Шоколадная крошка.

Собственные пальцы ощущаются сейчас довольно странно: две острые спицы, которые исчезают все глубже в темноте горла, впиваются прямо в корень языка, хитро поблескивая от удовлетворения, когда струйки крови наполняют ротовую полость, когда боль и голод хлещут внутри, кипят, дымятся, сковывая голосовые связки и хоть какие-то здравые мысли. Мозг отключается, стоит желанию опустошить желудок начать маячить на горизонте. Даня чувствует себя потерянным рыбаком на старом судне, который в туманный вечер остался посреди водоема совсем один с опасностями, с неизведанным дном, мутным, пугающим и таинственным. Но свет маяка вселяет надежду, навевает холодным морским ветром силы и желание спастись, нацепить на себя этот красно-белый надувной круг и почувствовать, как оковы спадают с тонких запястьев, пусть и оставляя на них ссадины и синяки, шрамы, которые никогда не сотрутся. Даня хочет спастись, Дане нужно быть к маяку ближе. А маяк как ни в чем ни бывало сидит в соседней комнате, уплетая шоколадное печенье, которое сам же испек и принес заботливо в школьном рюкзаке, чтобы попить вместе с бестолковым рыжим чай. Почему бестолковым, спросите? Потому что он не смог проконтролировать себя, не смог забрать обратно и затолкать поглубже в пищевод наивную фразу о том, что в детстве мама часто пекла печенье, вмешивая в будущее тесто растопленную плитку молочного шоколада, такую вязкую и сладкую, что таяла и растекалась на языке теплым счастьем, и Кашин скучает по этим уютным вечерам с хрустящими домашним печеньем, с крошками на диване и мультиками, светящимися на экране телевизора ярким пятном. Мать не раз готовила с тех пор печенье, просто Даня не мог себе позволить. Он гнался за любовью, пытаясь худеть и отказываясь от сладостей, но только отвергал эти желанные чувства, сам того не осознавая. Отвергал родную мамину стряпню, в которую она вкладывала свою душу, полную материнской заботы, стряпню, которую она лепила в форме любимых Даниных персонажей из мультсериалов, игр, а потом находила свои булочки и печеньки на дне мусорного ведра, за кроватью и под учебниками на полках, застывшие камнем, с сухими трещинами, иногда поломанные на куски безжалостно. Даня больше их не ел. Сын вообще скоро почти перестал есть. Желудок предательски не хочет освобождать себя от склизкой пищи, и в голове раздается беспомощный сигнал о надвигающемся бедствии, паника окутывает сознание, а возмущение встает в горле неподвижным комом вместе с печеньем. Как, что, почему желудок не хочет пустеть? Даня желает этого так отчаянно, каждая клеточка его тела хочет избавиться от еды, словно от второй кожи, так по какой причине его внутренности и рвотный рефлекс так плохо работают? Жаль, что их нельзя мотивировать и наказывать лишением премии или увольнением. Им все равно, когда Данила чувствует так много, когда оттягивает свои рыжие пряди с силой перед тем, как вновь склониться над ободком унитаза. Грудная клетка воет, пальцы царапают горло над десятком слоев других не заживших ранок от ногтей, зубных щеток и всех продолговатых предметов, которое можно было засунуть поглубже, чтобы очиститься. Чтобы очистить свое сердце, чтобы оттеснить еду и дать хоть немного пространства для чужих чувств, для ласки, которую так хотелось получить от окружающих. Никто не попытается впихнуть любовь туда, где для нее нет места, где все заполонила пища, срывы-завтраки и ужины-зажоры, огурцы с медом и сырые яйца, поглощенные в каком-то животном порыве и желании наесться. Страх ощутить пустоту внутри перерос в страх показаться перед кем-то полной, круглой матрешкой, заполненной другими пластиковыми фигурками. Она должна быть полой изнутри. Она должна вместить в себя кого-то кроме себе подобных, ощутить рядом любимого человека, ощутить его в своем сердце, в своих легких, в своем желудке. Только не в виде этой сладкой выпечки. Блевать шоколадом противнее всего — вердикт, который вынес для себя Кашин, став человеком, страдающим булимией. Но страдает ли он? Так уж неприятно прощаться с мороженым с шоколадной крошкой, тортом с коричневой глазурью и подобным сегодняшнему печеньем? Да, это противно, да, он чувствует себя мерзким жалким комочком, расплывающемся складками на животе, когда лежит после пребывания в ванной комнате на своей кровати, надеясь вот-вот исчезнуть, остаться в спальне полупрозрачным призраком. Он знает, что это все повторится завтра, послезавтра, на следующей неделе и через месяц — пожалуй, это пугает сильнее всего. Что он никогда не сможет принять пищу как свою естественную потребность. Голод — слабость, а долгий голод — превосходство над другими, которое крушится многоэтажками и разбивается об асфальт каждый раз, когда мелькают чужие худощавые ноги и ляжки, острые ключицы, скулы, — боже, как Даня мечтает об этих впалых щеках — осиные талии и изящные запястья. Он голоден, но у него нет ничего. Он болен, но так и не добился того, что имеют другие с самого рождения. Перед мокрыми глазами все шатается, словно он прямо сейчас смотрит с высокого моста на людей внизу, и земля опасливо то отдаляется, то приближается, рябит серыми плитками и яркими макушками, козырьками на зданиях, разноцветными зонтиками и крошечными собачками на длинных поводках. Они могут позволить себе гулять и не думать о том, как на них посмотрят, когда они задирают бесстыдно свои лапки над кустами, а потом гонятся друг за другом с тявканьем, игривые и довольные. Кашин гонится только за индексом массы тела в семнадцать единиц. Его тело сползает огорченно на мягкий коврик, распластавшийся облачком на холодной плитке, и бледная кожа трется об него, пытается перенять тепло. Слабость тянет вниз увесистой гирей, когда Даня понимает, что слишком много времени провел в ванной комнате, что Руслан наверняка потерял его, а еще нужно успокоить стеклянные голубые глаза, колбочки и палочки в которых налились кровью, завесили тонким тюлем яркие зрачки, делая из них два потерянных мутных кольца. Ноги ватные, но вовсе не легкие и невесомые, а словно промокшие, впитавшие в себя бочку воды так, что передвигать ими становится тяжеловато. Даня заполняет рот теплой водой из-под крана, прополаскивает зубы, умывается, трет кристальной жидкостью глаза, что совершенно их не спасает. Стук в дверь отскакивает от нее по сторонам, врезается в стены и прямо в чью-то грудь, что вздымается сейчас чуть испуганно. А если было слышно, чем он тут занимался? — Даня, Дань! Че ты там так долго? Наяриваешь на воспоминания о моем идеальном печенье? Громкий смех заставляет чуть прийти в себя, скинуть маску озадаченности и вины перед самим собой. Руслан друга редко поникшим видит, пусть и сейчас эта традиция не нарушается. — Ну, не такие уж и вкусные они были, слишком ты себя нахваливаешь. Выйду сейчас, подожди. За светлой дверью раздаётся цоканье, и с таким же звуком хочется сейчас нажать на курок пистолета, чтобы снести в кровавую кашу лицо, заплаканное и уставшее. Даня ненавидел то, каким он выглядел всегда болезненным и заебанным, и если худым людям эти круги под глазами и загадочное бессилие шли, то толстяку вроде него это только приносило бонус в виде мотивирующей фразы: «Посмотри на себя, чмо уставшее, тебе бы проспаться, а не пугать людей мешками над толстыми щеками». Ладонь давит на дверную ручку, и она распахивается, сразу предоставляя возможность столкнуться черными зрачками с недовольным лицом товарища, который прижимался спиной к стене рядом с дверным проемом и терпеливо ждал, когда его друг выйдет. С губ почти срываются возмущения, но вопрос вдруг рисуется в глазах чернилами. — Ты плакал, что ли? Даня отводит свой взгляд в сторону, кривится в неловкой улыбке, пытаясь разрядить напряжение в глупой шутке: — В оргазме так глаза закатил, что заслезились. Успокойся, все нормально у меня. — Смешинки бегают по лицу безнадежно, не могут найти себе места там, где возвышаются скалы из боли, где текут по долинам соленые слезами моря. Они сползают быстро под ноги, наконец давая шатену разглядеть как следует парня перед собой. А тот все у́же становится из одной их встречи в другую, бледнеет поганкой, выглядит так, будто переживает тяжелый стресс или серьезную болезнь, отнимающую у него потихоньку силы и жизнь. Но Руслан надеется, что это все — его собственные заблуждения. — Дань, не смешно. Что случилось у тебя? Тушенцов склоняет голову непонимающе, сверлит Даню своими темными бусинами-глазами. Под его взглядом неуютно, он как будто загоняет в угол в собственной квартире. Забавно. — Ничего, говорю же. — Думаешь, я не вижу? Какой ты худой стал — кости уже выпирают, какой грустный все время, в себя погружаешься посреди диалогов постоянно. Может, пора обсудить то, что происходит? Он хмурит свои брови, а над рыжей макушкой хмурятся тучи, клубятся, опускают на плечи первые чистые капли. Что сказать, какую отмазку придумать, когда на самом деле так паршиво? Где кости, о которых Руслан говорит? Он все понял и лжет, чтобы Даня перестал худеть и остался таким же толстым шариком, в котором вместо гелия — пара коробок пончиков? — Решил похудеть немного, что с того? — слабый неуверенный голос крошит тишину, а у Тушенцова крошатся нервы, лопаются окончания и сплетения внутри. — Немного? Да ты себя видел? Труп трупом, скоро хрустеть начнешь при каждом движении. Мне за тебя страшно становится, ты вообще при мне есть перестал, мать твоя тоже устраивает мне допросы: а почему ее сын не ест? А я не ебу, почему он не ест, почему он на глазах у меня исчезает… Произнесенное Русланом дальше — белый шум. Как противно обсуждать эту тему, как противно беспокоить свою мать этими глупыми проблемами, втягивать в это лучшего друга, который сейчас с жаром пытается достучаться до истины, вываливает все свои тревоги, касающиеся Дани, которые озвучить раньше не получалось. Не хватало смелости и решимости, хотелось самого себя убедить в том, что с близким человеком все нормально. Страшно столкнуться с тем, что у него есть проблемы, которые Руслан не сможет решить по щелчку пальца, как это бывает с тем самым назойливым уровнем в игре на стареньком Данином ПК, что никак не хочет быть пройденным и остаться позади маленькой победой, как случается с полной пропастью в рыжей макушке на проверочных работах по алгебре, пока Тушенцов героически берет на себя решение двух вариантов, как происходит в тоскливые вечера в этой квартире, ставшей вторым домом, когда Данила валяется на кровати безжизненной тушей, а Руслан уже стучит легонько в дверь с упаковкой любимых чипсов. Он всегда пытался помочь, всегда жертвовал своим временем, силами, отодвигал принципы ради Дани, но ему словно вмиг стало это ненужно. Лето, подходящее к концу, сломало безжалостно их дружбу, посеяло семя тревоги, пустившей глубоко корни, протягивающиеся к друзьям, оттаскивающие их друг от друга на горькое расстояние. Их близость растворяется с каждым днем, и Руслан пытается ее вернуть, пытается спасти связь с близким человеком, поднять с пола нить, что их связывала, завязать ее новым крепким узелком на пальцах своих и чужих, но не выходит. Она скользит и вырывается. Убегает непослушно и сейчас, когда Руслан простоял отважно весь день на кухне, пытаясь разобрать на фотографии в чате с другом почерк Даниной мамы, что записала рецепт своего печенья в старую тетрадь, нить прячется тогда, когда Тушенцов загибается над миской, замешивая тесто, разминая уставшие пальцы от долгих манипуляций с этим липким воздушным комочком. Он перепачкал столешницу, пол, насыпал муку по всему периметру комнаты, сам того не подозревая. Это все — только ради Дани. Ради того, чтобы он окунулся вновь в детство и поел наконец в присутствии Руслана, потому что тот сомневается уже, ест ли вообще его друг. Он съел ровно две печеньки, и все бы ничего, если бы не его вид запуганного котенка, который с минуты на минуту мяукнет жалостливо и убежит скорее из стен собственной кухни, оставляя Руслана наедине со своими опасениями и переживаниями за дружбу, за их трепетные взаимоотношения, разлетевшиеся бабочками по сторонам. Кашин словно нашел кого-то другого, нашел новую цель своей жизни, новый ориентир, то, что его спасает… или убивает так, что его втянуло по уши. — Ты слышишь меня вообще? — Терпение лопается, шипящий осадок всплывает на поверхность, заставляя злиться и пылать огнем. Почему ему одному не плевать на их дружбу, на Даню, а он сам на себя и на них кладет тяжелый болт? А в голове у Дани один черт знает, что творится. И это он сейчас плюхнулся на правое плечо и умолял соврать, отмахнуться от признания в своей омерзительной болезни, которая показывала всю его слабость, делала из него беспомощного ребенка, что прячется в тени возвышающейся взрослой фигуры, такой длинной и опасной, что ноги отчаянно подгибаются. Но Руслану лгать не хочется. Мама и Рус — единственные близкие его люди, самые родные, частички его души и тела, от которых не хотелось избавиться. Хотелось потерять всего себя, отрезать жирные руки и ноги, но что это значило? Значило ли это, что он не отказался бы потерять все касания к его рукам, все аккуратные поглаживания матери по ногам, когда она утешала сына после тяжелых учебных дней и проваленных пробников? Даня помнит, как Тушенцов отдыхал летним вечером у него в квартире, лежал по-хозяйски на диване, раскинув в стороны ноги, ныл о том, как идти домой не хочется, потому что жара пока спадать и не намеревалась. Раскаленное солнце делало из Руслана ходячий шашлык, который уже запекся так, что еле перебирает ногами. От одной ассоциации Данила улыбается ехидно, рассматривает собственные ноги в тонких полосатых носках, загибает на них пальцы, следя за тем, как натягивается ткань. — Можешь у меня на ночь остаться, если мать разрешит. — Она в ночную сегодня, так что даже спрашивать не буду, — Руслан аж засиял. Выросли за спиной крылья, засветился над темной макушкой нимб, заблестел довольно. — Дай переодеться в че-нибудь, и давай вместе лестплей посмотрим. Вентилятор в комнате — настоящее спасение. Невыносимое жварево за окном уже начинает пугать, так еще и горячее тело Руслана прижимается к левому боку, пока его руки держат перед их лицами телефон, на котором сейчас разбирают сюжет какой-то визуальной новеллы. Даня не успевает поймать момент, когда одна рука Тушенцова пропадает, зато отчетливо чувствует, как она крадется к его собственной ладони, как небрежно переплетаются их пальцы, заставляя втянуть в себя поглубже порцию жаркого воздуха. Лишь бы не задохнуться. Лишь бы вентилятор сдул руку Руслана с его собственной, или, если такое не представляется возможным, потянул Тушенцова целиком на Данино тело, чтобы он был еще ближе, еще горячее. Свои мысли прокручивают голову на все триста шестьдесят градусов, до взрыва остаются считаные секунды, но длинные пальцы уже уползают обратно, оставляя на руках лишь фантомные ощущения чужих касаний. Даня хочет беречь свои руки. Даня не хочет оставлять на них кровавые полосы блестящим лезвием, когда вспоминает, насколько нежно к нему прикасались в тот вечер. С ним обращались, как с фарфоровой куклой, хотя он заслужил все коронные-похоронные удары в свою жалкую толстую тушу. Ангел с левого плеча топает ногами недовольно, призывает сознаться, объяснить своё отстраненное поведение и зацикленность на собственной внешности, на своем весе, зависимость контролировать отражение в зеркале и существование вплоть до каждого грамма. И часто не оставалось никаких сил и желания на банальное общение, все зациклилось вокруг одной единственной темы, планеты солнечной системы крутились обреченно вокруг той же мысли о том, что нужно отказаться от еды. Нужно быть худым, нужно ощущать голод, чтобы чувствовать себя живым. — У меня есть проблемы с едой. Крошечный ангелок пересилил своего красного соперника, белые крылышки встрепенулись довольно, а Даня игнорирует его, испуганно ловит такой же испуганный взгляд напротив. Чужой рот раскрывается в немом вопросе, но Кашин опережает, старается делиться равнодушно, словно сейчас не отодвигает пыльный занавес своих проблем и не демонстрирует огромную сцену с гнилыми половицами, обломанными декорациями и тусклым светом разбитых ламп. — Я просто себя полумертвым чувствую в последнее время. Все мысли о том, как плохо я выгляжу. Они такие невыносимые, что иногда всерьез задумываюсь, что мне не стоит существовать с таким телом. Взгляд голубых глаз ползет куда-то в сторону, только бы не в лицо своего друга, искаженное какой-то невыносимой гримасой тоски и сожаления. Становится не по себе. Становится слишком неловко от осознания, какие сопли он сейчас разводит на пустом месте. Его проблемы такие простые, придуманные, не стоят и капли чужого внимания. Не стоят дрожащего низкого голоса, лопающего барабанные перепонки, заставляющего молоточек бить яростно по наковальне в среднем ухе, разбивать в осколки улитку. — Почему ты раньше не сказал? — Так тихо и расстроенно, что хочется выдрать все свои патлы с головы. — Не заметил, в какой момент похудение переросло в проблему. По Руслану видно, что он потерялся. Что он не ожидал, что его друг столкнется с подобными проблемами, и что-то воет больно у него под ребрами, рвется наружу, как разъяренный тигр в клетке врезается в металлические прутья. — И в туалете ты… — опускает глаза в пол, натягивая рукава черной толстовки пониже и сжимая их нервно пальцами. — …Вызывал рвоту. — заканчивает предложение и вздыхает шумно, пока внутри органы пляшут мазурку, врезаются друг в друга, словно это какой-то аттракцион в парке с идентичной тематикой, «Автодром», кажется, — его маленький Данила просто обожал, тащил за собой маму на яркий двухместный автомобиль с резиновым бампером, который катался задорно по специальной площадке, сталкивался с остальными электрическими машинками, вызывая волны детского смеха и счастья. Но сейчас Кашина переезжает машина покрупнее, измельчает его кости, плющит органы, вытягивает жизнь из поломанных конечностей. Страшно, стыдно, хочется исчезнуть. — Дань, ты для меня всегда выглядел красивее, чем Аполлон. Веснушки твои классные, волосы мягкие, черты лица такие живые и приятные, как будто ты с чьей-то картины вылез… — Говорить об этом вслух смущает до чертиков, но Кашин у Руслана в глазах краше любого древнегреческого божества, краше Тимоти Шаламе и молодого Леонардо Ди Каприо, он ловит жадно любой изгиб его тела, напрягшуюся под одеждой мышцу, широкую улыбку, поселившуюся в каждом из двух предсердий, светлые радужки, на солнце блестящие морем и чистотой. Он встречает его образ, когда закрывает глаза, когда возвращается счастливым домой с совместных прогулок, когда играет с другом дома в плейстейшен, когда просыпается рано утром с постыдно-мокрым нижним бельем. — Ты стал выглядеть очень болезненно. Почти ходячий труп, и мне невыносимо видеть то, как ты на глазах у меня постепенно исчезаешь. А я даже не могу вмешаться. Слова растворяются в воздухе, как сигаретный дым мешается с уличной прохладной. Они горькие, — а может, во рту просто остался привкус желчи — колючие, ощущаются сотней мурашек, гуляющих по ногам после того, как сидишь неподвижно в одном положении долгое время. Даня сам чувствует себя одной огромной мурашкой, когда искренние комплименты пытаются пробить его броню, пытаются достучаться и приоткрыть эту дверь комплексов и страхов, но она закрыта на замок, к которому ключ усердно пытается подойти, но не прокручивается, врезается безнадежно в скважину, продолжает пытаться проникнуть внутрь, лишь бы спасти, лишь бы сказать что-то правильное, лишь бы утешить. Но Даня не верит, Даня не знает, с какого ракурса он вообще может выглядеть для общества приемлемо. О какой красоте идет речь? Видимо, его молчание говорит само за себя, и сжатые в тонкую полосочку губы так не собираются открываться, поэтому Руслан смотрит как-то непозволительно наивно и растерянно. — Не веришь мне? Кашин хлопает своими ресницами, боится расстроить положительным ответом. Но лжи в его жизни достаточно, в их дружбе достаточно, поэтому он кивает неуверенно, наблюдает за тем, как Руслан становится на мгновения задумчивым и мнется перед тем, как подобраться вплотную к телу друга и склониться над его плечом. Даня только успевает непонимающе нахмурить свои брови, а чужие губы уже мажут по ткани его футболки в месте, где начинаются рукава. Даня пытается сказать что-то, но все мысли предательски вылетели из головы, вылились последними каплями воды из графина, оставили рыжего стоять ошарашенным столбом посреди коридора, пока Руслан испуганно дышит в его предплечье после совершенного. Наверное, ожидает удара, побоев, истерик, вскриков и возмущений, как минимум. Тишина. Что думать, как себя вести? И главное — продолжать начатую «терапию»? — Мне нравятся твои плечи и ключицы, даже когда они не выпирают. Залипаю, когда ты надеваешь свободные футболки с глубоким вырезом, потому что можно разглядеть твои плечи и шею получше, — сглатывает взволнованно — они у тебя такие сильные, но ты выглядишь очень тепло и по-домашнему, когда их оголяешь, я тащусь. Тропинка поцелуев петляет по плечу, заходит на острые ключицы и шею, подрагивающий кадык, а Руслан хочет быть сгоревшим заживо на костре, хочет, чтобы его проткнули насквозь шампуром и прокрутили несколько раз, чтобы пришел в себя и вспомнил как дышать. Так трепетно он еще ни к кому не прикасался, ему еще никогда не хотелось объяснить человеку, насколько он красив, насколько невероятен, как одно его появление в общей компании распыляет в голове алкоголь, туманящий мысли и закручивающий внизу гайку из нежности и желания быть ближе, желания касаться так, словно перед тобой музейный экспонат, одно из чудес света, объект искусства, вызывающий яркий ажиотаж у людей. Даня вызывал своими тонкими губами и длинными пальцами и не такие ощущения. Даня — искры от фейерверков в тот самый праздничный день, Даня — та самая игрушка с детского магазина, которая заставила позорно топать короткими ногами по полу и разразиться в слезах и мольбе, чтобы уговорить маму ее купить. Кашин молчит, словно бомба замедленного действия, но никакой гарантии на то, что скоро будет взрыв. Что он вообще будет. Его стеклянные глаза блуждают по полкам в коридоре, по светлым стенам, разглядывать которые вдруг стало чрезмерно занимательной идеей, они умело обходят темно-коричневые волосы перед собой, игнорируют сбившееся дыхание у шеи и влажные поцелуи, которые оставались на коже маленькими искрящимися угольками. Остается только догадываться, о чем он думает, почему не отталкивает, почему вслушивается внимательно в каждое слово, которое его друг произносит. — Дань, мне твои руки роднее, чем мамины. Я уже сотню раз обводил пальцами все татуировки у тебя, ты знаешь, как меня мажет от забитых рук, от твоих — особенно. Током прошибает каждый раз, когда мы случайно соприкасаемся, — Данила не справился, Данила, пунцовый с ног до головы, уже смотрит внимательно на то, как по его руке скользят чужие розовые губы. Словно это все происходит не с ним, как будто он просто смотрит на это со стороны. Как будто спит. — всегда хотел подарить тебе браслет, чтобы побольше людей обратили внимание на твои изящные запястья. Они были изящными и раньше, дело не в том, что ты похудел, и мои комплименты звучат не поэтому, я намного раньше понял то, какой ты красивый. Тихий голос клубится туманом по помещению, когда робкие чмоки закрывают светлые участки на коже, душат горло, терзают уши белым шумом. У Дани в носу щиплет, он пытается втянуть побольше воздуха, но его легкие словно сами таят под напором нежных касаний, растекаются кубиками льда на палящем солнце. Конечности сейчас именно так и ощущаются — все кроме правой руки покрыто прозрачной ледяной коркой, только следы поцелуев пускают вверх языки пламени, разжигают дрова, разжигают те скользкие чувства, которые Данила ощущает рядом с Русланом. С ним он ощущает себя сильнее, с ним он ощущает себя способным противостоять своей проблеме, она вдруг выглядит мелкой букашкой, которую можно откинуть за десятки метров простым щелчком пальцев. Кашин думает о том, что хочет прямо сейчас продолжать забивать тело татуировками вслед за чужими губами, оставить рядом навеки поцелуи, сделать их неотъемлемой частью себя. Темная макушка склонилась над запястьем, и Даня не выдерживает, кладет свободную ладонь на копну волос, зарывается в них, сжимает легонько, зная, что Тушенцов прямо сейчас улыбается ответной реакции, радуется прекращенному бездействию, капающему на мозг чем-то соленым. Они всегда чувствовали друг друга до каждой ухмылки и слезы: во время переписок, звонков, в голосовом чате компьютерных игр, вживую. Можно не видеть лица, не слышать голоса, но понять по одному сбитому дыханию, что прямо сейчас ощущает каждый из них. Что прямо сейчас Руслан хочет подняться на ноги, заглянуть в черные зрачки напротив, прежде чем притянуть друга к себе за шею и прильнуть к его губам, чтобы заставить землю под ногами затрястись, а мысли — расплавиться в жидкий металл, такой же горячий, как глухие звуки, которые они оба прямо сейчас создают. Языки сплетаются в летний венок из полевых цветков, и Даня почти может почувствовать этот прохладный ветерок, колышущий высокую траву и листву на деревьях, чириканье птиц и стрекотание кузнечиков, пока его целуют со всем чувством, облизывают сначала верхнюю губу, а затем нижнюю. У рыжего даже не бабочки внутри — настоящие феи с полупрозрачными блестящими крылышками, запускающими в своих крошечных рогатках звезды, пыльцу и кусочки луны. Он отстраняется на мгновение, чтобы сглотнуть накопившуюся во рту слюну, но Руслан не дает снова жадно смять его губы, смотрит с нежностью, такой вмазанный и пьяный, даже без единого глотка и горсти порошка запрещенных веществ. Он уже сорвал райский плод, золотое яблоко, что свалилось бесстыдно прямо на голову. — Люблю твое выражение лица, особенно, когда ты с другими серьезничаешь, а потом встречаешься со мной глазами и улыбаешься. У меня внутри фейерверки взрываются, когда я думаю, что твои очаровательные улыбки — для меня. Еще один шумный вздох, еще один поцелуй, второй, второй вздох, третий поцелуй. Цифры мешаются в голове, бурлят, как закипающая вода в чайнике, а перед глазами пляшут огни. Жалко, что они не могут осветить помещение как следует: рассмотреть Руслана становится довольно трудной задачей, когда единственный источник света, добирающийся до двери в ванную комнату — горящая люстра на кухне, которая находится в конце коридора. А рассмотреть хочется так сильно, словно Даню ломает, загибает от этого всплеска чувств и мурашек, смешинок и цветных кругов перед глазами. Тушенцов — оазис посреди сухой пустыни, желанный глоток воды, прием пищи без чувства вины. Отвес. Отметка веса, к которой ты идешь всю свою жизнь. Он похудение, которому Кашин отдается без остатка, поэтому позволяет залезать под свою футболку и целовать втянутый живот, получая за это недовольный шепот и новые волны успокоительных-комплиментов, позволяющих хоть ненадолго отбросить мысли о том, что он должен предстать перед Русланом худым. Но свет уже не так сильно нужен, если шатен стянет чужую футболку и будет иметь возможность разглядеть все в ярком освещении, честно говоря. — Можно рассмотреть тебя? Лежат на кровати, мнутся друг к другу поближе, обнимаются, трутся щеками и плечами, согревая и распаляя. Руслан позволяет себе остановиться только потому, что хочет надавить на кнопку включения настольной лампы со слабым светом, но Даня мычит протестующе: — Руслан, давай так. Я не расслаблюсь по-другому. Шатен выдыхает тяжело, но кивает, переключает внимание с этой проклятой лампы на полоску кожи, виднеющуюся ниже задранной футболки. Такая гладкая, такая хрустальная. Нежнее туфельки у Золушки. — Ты такой красивый, свихнуться можно. Если бы я был художником, то рисовал бы тебя целыми днями. Лежащего передо мной точно так же, как сейчас, смущенного и растрепанного. Только не хотелось бы, чтобы ты меня стыдился, Дань, у тебя такой впалый живот, ты такой тоненький, а втягиваешь его еще сильнее… — Шатен ведет завороженно по выпирающим ребрам, смотрит с сожалением, а Дане кажется, что он упал в гейзер, что его выпустили из подводной лодки в пугающую морскую глубину, отобрав перед этим баллон воздуха. Ему впервые за столько времени кажется, что он красивый. Что он заслуживает того, что с ним происходит, потому что ему ужасно хочется заслуживать, ужасно хочется всех поцелуев и касаний, хриплого голоса и жаркого шепота. Лишь бы не перестал говорить, не перестал делать комплименты, но Руслан продолжает, не дает ни одной тревожной мысли просочиться в этом сладостном, вязком потоке. — Я бы все что угодно отдал, себя отдал, чтобы ты перестал. Чтобы ты понял, что твои выпирающие кости тебя самого убивают, а не лечат, и никакое похудение не сделает тебя счастливым. Потому что тебя не за это любят, и самого себя за какое-то число килограммов ты никогда не полюбишь. Любят просто так. И я тебя люблю просто так. Язык скользит по низу живота, затягивая в нем прочную веревку возбуждения. Их обоих тянет, как теплую жвачку, они оба надуваются розовыми пузырями и лопаются в новых поцелуях и соприкосновениях горячей кожей. Руслан уже раздет, оставляя на себе лишь нижнее белье, а Даня поддается, поднимает руки вверх, чтобы с него стянули футболку. Живот на мгновение припадает к органам внутри, но мышцы с трудом расслабляются, позволяют Тушенцову увидеть все так, как оно есть. Предстать перед любимым человеком собой настоящим — значит подтвердить, что этот человек — правда твой любимый. Предстать перед собой настоящим, разглядеть в себе повод и причину того восхищения, которое ты видишь в пожирающих тебя блестящих карих глазах — уверенный шажок к тому, чтобы себя принять. — От тебя крыша едет. Представляю, как мой член выпирал бы через твой живот, если бы я вошел внутрь. Даня раскрывает рот рыбой, выброшенной на сушу, кивает, совсем слетев с катушек. Он спускает вниз свои пижамные штаны, давая другу накрыть ладонью горячую эрекцию, провести большим пальцем по головке, чтобы ткань белья впитала маленькое пятнышко из смазки. Руслан гипнотизирует взглядом, а Кашин пляшет под его дудку, извивается змеей в кувшине, ластится навстречу чужим касаниям. — Скажи что-нибудь еще, — выдыхает стыдно, трудно, прячет глаза за отросшими рыжими прядями. — А тебе нравится? — Смеется, дурачье. — Мне тоже нравится говорить тебе нежности. Ты такой податливый становишься, счастливый, беззаботный. Как бы хотелось тебя всегда таким видеть, сияющим и ожившим. Ты еще красивей становишься, хотя некуда уже, казалось бы. Но ты любые рекорды побьешь одним своим видом, уже побил, когда пришел ко мне в раз сотый во сне и дал понять, что я в тебя влюблен уже несколько месяцев. Тушенцов оттягивает за край чужое белье вниз, кладет ладонь на член так аккуратно, что даже забавно. Проводит на пробу пару раз, наслаждается тем, насколько громче становится дыхание сверху. С ума сойти. Он обводит пальцами, а затем и языком венки, играется, скользя по ним самозабвенно, запускает в рот головку, а Даня взгляд оторвать не может, смотрит на то, как покрасневшие губы насаживаются на него самого, и все вокруг рябит, растекается колечками, которые образуются от брошенных в лужи камешек. — У тебя даже член красивый. Если бы мог, не отлипал бы от него всю ночь. — Руслан ухмыляется так довольно и смазано, а Данила сжимает свои пальцы на его волосах с силой, чувствуя, как низкий голос только отдается внутри сумасшедшей вибрацией. — Руслан, сука… Он толкается в горячий рот, чувствуя, как его накрывает все сильнее, как ломается хрупкий карточный домик из стыда и комплексов в его голове, пока собственный друг смотрит на него, как на изящную скульптуру. Как на самое дорогое и ценное, что есть в его жизни. Карты уже крутит вихрь, гнет пикового короля и бубновую даму, рвет червовые семерки, а Даня снова подается вверх бедрами, спуская с губ первый стон удовольствия и эйфории. — Ты хочешь попробовать со мной внутри? Наверное, красные веснушчатые щеки готовы на что угодно, только бы стать с Русланом ближе, слиться с ним в одно целое. Смешаться пластилином в один липкий ком. Он кивает. — Не слышу тебя, Дань. Знает, что стыдно. Любит, когда смущает. — Хочу… Презервативы и смазка в рюкзаке у меня должны быть. Тихий шепот прерывается смешком, пока Тушенцов перебирает руками содержимое рюкзака, скрытое красной тканью, провожает взглядом ненужные пенал и одноразку, пока не цепляет наконец пальцами скользкий блестящий пакетик и маленький тюбик. Он открывает их неторопливо, вызывая у Дани внутри настоящие скачки лошадей. Томительно, долго и сладко. Первый палец внутри такой горячий и обжигающий, что даже неприятно. Гладкие стенки растягиваются изнутри, и Даня шипит, кусает то и дело свои губы, прикусывает кожу на руках, оставляя на ней следы зубов и капли слюны, только бы переключить внимание от неприятных ощущений внизу на что-нибудь другое. Руслан успокаивает, подбадривает, обещает, что удовольствие не так далеко, как кажется, оно маячит где-то впереди. Где-то за натянувшейся вверх тканью чужого белья, с потрохами сдававшей все возбуждение, гуляющее пламенем внутри шатена. Он скользит вторым пальцем в колечко мышц, смотрит, приоткрыв свои розовые губы, как исчезают фаланги его пальцев, как растягивают Даню изнутри, и его ведет так, словно он влил в себя залпом несколько бутылок ядрено-зеленого абсента в его устрашающей форме черепа. — Дань, ты готов? Головка упирается дразняще во вход, блестящий капельками смазки, а рыжий вжимается в матрас взволнованно. Его неуверенный кивок пробивает на новый всплеск нежности. Боится, но хочет. Хочет быть рядом. — Я потрачу смазки побольше, и тебя я хорошо подготовил, никакой острой боли не будет. Но если станет слишком неприятно — просто скажи, и я остановлюсь. Шорохи, поцелуи, аккуратные касания и вздохи, пальцы, которые Даня сплетает с чужими, когда головка скользит внутрь. Его распирает изнутри эта лава новых чувств, ощущение внутри того, от кого ты без ума, кого ты хочешь видеть перед собой всеми долгими днями и ночами, кого ты хочешь видеть первым, когда просыпешься, первым, когда засыпаешь. — Ты безумно привлекательный сейчас. Мой. Руслан входит глубже, и Даня чувствует, как что-то внутри разрывается от удовольствия, как пальцы на ногах загибаются, как ресницы взлетают вверх, и стоны мешаются с глухими шлепками, с частым-частым дыханием шатена, который смотрит на родное лицо перед собой, на язык, облизывающий пересохшие губы, и вся его кровь бурлит любовью и близостью, вся кожа пылает так, словно его облили бензином и подожгли. Даня знает, что в мужском семени есть калории. Откуда, почему и зачем? Неважно. Знает, но все равно слижет вязкую жидкость с чужих пальцев, протянутых к его лицу. Так надо.