Немезида

      Перед глазами расстилался океан мрака и пустоты. Он был повсюду, без малейшего проблеска света, однако ничуть не пугал, а, наоборот, дарил ощущение спокойствия и безмятежности. Находиться в этой тьме было верхом блаженства. Она обволакивала со всех сторон и мерно шумела в ушах, словно успокаивая, когда в её плавное и такое привычное течение ворвалось нечто, что, подобно удару, моментально вернуло в реальность.       — Что случилось? — резко бросил Пауль, не понимая до конца, что происходит и где он вообще. Рука машинально потянулась к ремню, где должна была быть кобура с пистолетом, но Пауль заставил себя остановить это движение, потому что, подняв взгляд, увидел перед собой Элен и, кажется, начал что-то вспоминать.       — Ничего особенного. Ты уснул за столом, — пожала плечами та.       — Да... — тихо произнёс Пауль, всё ещё находясь в какой-то прострации после пробуждения, но уже чувствуя, что остатки сна начинают покидать тело и сознание. Он устало потёр глаза, пытаясь согнать дрёму, а затем, окинув взглядом кабинет, указал на папку, которую Элен только что положила перед ним на стол, и спросил: — Что это?       — Отчёт от разведки о состоянии и вооружении армий других кланов. Ты утром просил его сделать.       — Всё, вспомнил, спасибо, — торопливо перебил Пауль, потирая виски, пытаясь унять начинающуюся мигрень. Чужой голос отзывался в голове противной пульсацией. Хотелось поскорее оказаться в тишине и то ли снова уснуть, то ли, наоборот, окончательно взбодриться. А ещё хотелось кофе. Пауль очень его любил, но сейчас, когда торговли с другими странами не было и любые импортные товары маленькими партиями ввозили только контрабандисты, цены за хороший кофе стали настолько баснословными, что многие стали сравнивать его с золотом.       — Долго ещё собираешься здесь сидеть? — спросила Элен, скрестив руки на груди.       — А сколько времени?       — А тебя это волнует? — она выгнула одну бровь и слегка усмехнулась. — Не думаю, что, если я скажу, что недавно уже перевалило за полночь, что-то изменится.       Пауль не стал возражать и едва заметно улыбнулся:       — Да, если ты скажешь мне, что уже за полночь, то я пообещаю себе, что через минут десять обязательно пойду домой, а потом либо опять усну прямо здесь, либо просижу за твоим отчётом часа два.       Элен коротко усмехнулась в ответ. Задумавшись, задержалась взглядом на взъерошенных волосах Пауля и мятом воротнике рубашки, а затем, так ничего и не сказав, направилась к выходу. И уже почти в дверях вдруг обернулась и спросила:       — А как она воспринимала это?       — Кто «она»? И что «это»?       — Кэрол. Как она воспринимала, что ты сутками напролёт не появляешься дома?       — Она... — Пауль на секунду замолчал, подбирая слова и борясь с нахлынувшими воспоминаниями. — Она никогда не пыталась меня изменить. Мы никогда не ссорились из-за моей работы.       — То есть, её это устраивало?       Пауль хотел ответить, что да, наверное, устраивало, раз Кэрол ничего не говорила, но потом понял, что в этом-то и проблема: она ничего не говорила.       — Не знаю, — произнёс он наконец и почувствовал растерянность.       На долю секунды на лице Элен отразилось удивление, которое, однако, мгновение спустя исчезло так же быстро, как и появилось. Видимо, она поняла, что случайно затронутая ею тема оказалась для Пауля слишком сложной, и решила, что не стоит дальше продолжать разговор. Пауль мысленно поблагодарил её за это и, дождавшись, когда дверь за Элен закроется, а слова прощания растворятся в воздухе, погрузился в свои мысли. Теперь ему не давали покоя слова, которые он сам же произнёс: «Она ничего не говорила»...       До сих пор Пауль был уверен, что в его с Кэрол отношениях всё было кристально ясно, что у них никогда не было недопониманий, а теперь получалось, что он мог просто о них не знать.       «Ради меня ты готова была на всё, — подумал он, обращаясь к Кэрол, будто она могла услышать его. — Ты могла пожертвовать своим временем, удобством, даже жизнью, ради меня, потому что хотела видеть меня счастливым. А делал ли я то же самое для тебя? Заслуживал ли твоих жертв? И... была ли ты счастлива со мной? Наверное, я вёл себя как последний эгоист. Я ведь прекрасно тебя знал и много раз замечал, что ты никогда ни на что не жаловалась. Ты считала жалость признаком малодушия, поэтому мне приходилось учиться понимать тебя с полуслова и читать между строк, чтобы понимать, когда тебе плохо или некомфортно, и я всегда думал, что у меня это получалось».       «Чёрт, опять я думаю об этом», — с досадой укорил себя Пауль, чувствуя желание хорошенько удариться головой об стол от злости. Он ведь пообещал себе, что не будет так часто вспоминать о Кэрол. В конце концов именно сейчас Пауль мог бы с лёгкостью это себе позволить, потому что дел было настолько много, что невозможно было свободно вздохнуть.       Он пытался вернуться в привычный когда-то ритм жизни, и дело было не только в том, что, полностью сосредоточившись на работе, можно было гораздо быстрее получить желаемый результат. Пауль упорно не хотел признаваться себе в этом, но он просто устал. Устал от постоянных мыслей о Кэрол, от того, что каждая вещь напоминает о ней. Он устал медленно сходить с ума от не оставляющей душу скорби. Устал каждый день загонять себя в могилу. В конце концов Пауль просто соскучился по тому, каким был раньше. Ещё год назад никто даже подумать не мог, что этот оптимистичный, энергичный и деятельный человек однажды в один миг превратится в затворника, мечтающего умереть. Горевать Пауль не умел, по крайней мере, раньше. Чтобы отойти о какого-либо разочарования или потрясения, ему обычно хватало одного вечера, проведённого наедине с собой: Пауль запирался в комнате и долго, неподвижно сидел за столом, осмысливая произошедшее и разбираясь в своих чувствах.       После смерти Кэрол он тоже думал, много думал о том, что случилось. Представлял, как всё сложилось бы, останься она жива; воспроизводил в памяти каждую минуту, проведённую вместе, хватался за эти воспоминания, как утопающий за соломинку, и беззвучно содрогался в рыданиях; сотни раз приходил на кладбище, где был развеян прах Кэрол, и говорил с ней. Но так не могло продолжаться вечно... Каким бы эгоистичным ни казалось Паулю это желание, в душе он хотел жить.       «Она хотела бы, чтобы ты был счастлив». «Ты не можешь носить траур вечно». «Да, её больше нет, но ты ведь живой». Сколько раз Пауль слышал подобные банальности, которые вызывали лишь раздражение и желание ещё больше закрыться в себе? Сколько раз он повторял себе, что хочет жить, а затем ругал себя?       «Ты готов загнать себя в могилу просто потому, что боишься снова начать жить?» — этот вопрос однажды уже возникал в мыслях, но тогда Пауль только раздражённо отмахнулся от него, а теперь... Теперь ему впервые захотелось ответить. Честно ответить:       «Да, — Пауль почувствовал, как внутри стало больно от этого слова, но пересилил себя и продолжил: — я боюсь отпустить Кэрол. Я боюсь расставаться с воспоминаниями о ней. Я боюсь, что если смогу справиться с болью, то постепенно забуду о Кэрол. Я боюсь этого, потому что чувствую вину перед ней. Мне стыдно за то, что я жив, а она нет. Но больше всего я боюсь, что однажды это повторится, что если я стану счастливым, то непременно снова всё потеряю. Я боюсь испытать эту боль снова».       Странно, но, сказав себе всё это, Пауль вдруг почувствовал облегчение, будто что-то, до сих пор сдавливавшее грудную клетку, в один миг исчезло и он наконец смог свободно вдохнуть.       «Нужно съездить на кладбище, — сказал себе Пауль и, нахмурившись, поборов с протест в душе, заставил себя прибавить: — Съездить в последний раз. Попрощаться».       Можно было бы сделать это и прямо сейчас, несмотря на уже позднее время суток, но все моральные силы Пауля ушли на то, чтобы прийти к получившимся выводам. Сначала нужно было выспаться, постараться к утру не отказаться от своей затеи, свыкнуться с новыми мыслями и только потом ехать, а пока можно подумать о других насущных проблемах.       Обстановка в городе была настолько напряжённой, что даже Паулю, привыкшему, казалось бы, к тому, что в Рендетлене редко бывает спокойно, становилось не по себе. Клан Лестеров фактически перестал существовать: почти вся их территория была уже под властью Железной Леди, Брайан Лестер погиб, а его сын Майкл спешно бежал куда-то на юг страны, бросив остатки солдат на произвол судьбы. Теперь напряглись остальные кланы, до сих пор молча наблюдавшие за всем происходящим и злорадно усмехавшиеся на отчаянные просьбы о помощи Лестера-старшего, когда тот был ещё жив. Неизвестно было, кто мог стать следующей жертвой Железной Леди, игнорировавшей любые предложения о переговорах, и это не только напрягало, но и ужасно бесило главарей всех кланов. Бесило, что приходится фактически признавать свою беспомощность перед тем, с кем ещё недавно даже не считались.       «А ведь если бы все они объединили силы и напали на Железную Леди, когда большинство её солдат было на чужой территории, то раздавили бы её, как муху, но как же хоть кто-нибудь из них мог упустить возможность, не тратя собственных ресурсов, избавиться от конкурента в лице Лестера», — подумал Пауль, усмехнувшись, в то же время чувствуя отвращение. Это была та сторона политики, которую он не желал принимать ни разумом, ни сердцем. Он не понимал того упрямства, с каким абсолютно все главы кланов на протяжении всей гражданской войны, отвергали всякую идею о помощи друг другу даже во имя победы над общим врагом. Заключали договора, но никогда не спешили выполнять прописанные в них условия, и сейчас история, как всегда, повторялась: Глория была скреплена обязательствами с Уайтами, уже был разработан план совместного нападения на территорию Железной Леди, подготовлены солдаты, а промедление могло грозить непоправимыми последствиями для обеих сторон, но... Глория упорно не предпринимала никаких решительных действий, и Уайты тоже не спешили с началом наступления. Почему? Потому что обе стороны боялись остаться в одиночестве на поле боя. Глория боялась, что если начнёт первой, то Уайты оставят её один на один с Железной Леди, наплевав на все обязательства, а Уайты боялись того же самого, что и Глория. И опасения эти были вполне оправданными.       Удобнее всего, конечно, устроился Кауц, прекрасно понимающий, что ему нечего опасаться нападения на свою территорию, пока есть более мелкие кланы. Он просто ждал, когда у других не останется иного выбора, кроме как обратиться за помощью к нему на любых условиях.       В такие моменты Пауль радовался, что он не главарь клана. Он представлял себе, что сейчас чувствует Глория, в последние дни почти не покидавшая свой кабинет. Она чуть ли не ежечасно требовала к себе Пауля или Саймона, начальника армии, раздражённо слушала отчёты о проделанной работе и с жадностью ловила каждое донесение от разведки, каждую сплетню и каждую новость о том, что происходит в городе. Чаще обычного срывалась на своих телохранителей и перестала подпускать к себе практически всех, кроме, наверное, человек пяти, в преданности которых абсолютно не сомневалась. Даже горничные в спальню и кабинет Глории теперь заходили только в присутствии охраны. Пауль её опасения прекрасно понимал: выгоднее всякой войны хоть для Кауца, хоть для Железной Леди было убить Глорию, потому что после её смерти клан просто развалится из-за отсутствия наследников. Родственников у Глории не было, кроме, разве что Дикона, которого с недавних пор все стали почитать уже почти как законного мужа, несмотря на отсутствие хотя бы намёка на серьёзность их отношений. Дикон с удовольствием бы занял место главаря, но было абсолютно очевидно, что удержать власть в своих руках он не сможет, поэтому в расчёт его брать не стоило. Ещё год назад в качестве главного претендента рассматривали бы Пауля, у которого не было родственных связей с Кортесами, зато были огромное влияние среди всех членов клана и достаточная деловая хватка, но сейчас... Есть ли у Кауца или Железной Леди мысли, что Пауль может занять место Глории в случае её смерти? Сказать об этом уверенностью нельзя было, поэтому оставалось только усилить везде охрану и всё время быть начеку.       На данный момент это было всё, что касалось дел клана. Сделать ещё какие-нибудь прогнозы Пауль смог бы, проанализировав принесённый Элен отчёт, но папка с ним была пока что даже ни разу не открыта. Но помимо этого был ещё Нильс, поиски которого не продвинулись ни на шаг. Пауль лишь строил кучи догадок, которые пока что тоже не приводили ни к чему, кроме нескольких умозаключений.       Было бы небезопасно держать Нильса в Рендетлене, потому что, как бы ни был силён Кауц, ситуация в любой момент могла кардинально измениться, причём по абсолютной случайности, как это иногда бывало. Нет, Нильса надо было поместить в какое-то уединённое место, о котором никто не знал, и желательно подальше от Рендетлена.       «И найти это место практически невозможно, — нахмурившись, подумал Пауль. — Столь важного для себя человека Кауц явно спрятал в таком месте, о котором знают разве что два-три человека из ближайшего окружения. А может, он всё-таки не у Кауцев? Может, Ричард, зная, что его младший сын — Меченый, всё-таки сумел каким-то образом отправить его в безопасное место? Хотя... Будь оно так, о Нильсе бы рано или поздно что-нибудь да всплыло... Если только он знает о том, кем является».       Последняя мысль заставила Пауля скривиться. У Элен как-то была версия о том, что император отправил Нильса в безопасное место, но тогда она показалась Паулю неправдоподобной, а теперь... Мог ли Ричард Родерик тайком отправить Нильса в какую-нибудь глушь, чтобы тот смог спокойно жить, не зная о своём происхождении и настоящем имени, до тех пор, пока не проявятся его способности?       «Нет, это было бы бессмысленно. Ну, дожил бы Нильс до восемнадцати-девятнадцати лет под чужим именем в какой-нибудь глухой деревне, а потом-то что? Долго скрывать свои способности у него бы не получилось, а там уж моментально бы по всей стране слухи разошлись о том, что какой-то парень поднял мертвецов из могил или убил чёртову кучу людей силой мысли. А дальше всё кончено: тот же Кауц в таком случае добрался бы до Нильса раньше, чем тот просто осознал, какой силой обладает и как её можно использовать. Да и Глория уверена, что Нильс все эти годы был именно в плену у Кауца, а не где-то на свободе».       Пока мысли мерно текли друг за другом, Пауль расслабленно откинулся на спинку кресла и на секунду позволил себе прикрыть тяжелеющие веки. Усталость всё больше накатывала на него и сопротивляться подступающей дремоте становилось всё труднее, да и от головной боли хотелось поскорее избавиться, погрузившись в сон. С другой стороны, Паулю было прекрасно известно, как сильно будет ныть шея с утра, если всю ночь проспать сидя, поэтому он предпочёл отложить все размышления на завтра и всё-таки дойти до дома. Папку с отчётом он, правда, захватил с собой, хотя и сомневался, что вообще откроет её перед тем, как уснуть.       Он выключил свет, закрыл кабинет на ключ и кивком отослал охранника, дежурившего около двери. Несколько секунд Пауль постоял неподвижно, собираясь с мыслями и прислушиваясь к затихающим в глубине коридора чужим шагам, отчётливо различимым, несмотря на ковёр, устилавший тёмный паркет. Вот они совсем стихли, и окружающее пространство погрузилось в умиротворяющее безмолвие. Пауль зашагал по коридору и, пытаясь отвлечься от вновь накатившей головной боли, стал внимательно осматриваться. Картина была однообразной: стены, обклеенные песочного цвета обоями, двери из тёмной древесины и всё тот же ковёр на полу — и вскоре наскучила, поэтому Пауль удивился вдвойне, когда его внимание внезапно привлёк какой-то предмет, выбивающийся из общей обстановки. На красном ковре, тускло поблёскивая в свете ламп, лежала подвеска в виде маленькой птички, а рядом с ней валялся порванный шнурок. Пауль поднял подвеску слегка подрагивающей рукой и, поднеся к лицу, окинул задумчивым взглядом. Даже невооружённым глазом было видно, что это дешёвое бижутерное украшение. Только вот кому оно принадлежало? Искать хозяйку подвески у Пауля желания не было, поэтому он на несколько секунд замер, продолжая держать находку на уровне глаз и пытаясь понять, что с ней лучше сделать. Оставить здесь? Вряд ли ведь кому-то в голову придёт её украсть: за такую безделушку невозможно ничего выручить. Передать кому-нибудь и попросить найти хозяйку?..       Размышления Пауля прервал Дикон, почти выбежавший из-за угла коридора. Всегда одетый с иголочки, сейчас он был в рубашке с мятым воротником и тремя расстёгнутыми верхними пуговицами. Один из карманов брюк был наполовину вывернут, а сам Дикон выглядел абсолютно растерянным. Увидев Пауля, он резко остановился, кажется, сильно удивившись, а затем с жадностью вперил взгляд в ту самую подвеску, словно готов был вот-вот наброситься на противника, чтобы отобрать её. Пауль сразу понял, в чём дело:       — Твой трофей? — спросил он, попытавшись усмехнуться, но вышла лишь нервная гримаса.       — Не трофей, а воспоминание, — зло огрызнулся Дикон, но подвеску забрал с благодарностью. Он повертел её в руках, глядя на эту дешёвую, ничего не стоящую безделушку с таким обожанием и благоговением, словно это была самая дорогая в мире вещь.       — Чья она?       — Моя, — почти выкрикнул Дикон и ревностно прижал подвеску к груди, как ребёнок, не желающий делиться игрушкой.       Пауль хохотнул:       — Нет, я имею ввиду: кому она принадлежала до тебя?       Дикон несколько раз перевёл недоверчивый взгляд с Пауля на подвеску, прежде чем вздохнуть и наконец ответить:       — Сестре.       Этот ответ вдруг отозвался очередным напоминанием о прошлом. Пауль сам носил украшение-воспоминание, причём тоже дешёвое, какое можно было купить за пол-аура, — кольцо-печатку из нержавеющей стали. Его Паулю подарила Кэрол почти сразу после того, как у них завязались отношения.       «Выходи за меня!» — произнесла она с наигранной торжественность, театральным жестом встав на одно колено, и захохотала вслед за Паулем.       Воспоминание заставило ощутить ком в горле, а то самое кольцо, которое Кэрол протянула ему тогда, будто обожгло палец.       — Она... — начал было Пауль, глядя на подвеску в руках Дикона, но закончить свой вопрос так и не смог, будто боялся ответа на него.       — Она подарила мне свою подвеску на память, когда я уезжал.       При этих словах Пауль почувствовал, как отлегло от души тяжёлое волнение. «Жива» — то, что он несколько секунд назад не смог произнести, теперь прозвучало в голове легко и радостно.

***

      Дверь за спиной закрылась, и Элен облегчённо выдохнула. Плохой идеей было лишний раз лезть к Паулю с расспросами. Он не умел просто вспоминать о своём прошлом, он непременно с головой погружался в пучину воспоминаний и замыкался в себе, никак не желая отпустить даже то, что приносило ему боль и разочаровывало. Поэтому изначально не стоило хоть как-то напоминать ему о... Кэрол. Элен часто видела её вместе с Паулем, когда ещё стояла на посту около главного входа в особняк клана, и привыкла обращаться к ней не иначе как «госпожа Кэрол», поэтому трудно было называть её как-то по-другому даже в мыслях.       Кэрол с Паулем были настолько похоже друг на друга внешне, что незнакомый человек легко мог бы принять их за брата с сестрой. Различались они лишь ростом (Кэрол была на полголовы выше Пауля) и цветом глаз. Что же до характера, то Элен готова была поставить десяток ауров, что Кэрол происходила из какого-нибудь графского рода: её выдавали холодность, умение держать лицо и то едва уловимое выражение во взгляде, которое Элен столько раз видела у представителей знати в своём родном городе, — презрение и брезгливость ко всему и всем. Она даже удивлялась, что такого всегда собранная и отстранённая от всего, что не заслуживало её внимания, Кэрол могла найти в Пауле.       Элен почти не заметила, как дошла до дома и, оказавшись перед знакомой дверью, даже слегка удивилась. Войдя внутрь, она небрежно бросила ключи на тумбочку в прихожей, собрала волосы в пучок, щёлкнула выключателем, в душе обрадовавшись, что свет тут же включился, и пошла на кухню. Безумно хотелось спать («Действительно, почему? — усмехнулась Элен про себя. — Всего-то с самого утра не выдалось ни одной свободной минуты, а сейчас уже за полночь»), но есть хотелось не меньше. И, пока на газовой плитке закипал чайник и грелся вчерашний суп, Элен кинула взгляд на предмет, лежащий посреди кухонного стола, и поморщилась. Это было письмо, которое лежало нераспечатанным уже почти сутки, — письмо, на которое у неё всё не хватало ни времени, ни моральных сил. Проще говоря, письмо от брата.       Она вздохнула, опускаясь на стул, и задумчиво повертела письмо в руках. Сам конверт был ничем не примечателен, потому что, как показывала практика, письма в красивых конвертах из плотной бумаги и с сургучными печатями в виде родовых гербов, чаще других вскрывали где-нибудь по дороге, надеясь найти внутри деньги. Здесь же внутри были два листа, полностью исписанных ровным убористым почерком, а от бумаги веяло запахом цитрусов и кедрового дерева — любимого парфюма Жозефа.       «Дорогая Элен!» — начиналось письмо, и она в мельчайших деталях могла представить, как Жозеф, низко склонившись к столу, выводит это на бумаге. Старший брат остался в памяти Элен таким же, каким был в последнюю их встречу почти восемь лет назад.       «Он, наверное, и не изменился ничуть», — подумала Элен. Перед глазами так и стоял образ брата, педантичного, собранного, серьёзного, который всегда считал младшую сестру чересчур легкомысленной, и только в уголках глаз у этого образа были морщины, потому что Жозеф, конечно, всё также щурился из-за своей близорукости, а в густых бакенбардах уже появились проблески седины.       Она быстро пробежалась глазами по тексту письма. Жозеф с завидной регулярностью присылал их, и каждое следующее ничем не отличалось от предыдущего, поэтому Элен давно выучила, в какой части искать то, что ей нужно. Единственное, что было ценно в этих весточках от брата, — это здоровы ли родители и всё ли спокойно в городе.       «К нам дошли слухи о том, что в Рендетлене снова неспокойно. В Глане теперь только и говорят, что какие-то два клана снова что-то не поделили. Мы очень беспокоимся, особенно, мама. У неё опять бессонница, потому что она только о тебе и думает. У тебя всё хорошо, Элен? Ты уверена, что безопасно оставаться в Рендетлене в такое время?»       Мельком взглянув на то, что было дальше, Элен вздохнула. Начиналось всё всегда безобидно, как будто Жозеф просто скучал по ней и волновался, но затем непременно скатывалось до обвинений и упрёков в духе: «Ты знаешь, насколько подло поступила, когда сбежала? Ты, последняя эгоистка, испортила репутацию всей семьи и нарушила все общепринятые нормы».       В семнадцать Элен сбежала из Глана, ночью, вместе с партией лесозаготовок, и написала домой о том, куда уехала, только после прибытия в Рендетлен. И только её письмо дошло до семьи, как Жозеф тут же примчался в столицу, полный решимости увезти Элен обратно в Глан, о чём она узнала позже, уже из его писем. Жозеф приехал на тот адрес, который Элен написала на конверте, отправляя письмо домой, но к тому времени, как он прибыл в Рендетлен, она уже жила в совсем другом месте (Элен до сих пор любила представлять, с каким выражением лица Жозеф смотрел на грязную комнату с десятком матрацев на полу, на которых спали такие же, как она, прибывшие в столицу на поиски лучшей жизни). После этого он наведывался в столицу ещё раз, но о той последней встрече Элен предпочитала не вспоминать. Прошло восемь лет, а ничего в её отношениях с семьёй так и не поменялось. Родители всё так же делали вид, что дочери для них теперь не существует (в то время как Жозеф почти в каждом письме говорил о том, как они волнуются); брат всё так же слал письма, в которых называл сестру неблагодарной эгоисткой, правда, теперь не каждую неделю, как было поначалу, а раз в несколько месяцев, а сама Элен изредка отправляла ответные весточки. Писать ей было не о чем: она давно поняла, что её рассказы о жизни в Рендетлене никому не интересны.       «Если бы ты только мог понять, как счастливо я живу здесь...» — мечтательно подумала Элен, прекрасно, однако, понимая, что Жозефу этого не понять никогда. Он просто слишком сильно впитал в себя нравы жителей Глана, принимавших лишь строгое соблюдение веками сохранявшихся обычаев. Шестнадцать лет назад Рендетлен был охвачен идеями равенства, призывами к переменам и революционными настроениями, а за его пределами царило такое спокойствие, что поверить нельзя было, что в столице работают десятки подпольных организаций и едва ли не ежедневно происходят то попытки восстания, то массовые аресты. Революция, по факту, произошла лишь в Рендетлене, а остальные города довольно быстро вернулись к привычному для себя ритму жизни (Элен видела это примере своего родного Глана) и спустя несколько лет вообще перестали обращать внимание на происходящее в столице.       Да и вообще, Рендетлен и остальная часть Рихмии разительно отличались друг от друга, будто столица была отдельным государством. Новые технологии доходили до остальных городов годами, если не десятилетиями. Например, буквально за несколько лет до революции в Рендетлене начали активно внедрять ДНК-экспертизы для расследования преступлений, в то время как для всей страны это ещё долго должно было оставаться в области фантастики. В Рендетлене вовсю строили небоскрёбы, обсуждали изобретение летательного аппарата, над которым учёные и инженеры бились не один десяток лет, говорили о новых изобретениях, которые должны были перевернуть весь мир... А остальная Рихмия будто отстала от своей столицы почти на век. До крупных городов некоторые нововведения и изобретения всё же доходили и даже приживались там (телевидение, к примеру), а вот провинциальные городишки, окраинные селения и деревни жили практически так же, как и, наверное, полтора столетия назад, и даже представить себе не могли, как сильно продвинулся прогресс.       Развивать остальную часть Рихмии никто и не думал. Да и зачем, если её отсталость была вполне выгодна и никому не мешала? Города в Рихмии располагались далеко друг от друга, и даже в лучшие времена сообщение между ними было не очень-то быстрым и удобным, поэтому существовали они практически независимо друг от друга. Это было выгодно, ведь каждый город мог сам обеспечивать себя всей необходимой продукцией, а излишки отправлять исключительно в столицу. Таким образом в Рендетлен стекались ресурсы со всей страны и из всех промышленных центров, и даже после революции это ничуть не изменилось. Пусть сейчас в столице и не было всех технологий, которыми раньше так гордились, пусть Рендетлен превратился в руины и держался лишь на том, что осталось из прошлого, пусть добыча полезных ископаемых сильно снизилась, а машиностроительное производство вовсе прекратилось, торговля продолжала процветать. Первая же зима после революции, когда в Рендетлене стал свирепствовать голод, показала, что обеспечить себя хотя бы минимумом жизненно важных ресурсов столица без посторонней помощи не в состоянии. И сейчас главы кланов тщательно заботились о том, чтобы поставки продуктов были регулярными.       А в Глане жизнь шла своим чередом, оставаясь такой же, какой была и пятьдесят, и сто лет назад. Новости из Рендетлена обсуждали с нотками презрения и любили говорить, что новые веяния и стремительное развитие прогресса слишком уж развратили умы жителей столицы и что именно это и послужило причиной революции. Тем же, кто смел сбежать в Рендетлен, пророчили участь либо оказаться в борделе, либо умереть в каком-нибудь наркоманском притоне.       Графский род де Марсанов занимал в Глане — небольшом городке посреди Филийских лесов — видное положение и всеми способами это показывал. Жозефа и Элен с самого детства таскали на все светские приёмы, твердя, что это неотъемлемая часть жизни. Брат с этим быстро согласился, а Элен поначалу молча, а затем громко и с протестами ненавидела вечера и балы, где часами приходилось слушать одни лишь сплетни и обсуждения чужой жизни. Ненавистно ей было и постоянное соблюдение этикета, и извечное родительское «Зачем ты так грубо обошлась с Беатрис? Она ведь дочь графини Зальц!» или «Сегодня на вечере будет Георг Блэк, и ты просто обязана попытаться ему понравиться. Он ведь такая хорошая партия!»       «Ты ведь знаешь, что можешь в любой момент вернуться».       «Я не вернусь, — мысленно произнесла Элен, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула. — Даже если окажусь на улице одна или попаду в бордель, как вы все любите предрекать, всё равно не вернусь. Я слишком горда для этого».       Они были слишком разными, чтобы понимать друг друга, но Элен всё равно любила и родителей, и Жозефа. А вот остальных... Всех этих бесконечных знакомых, дальних родственников, графов, чиновников, которые неизменно были где-то рядом, она просто ненавидела и прекрасно знала, что если вернётся в Глан, то до конца жизни не отделается от клейма девицы лёгкого поведения. Элен представляла себе, сколько раз её обсуждали после бегства, сколько косых взглядов ловили на себе родители и сколько свалится на неё саму, стоит только одной ногой вступить в родной город.