Первое лето, когда мы...

Эта история началась в самом прекрасном месте на свете. В месте, где я был по-настоящему счастлив. В краю, свободном от городской суеты, запретов и правил. Где не слышно гула машин, музыки стадионов, рекламных объявлений и тревоги… Где белый деревенский пёс был моим верным другом, стог сена, нагретый июльским солнцем — самой уютной постелью, а бабушкина кухня, где на столе меня каждое утро ждали парное молоко и теплые кукурузные лепешки — лучшим рестораном в мире… Шли годы, а этот край не менялся. Здесь по-прежнему в лесах таилось много тайн, в реке плавало много рыбы, а ласточкам над крышей нашей деревушки всегда было, что мне рассказать теплым летним вечером…

Теперь моя очередь рассказать вам эту теплую летнюю историю, полную ярких эмоций, долгих душевных разговоров двух друзей, неловкостей первой влюбленности и неимоверной трепетной нежности.

Приятного вам погружения...

***

Черная спортивная сумка рухнула на землю у калитки деревянного забора и подняла пыль с двух сторон, мягко осевшую на мои белые высокие конверсы. Вот я и здесь. Снова. Моё последнее лето школьных каникул. Лето перед одиннадцатым классом. Последние три прекрасных месяца, когда я могу быть беззаботным семнадцатилетним пацаном, валяться по сеновалу, чтобы сено застревало в кудрях, в носу и в ушах, бегать босиком по росе и завтракать, прохаживаясь по огороду. Я вдохнул этот запах свежей травы, скрипучего забора и коровьего говна и прикрыл глаза от удовольствия. Я дома. — Ну и чего ты бросил-то, заноси, видишь, дядь Дима идёт! — мама с двумя пакетами еды недовольно подвинула меня с прохода и юркнула через калитку. — Антоха, — следом с огромной коробкой в руках вошёл, едва не задевая плечами проем, высокий крупный мужчина. Семейная суета кипела вовсю — мы только приехали. Полчаса обнимались и рассматривали бабушкин с дедушкой огород. Нас целых девять человек — семья, родственники, я, другие дети и друзья. На сегодня бабушкой запланирован большой «банкет» — её любимый Антошка приехал. — Мам, ну… — я живо закинул сумку на плечо и выхватил пакеты у деловой и маленькой Майи Олеговны, обгоняя её на входе на веранду. — Ой-ой-ой! Тошенька, — всё не умолкала с восторженными хлопками в ладоши от моей молодецкой прыти и потенциала помощника бабуля, не успевающая следить за нашими перемещениями и поправлять синий платочек в горошек, спадающий с седой головы от столь бурно развивающихся для сельской жизни и скучных будней простой старушки. Я отнес продукты на кухню и зашёл в свою «детскую» комнату, оставить сумку с вещами. Стоит, совершенно не тронутая. Убранная, маленькая и уютная. Деревянные окна со старым тонким слоем белой краски открыты, и на заправленной высокой железной койке с взбитой пузатой подушкой-треугольником мягко оседает тополиный пух. Я снова залип на всё это и по-доброму улыбнулся, любуясь деревенской эстетикой как на картинке. Воспоминания из детства сразу ударили мне в голову и приследовали теперь на каждом шагу: каждая вещь, каждое место и каждый вид были мне знакомы. В этом разбитом сейчас тазике у крыльца, в котором все омывали ноги после огорода — я купался, когда был маленький. И кроме него мне не нужны были никакие курорты, озера, речки и моря. Эту лестницу, уже пущенную на дрова, мы с дедушкой сколотили, когда я сам был размером с молоток или небольшое поленце. Где-то там в горе для растопки ещё и мой игрушечный меч, который мне вырезал дядя Дима, друг нашей семьи. Местный богатырь. Он учил меня славянским легендам, рассказывал о мифологии древних скифов (не скуфов) и показывал, как вырезать на стволах деревьев всякие славянские символы. Да-да, прямо вон на той берёзе за огородом. Наши художества, наверное, до сих пор там. Только чуть выше и темнее… Нечуть выше и лишь слегка темнее стал и я с тех самых пор. Кудрявый, русый, высокий и несуразный, как дедушкино пугало. Так меня называла бабушка, когда я рвал ещё не спелые яблоки и крыжовник и ломал её георгины своими лаптями сорокового размера… ...Дедушки не стало пару лет назад. Бабушка горевала, как и все мы. Но отлично держалась. Даже иногда разговаривала с ним, будто он где-то здесь, ходит вразвалочку по огороду и смахивает колорадских жуков с листьев картошки. Его смерть как-то вновь сплотила всю нашу семью. Я ездил сюда каждое лето, потихоньку общался со всеми друзьями родителей, родственниками, кумовьями, хоть и всегда был сам по себе закрытым и скромным. Мы даже Новый год отмечали в деревне, двумя большими семьями — моей и Поза. Здесь всё пропитано атмосферой моего дома. Моими родными, моим детством, запахом солнца, травы, сена и курятника, рядом с которым я стоял. — Блять! — заорал вовсю я, ещё не перестроившись, что я с семьёй и материться здесь запрещено. Благо, все были за калиткой, а бабушка плохо слышит. В сантиметре от меня с крыши домика для курей спикировала на землю девчонка с белым хвостом в отцовской рабочей мешковатой куртке. И сама смерила меня осуждающим взглядом, будто я сбежал из психушки. Не ожидала, что за год я стану таким ссыкуном. — Чуть не умер от стаха! — продолжая возмущаться, глазами размером с яйцо я уставился на девушку, которая держала в руках белую курицу. Не менее ахуевшую от моей реакции. Будто блондинка мне ледяное ведро с водой на голову опрокинула. — Вик! Ептвою мать, ну зачем так пугать, а! Девчонка отвернулась, слегка усмехнувшись. — С крыши спрыгнуть уже нельзя… Курица в её руках начала возмущаться в голос за компанию. — Мне бы твой рост, Длинный… И всё же я узнал эту её детскую улыбку. Местная разбойница и заводила плохой компании деревни Ромашки — Вика Белинская. Моя единокровная сестра и подруга. Девушка девятнадцати лет невысокого роста, худая, как спичка и простая, как три рубля, но состоящая из сплошных противоречий. Начиная с гетерохромных каре-зеленых глаз, практически белых волос и заканчивая неприкосновенным авторитетом в деревне при наличии весьма молчаливого характера и узкого круга друзей. — Че ты там забыла вообще? — я сложил дрова рядом с курятником, как и велела бабушка. — Госпожу Зизи с козырька снимала… Эти угарные имена мы придумали для всей деревенской живности, когда нам было лет по тринадцать-пятнадцать. — Они же вроде не летают… — я глянул на остальных кур на выгуле за сеткой. — Да дура эта, за петухом вовсюда лезет. Влюбилась, наверное, раз мозгов нет. Вот и носится с ним, как с яйцом. — Вика перешагнула вёдра с водой, которые натаскал дядя Дима для полива грядок, и встала сзади, чтобы не мешать мне. — Вон, лови. — Кого? — я обернулся. — Яйцо! Когда практически мне в руки из белой квочки (той, которая поменьше) полезло большое серое яйцо, новый матный стих собственного сочинения я успел вовремя сдержать.

***

После большого и вкусного обеда всей семьёй мы с Викой отправились прогуляться по деревне и дошли до самой речки. Где остановились проводить красивый закат на краю небольшого пирса, сколоченного деревенскими. Я готов был часами кормить всех местных комаров ради этого потрясающего вида. Жесточайшая эстетика с Пинтерест. В кармане моей старой винтажной джинсовки из девяностых, которую я уже здесь откопал, оказались семечки, которые мы молча заточили, вслушиваясь в тишину дремучего леса на том берегу. Ошмётки шелухи опадали на поверхность речной глади и отплывали по течению в камыши. Где их изредка пытались ухватить губами маленькие рыбки, о чем оповещали едва слышные в тишине бульканья и всплески в зарослях поодаль. В воде размыто отражались наши силуэты и свисающие с края пирса кеды — мои белые, чуть нервно подрагивающие, и её черные, скрещенные в тонких щиколотках. — Как в школе? Не выгнали ещё? — Не. Через год — выгонят. В общем и целом — нам обычно не о чем было болтать в первые дни, как я приезжал. Мы не виделись целый год, если не считать новогодних праздников. Общими темами для разговоров у нас становилось то, что успело произойти в деревне за время, что мы тут, что мы вместе учудили, натворили и пережили. А, в отличие от меня, Вика здесь почти каждые выходные и праздники, помогает бабушке с дедушкой с хозяйством и молочкой, которой они уже два года успешно торгуют в местном сельском магазине. Хозяйка которого, кстати, мать нашего дяди Димы. Жизнь — веретено. — В Воронеже будешь поступать? Или в Москву подашься? — Не, я в местный, в ВГУ. — я посмотрел вдаль, — Мама говорит, надо на что-то с математикой или финансами, — и почувствовал, как мой язык буквально отказывается говорить об учебе, далёких планах и самостоятельных взрослых решениях, когда яркое золотое солнце медленно садится за величественный алый горизонт, словно покидая поле после адской битвы, а по обе стороны — стоят могучие кроны засыпающих лесных опушек… — М-м. Ну ты всё равно... приезжай потом. Будешь у тёти Зины на кассе продукты считать. Над этим подколом я очаровательно усмехнулся. Конечно, Вика понимала, что я вырос городским, несмотря на наше общее детство и родство. И что я стремлюсь выше, выбраться в центр, развиваться, путешествовать и хорошо зарабатывать. Она не завидовала и никогда не издевалась надо мной. А всегда, сколько ее помню — мыслила выше всех этих малолетских подколов, как взрослая. Или я просто привык так её воспринимать и уважать, ведь она была самой старшей в деревенской компании моего детства и знала всё и обо всем. — А потом махнешь в Европу? — хитрые разного цвета кошачьи глаза снова обратились на меня, а подбородок укоризненно лег на мое широкое плечо. — Где можно вить гнезда голубкам? — Да отстань… — я добавил в усмешку обвинительного и обиженного тона, легко спихнув её с себя. Она была не той противной старшей сестрой, которая пропадала с подругами, бегала по клубам и стучала родителям, что я пробовал курить с Позом за гаражами. Она всегда понимала меня, была ненавязчивой и очень чуткой. Я мог и искренне хотел доверить ей свои тайны. Да и трудно было четырнадцатилетнему подростку скрывать, что у него встаёт на пацанов из компании, когда мы всей деревней ходили на местный пляж. Когда рядом всегда была молчаливая и умная не по годам старшая сестра, которая часами выслушивала меня, ночуя со мной в одной комнате, и объясняла, что это нормально и бывает довольно часто. Она, наверное, половину психики моей тогда точно сохранила… Я рад, что мы снова это прояснили. Я не «исправился» с возрастом на гетеро, на что надеялся в детстве. На одну стенку между нами с Викой стало меньше и я почувствовал себя как-то легко. Говорить с ней об отношениях я хотел. — …Папа спрашивал о тебе. — после долгой паузы тихо произнесла сестра. …Я не хочу об этом знать. Не хочу. Но высказать свое недовольство даже не могу из-за какого-то идиотского ступора. И комка в горле. Я выкинул остатки семечек и шелухи и отряхнул руки над водой. — Он всё ещё переживает. Каждый раз, когда я упоминаю тебя в разговоре. Долго молчит, будто куда-то «выпадает». Я помню, какой он, когда это происходит. Будто пустое парализованное тело, без мозга и души. Не способное реагировать ни на меня, ни на крики мамы… — Спрашивает, почему ты не хочешь с ним разговаривать и почему сменил номер, — девушка смотрела на меня, ухватив руками дощатый край пирса и поджав плечи в белой футболке. Она знала, что эта тема значит для меня. Но и об отце беспокоилась не меньше. — Да я его уже простил, — нахмурился я, отмахнувшись, сорвал травинку и начал нервно рвать её и кидать ошмётки в воду. — Ничего не надо. Отец сейчас будто вновь стоял передо мной, а мою шею заклинило и я не мог даже поднять взгляд. — Да? А мне кажется, что не простил, — Вика наклонила голову и выразительно и ожидающе посмотрела на меня сквозь тонкие прядки детской челки у линии роста волос. — И ты по-прежнему обижаешься, чувствуешь вину за те слова. Ненавижу эту её способность пробивать меня насквозь. Двигаться по каждому нерву и выхватывать по пути нужные воспоминания. А потом — мастерски и точно давить туда, куда не следует. — Антон… Да, она права. Моя вина в том, что однажды отец ушел из моей семьи, определенно была. Он ушел и оставил своих родных снова. Как и когда-то поступил с матерью Вики. И с ней полуторагодовалой. Я тогда стал последней каплей. Я сказал ему, что не чувствую от него тепла, заботы и внимания. Что мне надоело говорить в пустоту, когда он не слушает. Что мне не приятны его обещания, которые он не выполняет. Что он никогда не извиняется. И не может сказать, что любит меня. Потому, что мой отец одержим. Страшным и жестоким демоном под названием алкоголь. Он не впадает в пьянство, не лезет в драки, не бродит по улицам, не скандалит, не теряет ключи и не поднимает ни на кого руку. Он просто… Исчезает из этой реальности. Будто выходит из самого себя. Отец в тот вечер надолго замолчал после моих слов. А потом случился тот самый серьезный разговор. Он сказал, что не может быть хорошим отцом для меня и мужем для моей мамы. Думал, что, уже имея одну дочь от первого гражданского брака, сможет потянуть и воспитание нового ребенка и в итоге наладить контакт с нами обоими. Но он просто не умел быть отцом. И утешение находил не в общении с близкими, а в прозрачной ядовитой жидкости, способной разогреть организм холодного человека. За девятнадцать лет, даже вернувшись к повзрослевшей Вике и своей первой жене, вылечившись и став здоровым и нормальным человеком, он так и не стал для нас отцом… Я не обижался, что после ухода от нас он вернулся к первой семье, Викиной. И до сих пор является её частью. — Я не злюсь, делать мне больше нечего… — снова настойчиво, как мог, хмуро повторил я, отбросив ненавистную травинку, которая испачкала мне пальцы. — Пусть забудет уже и живёт свою жизнь, как хочет… А я свою. — я за эти годы научился хотя бы минимально отстаивать свою позицию и выходить из неприятного разговора о нём. Что для скромного и робкого, домашнего и неконфликтного меня было удивительно. Но это всего лишь самозащита и голос моей психики. Так получилось, что наши с Викой деревенские дома находились на одной улице, только в разных концах. Минут двадцать пешком. Она здесь родилась, отец жил с её мамой в её же родном доме. Соответственно после их расставания он решил снимать жилье где-то неподалеку и нашел подходящую комнатку в доме родителей моей мамы. Так работящий и скромный мужчина познакомился с красавицей Майей, которую вскоре позвал замуж. Она знала и маму Вики, и её родителей, и историю своего будущего мужа, но её это не напугало. Поэтому по сей день хорошо относилась к моей сестре и постоянно звала в гости. Честно говоря, она была куда бо́льшим родителем для неё, чем сам наш отец… О том, что деревенская девочка, «родственница» нашей семьи, с которой мы вместе бегали от гусей в детстве, оказывается, гораздо ближе мне, чем я думал — я узнал как раз в четырнадцать лет. — Знаешь, Шаст, иногда человеку нужно просто сказать о своих чувствах. — Вика отошла от темы отца, но не далеко — перешла к морали. Всё по отработанной на маленьком мне схеме. — Поговорить. Словами через рот, как это делают нормальные взрослые люди. — Белинская отличалась настырностью и с детства была правдорубом. — Чтобы вам обоим стало легче. Тебе ведь это тоже нужно. Я молчал. Я не хочу об этом говорить. Ни сейчас, ни с ней, ни когда-то и ни с кем-либо. Девушка специально выдержала звенящую паузу, да ещё такую, которая максимально придавила меня и выставила слабаком. Так, что мне перестало быть здесь хорошо и спокойно и я захотел провалиться и сбежать в более безопасное место. — Понятно… — с фирменным разочарованным суровым лицом блондинка отвернулась к реке, оставив попытки поговорить со мной. Думая, наверное, утопиться от того, насколько я тупой. — Ты так и не повзрослел… — и, разумеется, шлифанула всё это типичной мамской фразой всех старших сестер. … Хоть мы и не были близки, но она мне нравилась. Как мой друг, а не родственник из первой семьи отца, который меня бросил, не как папин первый ребенок от чужой женщины. Я не хотел, чтобы хотя бы в наших с ней отношениях была эта «фэмиликратия», прочий абьюз, газлайтинг, чтение морали, обязательства, нравоучения и так далее. Мне нечего было на это сказать. Я не знаю, права ли она или я смогу однажды это просто «перепрыгнуть». Сидя здесь в тишине и камышах, молча и пыхтя ещё лет десять. — Ладно, мне пора. — Вика вдруг нарушила тишину, которая длилась по моим ощущениям часа полтора, и поднялась на ноги, ловко развернувшись от воды. — Куда ты? — сразу «проснулся» я, хоть уже и без настроения. Стало прохладно и вокруг начинало сумеряться. Мы засиделись, а вечер подкрался незаметно. — С мамой и семьёй Оли на озеро. С ночёвкой. — девушка направилась обратно из речной низины на дорогу. — …Ну, погоди, — нахмурился по-детски недовольно я, тоже поднимаясь и догоняя её. Я только приехал, а она уже уезжает из деревни на все выходные. Моя единственная компания из местных сверстников. Ну. По крайней мере, пока. Ведь в планах у меня было лучшее лето перед взрослой самостоятельной жизнью. И я проведу его с лучшими людьми. Не все они ещё доехали до лучшего места на свете.. Я взгрустнул напрасно — впереди ещё много весёлых дней и ночей, гулянок и приключений. Я очень рад, что Вика снова станет их частью. — Иди сюда, Малявка, — обхватив её худое туловище, я приподнял блондинку над землёй и слегка покачал, пока она тоже крепко обвила руки вокруг моей шеи и как ребенок уткнулась в мою теплую ключицу с красным расчесом от комара. — Давай, Кудрявый. Не скучай. — Вика отстранилась и мы посмотрели друг на друга нос к носу, не отлипая, словно обмотанные одним полотенцем, мокрые и только вышедшие из бани, как в детстве. — Наших собери, сходите с пацанами на рыбалку. Найди себе кого-нибудь. Девушка слезла с моих носков, на которых легко стояла, не создавая для меня особой тяжести. — Кайфуй. Жизнь одна, — и, подняв голову, взмахнула белесой челкой, сунув пальцы в задние карманы джинсовых шорт и подстебнув наш дачный шалопайский девиз фразой из песни Бузовой. — Ага, — я зябко скрестил свои худые длинные руки и проводил её белый тонкий хвостик добрым тоскливым взглядом. Как же я по ней скучал. — Узнаю, кто к те яйца будет подкатывать — приеду на велике и утоплю! — выполнил свой долг брата я, следя, чтобы она никуда не сворачивала и шла ровно к дому. Который находился в противоположной стороне от моего. Вика обернулась и загадочно усмехнулась через плечо. Будто я Моська из басни про крошечную собачку и слона. А слоны — это её ухажеры…