Нас двое

Игорь сидит за столом и размазывает кашу по тарелке, поглядывая на собирающихся в управление отцов. На часах семь тридцать, внутри — опустошение. Игорь не понимает, что с ним не так, когда смотрит, как батя, лукаво блестя глазами, лапает отца за задницу, пока тот с высоты своего застегнутого на все пуговицы осуждения поправляет ему расхлябанный галстук и приглаживает седеющие у висков волосы. С такими родителями, как у них с Максом — адекватными, любящими их и друг друга, работающими в полиции — казалось бы, невозможно не быть нормальным. Один нюанс: кровь — не вода. И поганые гены никаким примерным воспитанием не перешибешь. Батя утягивает отца в поцелуй, и Игорь отворачивается привычно, в который раз думая, почему отец не мог дождаться Фединого появления в своей жизни, а потом уже заводить детей. Игорю кажется, будь Федя ему родным отцом, бед с башкой у него бы вообще не было никаких. — Игорек, каша — не картина, её есть надо, а не разглядывать, — говорит батя, выглянув из коридора и улыбнувшись усато из-под кепки, заставшей еще товарища Брежнева. — Федь, опоздаем, давай быстрее, — гремит ключами отец. — Ой, не начинай, Костик. Все под контролем. У тебя тут сын воздухом одним питаться решил, это понасущней проблема. Игорь отправляет ложку каши в рот для батиного успокоения и даже заставляет себя её проглотить, но стоит входной двери захлопнуться, отодвигает тарелку с агрессивным вжиком. В горле ком, тошнит, и нестерпимо хочется выть. Гнить посреди заботливо выстроенного отцами семейного благополучия так мучительно стыдно, что хочется самого себя на лоскуты изорвать и засунуть поглубже в мусорное ведро. Когда Макс заходит на кухню, сердце пропускает удар. Худой, кудрявый и бледный, в пижамных штанах и Игоревой футболке — у него самого есть такая же, но Игорь чует, что Макс взял не свою — он походит на свалившегося с облака ангела. От его бледных лучей внутри скулит и скребется, крючась от собственной ничтожности, зверь, и Игорь сжимает кулаки, больно впиваясь ногтями в ладони, чтобы оставаться в реальности. — Доброе утро, — говорит Макс и чуть морщится, садясь на стул рядом. — Чего не ешь? — Н-не хочу. Макс пододвигает к себе его тарелку и спокойно принимается за кашу. Игорь смотрит на это почти с ужасом: отчего-то кажется, что Макс сейчас отравится его слюной, захрипит, и вместо школы они поедут в больницу, где врачи ничего не успеют сделать. Где-то на краю сознания мелькает мысль, что на самом деле он не будет звонить в скорую, и весь день просидит на кухне с остывающим Максовым трупом, до возвращения родителей. От этой мысли становится настолько погано, что Игоря начинает трясти. Он сползает со стула и тычется Максу в колено, тоненько скуля. — Ничего, родной, ничего, — говорит брат, поглаживая по голове, как пса. — Скоро полегчает. Ты же помнишь, что так было не всегда? Игорь не помнит. Игорь живет в вязком черном сейчас, в котором у него режутся клыки, а ненависть ко всему живому хлещет через край, ядовитая, как отравленный нефтью океан. И ему страшно от того, как больно он хочет сделать самому дорогому человеку. — Прости меня, прости, пожалуйста, прости. — Все хорошо, мне уже не больно. Давай собираться, а то опоздаем. Нелепо портить отношения с учителями в последний год. Макс убирает руку с его чумной головы, и Игорь нехотя отлипает от его бедра, стирая с ресниц жгучую соль тыльной стороной ладони. Чувство вины окрашивает рычащую злобу в глубокий синий, и ему почти легчает, потому что ненавидеть себя безопаснее, чем окружающих. Для Макса так точно. * Учительница математики невнятно объясняла тему, чиркая мелом по зеленой доске, Макс записывал, а Игорь смотрел на него. На смену потряхивающей злобе пришла тошнота, схожая с той, что накатывает в провонявших ароматизированными елочками машинах, когда хуево настолько, что хочется сдохнуть, и мысли о свежем воздухе и чистой родниковой воде — единственное, что бережет обивку сидений. Его воздухом был Макс. Игорь косился на колечки выгоревших на солнце кудрей, обнаженную шею, танцующую в пальцах шариковую ручку и дышал, радуясь, что на последней парте нет нужды имитировать деятельность — из-за роста они сидели на задних всегда, чтобы не загораживать доску. Макс ерзал на стуле, периодически касаясь бедра, и Игорю казалось, что он чувствует, как вчерашняя метка болезненно жжется, будто это ему, а не Максу, вчера прокусили ногу. Чувство вины нахлынуло с новой силой, оседая во рту неприятной горечью. Игорь наклонился к уху брата, и тот замер, так и не дописав пример. — Я такой мудак, прости меня, — шепнул Игорь. — Как я могу все исправить? Макс обернулся, посмотрев на него удивленно. От этого сделалось неловко, и Игорь опустил глаза, нахмурившись. Подумалось, что Макс сейчас скажет, что исправить уже ничего нельзя. Признавать, что он был бы прав, было страшно. — Извинись перед Петей, — сказал Макс негромко, возобновив ведение конспекта. — Ты ему нос, кажется, сломал. Будет теперь кривой. — Что?! — захлебнулся возмущением Игорь. — Не буду я перед этим гондоном извиняться! Он за дело получил. Сидящие перед ними девчонки недовольно обернулись на шипение Игоря, и Макс виновато улыбнулся им, будто бы говоря: «Извините, мой брат такой придурок». А, когда они отвернулись, уверовав в их раскаяние, спросил: — За какое такое дело? Игорь надулся. — Ты мне скажи. Хули он к тебе притерся вообще. — Мы друзья. — Друзья они, блять. — Игорь, — осуждающе протянул Макс. — Что Игорь? Восемнадцать лет уже Игорь. Будет надо, я ему не только нос сломаю, ясно? Макс тяжело вздохнул. Потемневший, как туча, Игорь начал бездумно списывать примеры из его тетради. — Так ты извинишься? — спросил Макс, чуть погодя. — Нет! — рявкнул брат. Макс улыбнулся, чувствуя, что тот врет, и мимолетно коснулся губами его щеки. Тучи начали расходиться. * Дерьмовость сложившейся ситуации всегда осознавалась Игорем позже, когда отпускало. Сначала легчало и становилось до слез хорошо: кто бы мог подумать, что можно не испытывать беспричинного отвращения и подгнивающей ненависти, глядя в лица прохожих, знакомых и родных людей. Кто бы мог подумать, как прекрасно не испытывать позыва зарычать, забить до полусмерти, вцепиться зубами в чью-нибудь глотку и налакаться крови. Но вслед за эйфорией и кратковременным приливом любви к жизни приходило осознание, что грань между произошедшим и непоправимым стала еще тоньше, чем в предыдущий раз. В момент, когда удушающая злоба сдавливала грудь и заслоняла глаза темной лентой, это было не важно. Он почти не мог контролировать это, будто кто-то вставал у руля вместо него, и все, что Игорь мог сделать, — хватать этого кого-то за руки, на время сбивая с курса в ад. В эти моменты казалось, что тот, кто у руля, и есть Игорь. Когда туман рассеивался, становилось понятно, что нет. Тогда накрывало страхом. Не-Игорь думал ужасные мысли и обладал нездоровым любопытством испорченного злого ребенка. Ему было интересно, что чувствуешь, когда выкалываешь себе глаз, и как изменится лицо отца, если сказать что-нибудь непоправимо гадкое о его отношениях с первым мужем. Ему очень хотелось толкнуть кого-нибудь под поезд в метро и прыгнуть следом. Его вело от мысли о том, чтобы сломать Максу руку, а потом сжимать её до тех пор, пока брат не захлебнется рыданиями и мольбами, и лицо его не исказится первобытным ужасом. От мыслей об этом тошнило и хотелось выть, но вместе с тем, Игорю все труднее было отговорить себя попробовать. Попробовать все разрушить и упасть на дно, устланное пеплом упущенных возможностей и костьми близких людей, вымазанное мазутной чернотой беспричинной зудящей ненависти к себе и миру. Последний приступ закончился тем, что уже нельзя было отменить. Макс делал вид, что все хорошо, и Игорь трусливо радовался иллюзорному просвету. Но назревшие вопросы жгли язык и рвались наружу. «Что с нами будет теперь? Что будет, если родители узнают? Что если ты…» О последнем, почему-то, думать было страшнее всего, хотя схема была вполне ясна. Но представлять Макса, которому пришлось бы… нет, невыносимо. Ситуация была патовая. Макс — лучшая его половина — был якорем и триггером в одном лице. Был самым родным человеком и стимулом держаться за ускользающую адекватность. Но его запах будил в Игоре страшное, голодное, темное. Макса — двухметровое солнце, с полными карманами леденцов, ласковых слов и песен — страшно было испачкать. И в то же время, очень хотелось испачкать. Игорь не понимал, за какие грехи всех отцовских демонов отписали в наследство ему, но, наверное, ему следовало радоваться, что Максу не приходилось носить эту гниль в себе. И все же, мысль о том, что было бы легче, раздели они эту болезнь на двоих, противно нудела над ухом писклявым комаром. Возможно поэтому Игорь сжимал запястья брата сильнее, чем следовало, кусался больнее, чем мог бы, и в глубине души ловил кайф от того, что Максов свет рядом с ним становился бледнее, будто накрытая ладонью лампочка. Игорю хотелось, чтобы брату было так же больно, как ему, и он ненавидел себя за это. Дышать было нечем.