Немезида

      На кладбище было тихо, впрочем, как и всегда. Оно располагалось сразу за небольшим парком, через который обычно и проходили похоронные процессии. Главная аллея парка соединяла кладбище с храмом — большим, идеально симметричным зданием, одна половина которого была белой, с золотыми узорами и изображениями цветущих деревьев, а другая ― чёрной, с серебряными украшениями в виде змей и скорпионов. Жизнь и Смерть ― две богини, управляющие миром. Именно их символизировал храм.       Само кладбище вернее было бы называть пепелищем, потому что оно представляло собой огромный квадрат выжженной, покрытой толстым слоем чёрной пыли земли. Невысокая металлическая ограда отделяла это место от остального мира, и заходить за неё считалось ужасным святотатством. Покойников принято было кремировать, а после развеивать пепел над кладбищем. Считалось, что если просто закопать тело в землю, а не уничтожить в огне, то душа умершего не сможет пройти в Чертог Смерти и будет вечно блуждать между мирами.       Пауль во все эти сказки не верил и предпочёл бы похоронить Кэрол не здесь. К тому же, она сама однажды обронила, что хотела бы, чтобы её прах развеяли не на общем кладбище, а либо в семейном склепе, либо над рекой. Пауль исполнил бы это желание со всей тщательностью, как последнюю волю Кэрол, но случилось иначе: он вообще не присутствовал на похоронах, потому что всё ещё лежал в коме. Потом он стал часто приходить на кладбище, потому что чувствовал здесь какое-то особое единение, но в душе всё равно так и не смог смириться с тем, что не проводил Кэрол в последний путь.       Сегодня здесь никого не было, и это не могло не радовать: Пауль не любил лишних свидетелей, наблюдающих за тем, как он сидит на земле возле ограды и разговаривает сам с собой (на самом деле обращался он как бы к Кэрол, но объяснять это случайным зрителям точно не собирался).       «Уже почти год прошёл», ― мысленно отметил Пауль и понял, что… Правы были те, кто говорил, что время лечит боль. Да, она никуда не уходит и не уменьшается, а лишь притупляется, перестаёт рвать душу на части и превращается в грусть, светлую, наполненную самыми трепетными воспоминаниями.       ― Я пришёл попрощаться, ― тихо произнёс Пауль и замер, прислушиваясь к окружающей тишине, будто ждал, что небеса вот-вот разверзнутся. Но слова растворились в вязком зимнем воздухе, а природа продолжила равнодушно наблюдать за Паулем, и тогда он, убедившись, что мгновенной кары не последует, снова заговорил: ― Кэрол, любимая, ты никогда не покинешь моей памяти, да и вообще, вряд ли в моей жизни будет что-то лучше, чем десять лет, которые я провёл с тобой. Сейчас я пытаюсь смириться с тем, что мне нужно двигаться дальше без тебя, но никак не могу отделаться от ощущения, что совершаю предательство по отношению к тебе. Отпусти меня, Кэрол, прошу.       Он не верил, что её душа может слышать его, но было что-то успокаивающее в этих разговорах якобы с Кэрол. Они помогали отпустить события, которые сильно тяготили, и навести порядок в голове. Это было что-то вроде исповеди, только не перед священником, а перед самим собой.       — Я вёл себя, как ребёнок, все эти месяцы, и ещё убеждал себя, что наконец-то остепенился, — Пауль попытался засмеяться, но из горла вылетело лишь несколько лающих звуков. Поняв, что шутка не удалась, он тяжело вздохнул: — И вообще, я стал таким… Ты бы меня за такое не простила... Наркоманом, короче, я стал, чего тут слова подбирать. Вроде себя контролирую пока что, но не знаю, сколько ещё смогу протянуть. Успокаиваю себя тем, что есть люди, которые годами употребляют и остаются при этом на плаву.       По небу с громким карканьем пролетела ворона. Пауль на секунду отвлёкся, провожая её задумчивым взглядом, но стоило птице скрыться среди деревьев в парке, как наваждение исчезло, и он продолжил свой рассказ:       — Вчера вот, когда пришла боль, принял убойную дозу какого-то обезболивающего и зарёкся, что больше не прикоснусь к морфию. Провалялся час, искусал все руки и всё-таки сдался. Чёрт знает, что со мной происходит. Я уже сам не понимаю, действительно ли это шрам болит или просто ломка так проявляется... Вся моя жизнь катится в пропасть, и я вроде как с этим давно смирился, но несколько дней назад мне вдруг захотелось из этой пропасти выкарабкаться. Как думаешь у меня получится?       В ответ ему ветер мягко зашелестел в кронах деревьев, и Пауль улыбнулся.       По дороге домой он вспоминал свою юность.       В память особенно врезался последний год перед революцией…       — Вы видели? Видели?! Дворец Палача горит! — с этими словами в небольшую квартиру на третьем этаже старой высотки ворвался запыхавшийся, но так и светящийся от восторга рыжеволосый парень. Он обвёл комнату, заваленную коробками и типографским оборудованием, упоённым взглядом, одновременно пытаясь отдышаться, но, увидев одного лишь Пауля, на секунду изменился в лице, ещё раз осмотрелся, теперь уже с удивлением, и произнёс: — А где все?       Пауль, до сих пор с хмурым видом разглядывавший стену напротив себя, при появлении Стивена едва удержался, чтобы тут же не вскочить с места.       — Все? — протянул он, словно не понимая о чём идёт речь. Все его мысли моментально заняла принесённая новость о каком-то пожаре. — А… Они… на площади. Нильсен попросил Рассела помочь, и все ушли.       «А меня опять не взяли», — но этого Пауль говорить не стал, зная, что Стивен слушать точно не захочет.       Паулю было всего пятнадцать, поэтому в «Союзе пробуждённых» его не воспринимали всерьёз. «Что тебе делать в подпольной организации? Ты в тюрьму поскорее хочешь или так, чтобы перед друзьями похвастаться?» — сказал ему Рассел, лидер «Союза пробуждённых», но после долгих, упорных и почти слёзных уговоров всё-таки сдался. Пауля в организацию приняли, правда, к его досаде, с большими ограничениями. Учили работать с типографским оборудованием, посылали расклеивать листовки, отправляли с сообщениями к союзникам или, как сейчас, оставляли дежурить в штабе (так именовали эту квартиру). Паулю хотелось быть с остальными на демонстрациях, а не сидеть в штабе в одиночестве и потом жадно слушать от вернувшихся соратников о том, сколько народу собралось сегодня.       — Так что там горит? — спросил Пауль, сгорая от любопытства, однако изо всех сил пытаясь скрыть свой интерес от Стивена, который чаще других любил поглумиться над самым младшим членом «Союза пробуждённых», хотя сам был всего на три года старше.       — Да особняк этого вора — Хирона. Дай-ка воды, — Стивен опустился на стул, всё ещё тяжело дыша и протянул руку, принимая от Пауля бутылку воды. Сделал несколько больших глотков и только после продолжил: — Полыхает так, что через квартал видно. Кто поджёг, я узнать не смог, но, скорее всего, либо Флинк, либо Бансен. Так и надо этому ублюдку Хирону за то, что деньги из казны ворует, и за Ньюмана.       Руису Хирону, министру юстиции, подпольники дали прозвище Палач, потому что больше всего ненавидели его не за продажность, а за казнь Кайла Ньюмана ― кумира всех революционеров.       Этот эпизод так сильно врезался Паулю в память, потому что то была своеобразная точка невозврата, после которой пошла цепная реакция. Сначала выяснилось, что вместе с особняком сгорел и сам Руис Хирон вместе со своей семьёй, затем начались массовые аресты подпольников, в число которых попал и Рассел, и многие члены «Союза пробуждённых», затем пошли восстания, а затем… затем Август Кауц выбрал удобный момент, чтобы не разогнать бунтовщиков, а вместе со своими солдатами привести к Императорскому дворцу и Ричарду Родерику, которого сам же Кауц так старательно убеждал, что сможет обеспечить его безопасность и что негоже правителю страны бежать из столицы при малейшем общественном волнении.       Пауль давно не вспоминал об этом, как, впрочем, и обо всём остальном, что было до того, как он познакомился с Кэрол. Сколько времени он уже не воскрешал в памяти своего детства или подросткового возраста? Когда последний раз думал о родителях? Приходя на кладбище, вспомнил ли хоть раз о Фридрихе, которого считал своим самым близким другом? А ведь он был убит примерно в одно время с Кэрол, но его смерть будто прошла мимо Пауля.       Захотелось выпить чего-нибудь крепкого. Нет, не напиться до беспамятства, а выпить ровно столько, чтобы алкоголь притупил чувство вины в душе и помог телу расслабиться. Пауль вспомнил о купленной ещё несколько месяцев назад бутылке виски, терпеливо ожидавшей своего часа в шкафчике на кухне, но быстро понял, что пить в одиночестве всё-таки немного страшно. Пауль не притрагивался к алкоголю в одиночку ни разу с тех пор, как умерла Кэрол, поэтому не знал, какие мысли станут лезть в голову после пары стаканов виски. Вдруг вместо приятной расслабленности придут душевные муки, и он не сможет остановиться на одной бутылке?       «Элен. Нужно позвать её», — Пауль при этой мысли, к своему удивлению, не почувствовал никакого внутреннего сопротивления. Да и выбирать в любом случае не приходилось: кроме напарницы, другой кандидатуры всё равно не было. Пауль решил, что ненадолго заедет домой, а потом пойдёт за Элен.       Искать её, однако, не пришлось: она сама ждала возле его дома и, едва увидев, тут же кинулась навстречу с нетерпеливым возгласом:       — Где тебя носит?       Пауль слегка выгнул бровь:       — Случилось что-то срочное?       — Да! Пока ты где-то шляешься, весь Рендетлен обсуждает последние новости. Нильс нашёлся! И снова потерялся…       — Замечательные новости, — хохотнул Пауль. — Объявился очередной самозванец?       — Ты думаешь, я такая дура, что стала бы караулить тебя возле двери ради того, чтобы рассказать сплетни об очередном самозванце? — Элен с наигранным презрением сморщила нос, но тут же улыбнулась и снова затараторила: — Из Ашена дошли слухи про парня, который завалил почти десяток человек силой мысли. Это случилось в крепости… Сэвил… или Сегил… короче, название я ещё уточню, но главное, что эта крепость где-то на пути к северным городам и, судя по тем же слухам, принадлежит Кауцу.       Пауль присвистнул. С одной стороны, выходило хорошо: теперь у них с Элен появилась какая-никакая отправная точка в виде крепости, в которой держали Нильса (в том, что это был действительно он сомневаться почти не приходилось, потому что люди Кауца, хорошо обученные и умеющие молчать, не стали бы поднимать такой шум, если не случилось что-то из ряда вон выходящее). С другой стороны, раз новость настолько популярна, что её теперь обсуждает каждый встречный рендетленец, то сейчас абсолютно все кинутся на север, к той самой крепости, чтобы попытать удачу, и это будет сильно мешать.       ― Было бы неплохо поговорить с людьми Кауца, которые были вместе с Нильсом и видели всё своими глазами, ― задумчиво пробормотал Пауль, одновременно с этим пытаясь нащупать в карманах ключи от дома.       ― Ты думаешь, они ещё живы? ― с сомнением протянула Элен, наблюдая за его поисками. ― Да Кауц же наверняка их уже ликвидировал, чтобы перестали болтать.       ― Ага, ― Пауль наконец-то нашёл нужный ключ и с победным видом вставил в замочную скважину, после чего повернулся к Элен с предложением: ― Не хочешь выпить? У меня виски есть.       ― А к виски что-нибудь есть? ― она слегка улыбнулась, скрестив руки на груди.       ― Найдём.       Нашлось, впрочем, не так уж много, но этого хватило, чтобы состряпать закуску в виде сэндвичей с ветчиной и сыром.       Расположились Пауль и Элен в двух креслах возле низкого столика рядом с неразожжённым камином. Разлив виски по стаканам, Пауль предложил закурить. Элен с благодарным кивком приняла от него сигарету, поднесла к лицу, вдохнула исходящий от неё запах и скривилась:       ― В который раз спрошу: как ты это куришь?       ― Купи себе другие, раз мои не нравятся.       ― Нет, так неинтересно. Я курю только за компанию и только чужие сигареты.       Пауль пожал плечами и, пока Элен щёлкала зажигалкой, а затем выдыхала дым после первой затяжки, сделал большой глоток из своего стакана. В нос ударил пряный терпкий аромат, а во рту разлился горький вкус с нотками мёда и карамели. Пауль почувствовал, как виски, обжигая внутренности, спускается в желудок, и даже прикрыл глаза от удовольствия. Приятное ощущение, согревающее тело и душу.       — Что ты теперь собираешься делать? — спросила Элен спустя несколько минут тишины, когда оба уже докурили свои сигареты и утолили первый голод.       До Пауля, расслабленно откинувшегося на спинку кресла, её вопрос с трудом дошёл сквозь пелену умиротворения.       — Пойду к Глории, — пробормотал Пауль, не разлепляя век, — посоветуюсь с ней, но вообще я предпочёл бы сначала всё-таки съездить в Ашен, послушать, что говорят там, а потом уже действовать по ситуации.       — Не нужно никуда идти. Я уже говорила с Глорией. Она дала мне все указания. Сказала, что ты лично должен привезти ей Нильса и что вместе с тобой поеду только я.       — Потому что солдат послать жалко, да и особого смысла бросать все силы на это дело пока нет.       — Опять ворчишь, — Элен закатила глаза и вздохнула, словно ей приходилось объяснять собеседнику очевидные истины. — Изначально найти Нильса поручалось именно тебе. Не логично разве, что ты и должен сделать всю остальную работу? И что у тебя вообще за манера всё время говорить о своей ненужности и никчёмности? Просто хочется, чтобы тебя пожалели, да?       Спокойная атмосфера, до сих пор царившая в комнате, вмиг улетучилась. Ей на смену пришло тяжёлое напряжение, повисшее между собеседниками тугим комком. Пауль не совсем понял, что именно заключалось в последней фразе Элен: желание уколоть побольнее или вполне безобидная, полушутливая насмешка. Понимал Пауль и то, что не в его интересах поддаваться на провокацию, даже если она и была. Он должен был просто посмеяться, перевести всё в шутку или хотя бы спокойно ответить.       Пауль не мог с уверенностью сказать, почему внутри вдруг вскипел гнев такой силы, что его просто невозможно было сдержать. Почему всего пара фраз так вывела его из себя?.. Возможно, потому что там, на кладбище, Пауль опустошил свою душу и слишком устал морально, чтобы трезво оценивать значение своих слов. Или потому, что он прекрасно понимал, что Глория так пренебрежительно относится к нему, что даже не удостаивает чести лично всё обсудить, ровно до тех пор, пока Нильс из туманной перспективы не превратится в реальность. Вот тогда Глория мигом вышлет солдат, а может, и сама помчится к нему.       — Вот скажи: вы все меня за дурака держите? — прорычал Пауль, не замечая даже, что от ярости сжимает кулаки и с каждым новым словом всё больше повышает голос. — Вы думаете, что окончательно из ума выжил и не понимаю, что происходит? Думаешь, я не понимаю, почему именно ты должна ехать вместе со мной? Глория могла дать мне в напарники кого угодно, но выбрала именно свою подружку. Интересно почему, не правда ли? Может, потому что подружка будет рассказывать ей о моих действиях и мыслях гораздо больше, чем любой другой человек? Или потому что между Глорией и мной подружка, конечно же, выберет остаться верной дружбе, даже если всё-таки прельстится мной или моими бывшими заслугами? — Пауль опустился на колени возле кресла Элен, чтобы взглянуть на собеседницу снизу-вверх и увидеть, как в её глазах разгорается гнев. — Я же прав, Элен? И я уверен, что у тебя есть приказ ликвидировать меня, если я попытаюсь использовать Нильса сам.       Пауль был уверен, что сейчас Элен разразится тирадой, что будет оправдывать себя и Глорию, но… Вместо этого гнев в глазах Элен вдруг сменился ледяным спокойствием. Она выпрямила спину, горделиво расправила плечи и свысока окинула Пауля презрительным взглядом.       — Есть, — в голосе Элен сквозили стальные нотки. Ещё никогда Пауль не видел, чтобы она держала себя с таким достоинством и выдержкой, так что на несколько мгновений лишился дара речи от одного лишь взгляда. — Но и ты, видимо, считаешь меня слепой дурой, которая ничего вокруг не замечает. Да, я дружу с Глорией и дорожу этой дружбой. Но есть одна вещь, которой я дорожу больше, чем всем остальным. Свободой, Пауль. Если кто-то пытается забрать у меня свободу или загнать в рамки какого-то «долга», то я немедленно ухожу. И если я пойму, что приказы Глории противоречат моим убеждениям о справедливости, то никакая клятва верности не заставит меня их выполнить.       — Хочешь сказать, ты можешь встать на мою сторону, если посчитаешь, что так будет правильнее?       Элен усмехнулась:       — В данный момент я считаю, что интересы клана важнее, чем твоё желание отомстить. Шанс меня переубедить у тебя, конечно, есть, но очень маленький. Глории Нильс гораздо нужнее: она хочет отстоять клан и получить власть. А ты? Ты можешь просто привезти его Глории, как вы и договаривались, и получить всё, что тебе нужно. Способности Нильса тебе ни к чему.       ― А ты уверена, что Глория выполнит данное мне обещание?       — С чего бы ей его не выполнить?       — Ладно. Пока что это лишь мои подозрения и домыслы. У меня нет прямых доказательств, что Глория не выполнит обещание. Я сужу по тому факту, что она выбрала именно меня, потому что мной не жалко пожертвовать. В случае, если Кауц узнает о поисках Нильса с нашей стороны раньше времени, Глория убедит его, что сам клан к этому не имеет никакого отношения, а меня отдаст на растерзание.       — Ты прав, Пауль. Это всего лишь твои домыслы, которые ни на чём не основываются.       — Основываются они на том, что Глория меня ненавидит. И боится. — Пауль жестом руки остановил Элен, уже возмущённо подавшуюся вперёд. — Я прекрасно вижу, как она то любезничает со мной, то грубо отшивает, и знаю, чем такое поведение объясняется. Глория не умеет сдерживать свои порывы и контролировать эмоции. Она пытается создать видимость, что я ей очень нужен и что она меня очень уважает, но часто ей просто не удаётся скрыть своего настоящего отношения ко мне. Отсюда и «перепады настроения». Ну а про страх… Оставлять меня в клане опасно: при желании я могу вернуть себе былое влияние и если и не захватить власть, то уж точно создать много проблем. Отпустить меня на все четыре стороны тоже опасно: я знаю про клан абсолютно всё, и тот же Кауц ради этих знаний примет меня с распростёртыми объятиями.       — Ой, да иди ты к чёрту, — Элен вдруг рассмеялась, так что Пауль даже слегка опешил. — Во-первых, я всё ещё считаю, что интересы клана важнее тебя. Во-вторых, я не собираюсь спорить дальше с таким бараном, как ты. Мы слишком разные, чтобы друг друга понять. Предлагаю на этом и закончить.       — Да, ты права, — почти шёпотом произнёс Пауль. Его потряхивало от напряжения. Сейчас, когда ослабла ярость и пропал былой запал, Пауль чувствовал себя так, будто ему дали хорошую пощёчину.       «Какого чёрта я опять наговорил столько лишнего?» — эта мысль заставила почувствовать пробежавший по телу липкий страх, однако ей тут же возразила другая:       «А какого чёрта я должен был молчать? Я сказал правду».       «За которую могу дорого заплатить», — добавил Пауль про себя.       Он любил говорить правду, потому что знал, что она бьёт по противнику гораздо сильнее, чем грязные слухи. Он любил делать больно неприятной правдой, и в Рендетлене были люди, ненавидевшие его за это. Пауль сдерживал себя лишь тогда, когда речь шла о делах клана, в которых не было места личным чувствам. Но стоило ли сейчас заниматься правдорубством? Образ ослеплённого горем и оттого наивного глупца сейчас явно мог принести много пользы, но Паулю он был до невозможности противен. Да и от Элен ни разу не последовало попыток шантажа…       — Может, поговорим о чём-нибудь нейтральном? — со вздохом предложила Элен, явно не надеясь на положительный ответ.       Пауль критически оглядел бутылку виски, опустошённую лишь наполовину, и решил, что уж лучше попытаться сделать беседу более-менее спокойной, чем заканчивать обед в напряжённом молчании или, того хуже, в одиночестве.       — О чём, например? — Пауль постарался, чтобы вопрос прозвучал максимально дружелюбно.       — Ну, например, о том, как жилось в Рендетлене до революции. Ты же вроде местный, да?       — Да, я в Рендетлене с самого рождения. Ну, до того, как мне исполнилось семь лет, мы с родителями вполне неплохо жили в казённой квартире рядом с районом промышленников, а потом отец погиб во время Силентской войны, и нам с мамой пришлось перебраться на левый берег Ренда, в район порта, где было дешевле всего снимать жильё.       — А разве вам с матерью не положена была пенсия?       — Это были сущие гроши, — горько усмехнулся Пауль. — По телевизору красиво рассказывали, что семьи погибших военнослужащих находятся на пожизненном содержании государства, а на самом деле той суммы, которую нам платили, едва хватало, чтобы снимать квартиру чуть ли не в трущобах. Я видел этот обман ежедневно и верил, что могу приложить руку к тому, чтобы будущее всей Рихмии стало лучше. Поэтому в пятнадцать лет я пришёл в подпольную организацию «Союз пробуждённых», а почти сразу после того, как её лидера Рассела Смита арестовали, познакомился с Фридрихом Кортесом.       — У него тоже была подпольная организация?       Пауль слегка улыбнулся:       — Нет, он тогда был просто бывшим уголовником, — и, увидев, как брови Элен удивлённо поползли вверх, рассмеялся уже в открытую: — Потом, когда у него появился определённый статус, Фридрих сочинил историю о том, что был лидером подпольной организации, но на самом деле это была банда таких же, как он, бывших уголовников, которая к политике не имела никакого отношения. Сам же Фридрих, если я не ошибаюсь, отсидел семь или восемь лет за разбой.       — Но зачем было врать о своём прошлом? После революции явно потерялся смысл врать о том, есть у тебя судимость или нет.       — Фридриху нравился пафос. А подпольная организация звучит явно солиднее, чем шайка разбойников. Тогда, на первых порах после свержения императора, было… модно, что ли, обозначать свою принадлежность к какой-нибудь подпольной организации.       — Надо же… Я здесь восемь лет, но, об этом ни разу не слышала.       — А откуда ты?       — Я из Глана. Это на северо-западе страны. В Филийских лесах.       Пауль присвистнул:       — Надо же. Внешне ты больше смахиваешь на южанку. Вы с Диконом похожи.       — Не смей сравнивать меня с этим подхалимом, — возмущённо воскликнула Элен и тут же засмеялась вместе с Паулем.       — Нет, я имею ввиду только внешность. Дикон же из какой-то южной провинции. Я думал, вы с ним земляки.       — Нет, я на юге даже не была ни разу.       — А я был, — с наигранной гордостью объявил Пауль, широко улыбнувшись. — Правда, мне было тогда года два, и я ничего не помню, но потом мама часто рассказывала про эту поездку, особенно после того, как отец погиб.       Воцарилось молчание. Пауль некоторое время задумчиво смотрел в свой стакан, борясь с нахлынувшими воспоминаниями. Он прекрасно осознавал, что, поднимая тему прошлого, рискует вновь попасть в такую пучину, из которой нескоро сможет выбраться. Но также он понимал и то, что рано или поздно придётся научиться отпускать случайные воспоминания о Кэрол, не зацикливаясь на них, иначе однажды ему не избежать помешательства.       — Семья Кэрол тоже была из Рендетлена. Девоны, конечно, были не самым древним или богатым родом, но до революции имели определённый статус и солидное состояние, — Пауль не знал, зачем вдруг стал об этом рассказывать, но, увидев, что Элен заинтересованно слушает, приободрился и продолжил: — Кэрол ненавидела всё, что связано с революцией. Она бы хотела провести жизнь в качестве жены какого-нибудь графа, а не в клане, куда она пошла из безысходности после того, как всю её семью убили. Когда я стал зарабатывать столько, что нам двоим хватало с лихвой, Кэрол перестала участвовать в делах клана. Но на приёмы она ходила со мной всегда. Там ей нравилось. Там была её стихия.       Элен, опустив взгляд, задумчиво пожевала губы, и Пауль заметил, как по её лицу пробегает тень сомнения.       — Никогда такого не понимала, — наконец заговорила Элен, но совсем тихо, будто обращалась к самой себе. — Я тоже… «графиня». Ненавижу это слово. Собственно, поэтому я и здесь, чтобы этого слова по отношению к себе никогда не слышать и не видеть слащавых и мерзких рож, которые только и думают, как бы женить на мне какого-нибудь своего сынка. Ну, и чтобы доказать себе, что я чего-то стою и без влиятельных родителей и графского титула.       Вот голос Элен затих, бутылка виски на столе почти опустела, а Пауль снова почувствовал приятную расслабленность. Впервые за все эти месяцы ему не было стыдно за то, что он провёл время с удовольствием и в приятной компании. Призрак, мрачным надзирателем следовавший за Паулем по пятам, исчез, отступил в небытие с мягкой и до боли знакомой улыбкой.