям какого-либо значение. «Вместе с Нуаром» бессмысленно, времязатратно и бесцельно. — Ну как тебе? — Весьма недурно. Я даже впечатлена. Кот стоит у неё за спиной. Его огромные глаза блестят, завораживающе отражая свет настольной лампы, а Вольпина — пусть уже и без маски — смотрит в них так внимательно, словно пытается увидеть нечто, сокрытое внутри. Иногда ей кажется, что у Нуара там зияющая дыра, но потом он становится слишком непозволительно близко, и от него исходит аномальное, непонятное, но манящее тепло. И Росси вообще не в состоянии представить, что за адская смесь внутри чёрного кота с ласковой улыбкой и смертельно острыми когтями. — Может, снимешь маску? Кот послушно снимает. А под маской из чёрной кожи и хитрющей ухмылки появляется лицо Грэм де Ванили, отстранённое, хмурое и абсолютно другое. Его глаза темнее, внимательнее, холоднее. В них отражается всё то же мерцающее свечение лампы, но уже иначе. Лайла не может отвести взгляд. Мир кажется таким же правильно-неправильно перевёрнутым, искажённым кривым стеклом. Но приятное глазу искажение сыпется многочисленными осколками, когда Нуар приводит ЕЁ. Росси старается не обращать внимания на Маринетт. Дюпен-Чэн лишь дурочка-фанатка, влюбившаяся в актёра — ну и хрен бы с ней. Всё свободное время Маринетт проводит рядом с Феликсом, постоянно крутится вокруг него и плетётся следом, как преданная псина. Её смех, надутые в обиде губы, радостные улыбки, слёзы выглядят так искусственно, что Лайла не может сдержать отвращение. Впрочем, неудивительно, что профессиональная привычка Грэм де Ванили прятать искренность за театральностью передалась и этой глупышке. Блядски сложно анализировать чувства Феликса, ведь никогда не угадаешь, насколько они настоящие. Впрочем, Росси о них и не думает — у неё совсем нет времени на раздумья, ведь очередная акума не будет смиренно ждать, пока её обезвредят. Да и Бражник милосердием, терпением и сочувствуем никогда не отличался. Вольпина не спускает с Кота Нуара глаз. «Он пусть и супергерой, но поворачиваться к нему спиной опасно», — такое у неё оправдание. И смотрит. Жадно ловит каждый взгляд, которым Кот обменивается с Баг, каждое прикосновение — нужное и случайное, ласковое и раздражённое, но всегда — лживое, отыгранное за кулисами скромного театра гениальности и безумия. Лайле эта тактильность кажется мерзкой до блевоты, испорченной и отравленной, как губы немытых шлюх на трассе. Но она не понимает — или не хочет до конца понимать, — что во многочисленных представлениях её злит больше всего. Периодически они с Леди остаются наедине, маска к маске, и яркие голубые глаза напротив выражают такую глупую влюблённость, граничащую с помешательством, что в Вольпине начинает просыпаться умертвлённая жалость. И Баг, не затыкаясь, говорит несусветную чушь про вечную любовь, романтическую поездку на Бали, хомячков и семерых детей, очень похожих отца. Вольпина только цокает, влепляет звонкую пощёчину и мысленно называет ничтожеством. Жалость полностью улетучивается, когда Нуар со злобой кричит на неё с направленным шестом о том, что она не имела никакого права приближаться и тем более — касаться Леди рукой.

***

Иногда Феликс не может улыбнуться даже притворно. Он молчаливее обычного, когда занят тщетными попытками что-то забыть или пытается найти внутри нечто, от чего пришлось давно отказаться. В его глазах смесь растерянности и пустоты, и эти чувства скрывают его от людей гораздо успешнее, чем любая маска. В такие редкие дни Маринетт особенно близко: обнимает со спины, положив руки на широкую грудь, там, где ещё должно теплиться что-то по-человечески живое, беззлобное. И в глазах её схожие пустота и растерянность вместо любви или праведного гнева. Грэм де Ванили не отталкивает Дюпен-Чэн и не закрывается в своей комнате — он продолжает молчать, и в его безмолвности больше искренности, чем во всех словах, сказанных за жизнь. В такие дни Лайла ненавидит Маринетт ещё больше, чем обычно.