Ferrum

Когда-то он бежал босым в оборванной одежде, не имея даже котомки за спиной и неразумно используя подол заместо мешка. А сегодня его жизнь находится в руках одного такого важного сердцу и разуму взрослого создания. Тэхен не осознает, что украл и запрятал в собственной грудине кое-что очень трепетное и еще не имеющее полноценного названия.   В отличии от таких необычных и совершенно новых чувств, чемоданы в его руках вполне себе осязаемые. В одном из таких вся физическая жизнь Чонгука, в другом Тэхена. Посадку на поезд объявят уже через пару минут и младший явно осознает, что вся напускная храбрость отпускает его, передавая в чужие руки и уходя в дрему. Чонгуку откровенно не по себе, его мелко трусит, покусывая мурашками плечи, а глаза то и дело норовят пролить хотя бы одну скупую слезу. Он совершенно не грустил, покидая приют, место в общежитии от первой работы, но этот дом, окруженый плодовитыми яблонями, пестрыми цветами, такой пугающий сперва и ласковый уже на следующее утро — стал невероятно близким.  Тэхен смотрит на него, уже привычным жестом протягивая руку, чтобы приобнять за плечо и прижать еще ближе к себе. Понимает и принимает. Пусть Чонгук грустит за них двоих эти оставшиеся минуты на перроне, потому что именно сейчас они последним взмахом ресниц скажут этому месту «прощай». И если навсегда, то навсегда прощай.  Бархатная обивка приятно холодит пальцы, а мир, теперь уже за окном, с быстрой скоростью проносится прямо перед глазами. Первый час Чонгук не отлипает от окна, негромко восклицая и прося Тэхена посмотреть на очередное стадо овец или пастбище с коровами, принимает из заботливых рук мягкую плюшку, провожая глазами солнце, отпускающее их в дальний путь.   Тэхен поправляет его волосы, заводит локон за ухо, натягивает на худые плечи плед, поглядывая на соседок: это, видимо, мама с дочерью, люди. Наигранная незаинтересованность сменилась честным равнодушием, к счастью для вампира никому не было ни до кого дела. — Все хорошо? — шепчет, не желая отвлекать, но Чонгук— он готов миллион раз отвлечься, если его позовет именно Тэхен. Поэтому тут же поворачивает голову к старшему, который сидит так близко и смотрит словно бы с толикой надежды, что может подарить успокоение в такие волнующие моменты. — Это приятно и волнительно одновременно, — и смотрит, смотрит, смотрит. Глазами своими хватает те, что напротив. Вниманию от важного человека приходится уступать даже закатам, а потом и сумеркам. Когда гасят свет, Тэхен помогает разложить постельное белье, а сам залезает на верхнюю полку, закрывая все аргументом, что он вампир и ему вообще-то не так важен сладкий сон, как некоторым людишкам. А что делать, если этим самым человеческим созданиям тоже не идет сон? Мирное покачивание, тихое сопение с полок напротив — ничего не срабатывает полноценным снотворным. А вампир что? Он, конечно же, слышит: как коварно прерывается дыхание и шуршит одеяло от неспокойных рук. Тэхен сверкает глазами, придвинувшись корпусом к краю, ловит ответный взгляд и делает то, что очень хочет, сжимая второй рукой собственное постельное в волнении получить неодобрение. Первая же рука тянется вниз, свисает спасательной веревкой в желании прикоснуться. Чонгук робко, но протягивает свою в ответ, касается теплыми подушечками пальцев фаланг, обводит костяшки, щекочет линию жизни, которую сам умудрился изменить. Сжимает мягким откровением: — Не могу так уснуть. Не дома, не в привычной постели, а в этой неугомонной-движущиеся махине. А потом дополняет стыдливой надеждой: — Может быть ты… на немного, — взгляд убегает к стенке, челка спасительно прикрывает глаза, давая смелости продолжить шепот, — пока я не усну, побудешь рядом? — еще ближе, верхняя полка над головой — это жаляще далеко, — да тут маловато места, но… Не нужно договаривать, вампиру еще с первых волнительных слов стало понятно чужое намерение, и он безоговорочно капитулирует. Ложится поверх одеяла, разглядывает Чонгука, который в инстинктивном жесте в какой-то момент прижался спиной к стенке, ошпариваясь ее холодом и двигаясь ближе. Они соприкасаются коленями через слой одеяла. Чонгуку кажется, что прямо сейчас доплетаются последние узелки на узоре, связывающем их души. И это так приятно и даже в некоторой степени больно, что приходится закрыть глаза, ведь их влажность углядят сразу. Небольшая рука разжимает пододеяльник, скользит под и останавливается только тогда, когда понимает, что именно здесь на одеяле располагается чужая, твердость коленок уже недостаточна. Пожалуйста, пожалуйста, как же хочется урвать еще толику тепла от этого хладнокровного существа с самым теплым сердцем на свете. И ведь не зря же оно такое, поэтому заставляет владельца двинуться, залезть в теплый пододеяльный рай, накрыв мальчишескую руку своей холодной, в миг становясь самой согревающей на белом свете. Нужно ли останавливаться на этот моменте? Его вампир спустился вниз, показал привязанность, волнение, заботу, побудил то, что словно под напряжением заставляет человеческую ладонь подрагивать. От самого настоящего нетерпения и сдерживаемого желания.  Если закрыть глаза, то не так страшно: Чонгук отправляется в темноту, глубоко вдыхая, и с выдохом направляет свои пальцы, переплетаясь узлами с самыми желанными ладонями на свете. Он так и лежит не открывая глаз, сдерживая дрожь всего тела — случился мощнейший выброс эндорфинов. Как же может быть приятно прикасаться… касаться того, кого желаешь ощущать физически. Спустя минуту Чонгук чувствует, как ладонь, сжатая в его, начинает двигаться, мелко расплетая лианы, и он почти не дышит, страшась ухода, и того, что надоел, и что не оценили проделку, и что он Тэхену прямо сейчас наглым образом докучает. Готовится к поражающему холоду и проигрывает. Нежный взрослый поглаживает большим пальцем место их соприкосновения, умножает и умножает, усмиряет убеждением: — Я не уйду, засыпай, Чонгук, — и вот сейчас наглость совсем развязала желания, и как же хочется снова получить подарок, который ему вручали лишь единожды. Но можно ведь и еще, — никто никогда не говорил, что самые замечательные подарки никогда нельзя дарить снова. И мягкие губы бы бабочкой-пушинкой прямо на его лоб, как самое сокровенное, и то, что еще не может быть произнесено вслух. Этой ночью в вагоне зародилась одна хрупкая мечта маленького теплокровного существа, желающего овладеть частичкой небьющегося сердца и отогреть его. Они прибывают ближе к обеду, распахивая куртки и блаженно жмурясь: октябрь в южных краях встречает замечательным теплом. Или это просто горят мальчишечьи щеки. Шагая следом, он фокусируется почти на смоляной макушке, осознавая, что вот так вот, прямо здесь, покидая перрон, Чонгук согласен следовать, искать глазами, разглядывать в темноте, любоваться переливами солнечных лучей в волосах только этого создания.  И это впредь непреложная истина для него. Тэхен подталкивает Чонгука ближе к окну в автобусе, поясняя, что пока они добираются до нужного им места, можно будет мельком глянуть их новый город. — Прежней деревней тут и не пахнет, — скалится, откидываясь на спинку сидения, и добавляет, — отсчитывай остановки, нам на седьмой.  Южный город оказался таким невероятно красивым, с фактурными зданиями, толстоствольными деревьями, Тэхен уточнил, что это — пальмы, различные уличные плодовитые деревья были порождением трудов самой матери природы, а не человеческих усилий. Нескончаемое количество пестрых вывесок и машин, сколько же тут машин! Но самое интересное оказывается в конце. Спустя пару минут ходьбы после выхода из душного автобуса. — Не может быть, — младший восклицает, удобнее перехватывая кошачью переноску. — Почему же? Очень даже может, — Тэхен улыбается, указывая рукой на продолговатый дом с небольшим количеством квартир. Но Чонгук не смотрит на здание, он правда очень-очень счастлив, но не может оторвать взгляд от того что за ним. Самое настоящее море примерно в десяти минутах ходьбы от места, где они будут жить. Как же хочется буквально раствориться, потому что внутри Чонгука сейчас то самое море, оно бушует, затапливает палубы, срывает мачты, отправляет в черную пучину судна. Он так не привык к счастью, теперь окружающему его с головы до пят, что в очередной раз сдерживает слезы. Он никогда не был таким плаксой, выдерживал все, что выпало на его участь с упорством лицевых мышц, а сейчас… Прости мистер Жук, но твое переносное место жительство временно кладут на землю, чтобы выразить все эмоции, заглушив то, что так внешне похоже на печаль. Прямо сейчас этот человек не хочет ронять слезы, он улыбается, подлетая к Тэхену и заключая его в самые крепкие объятия, которые только может. — Я так тебе благодарен, ты не представляешь! — заполошно шепчет на ухо, сжимает плечи, не отпускать никогда-никогда, — Тэхен… я больше всего на свете хочу, чтобы ты был счастлив. «Со мной» остается привкусом конфеты на языке, которую украдкой тащишь с кухни, потому сладкое, до появления Тэхена в жизни, всегда было под запретом. — Уже, Чонгук, я уже, — сдерживается, чтобы не расчувствоваться в ответ. Хочется всегда быть непоколебимой опорой, не признавать собственные слабости. Их теперь уже квартира оказывается на втором этаже, ее для аренды предоставил некий Сокджин, заботливо закинув ключи в почтовый ящик, ранее сообщив Тэхену код. Вампир поделился, что не был уверен на счет этого места полностью, поэтому через несколько месяцев потребуется решить — оставаться, продлевая аренду, или переезжать. На это утверждение Чонгук лишь нахмурился, уже не желая покидать это место! Две комнаты, просторная кухня, кладовка, даже небольшой балкон — все было просто замечательно. Жук сразу же обжил постель, вылизывая лапы, чужое «кыш-кыш» для него не указ. На балконе приятная свежесть, перила чувствительно холодят ладони, когда Чонгук на них опирается, рассматривая виднеющиеся волны вдали, даже удается разглядеть снующих туда-сюда людей. Прерывает тишину честным: — Это все, вероятно, чертовски дорого. В ответ молчат. Не хотят обсуждать. Какая разница теперь? Тэхен принял это решение, уже были накопленные средства.  Младший оборачивается, зябко перебирая ступнями: на балконе холодная плитка, а он разутый. Тэхен достает для него домашний тапочки, опуская рядом. — Приемлемо, я устроюсь на работу, — не с горечью, а как факт, у них и правда достаточно накопленных средств, чтобы спокойно жить минимум несколько лет, но Тэхен так не сможет. Он больше не хочет прозябать, не хочет, чтобы Чонгук мог даже на сотую доли увидеть в нем прежнего старика, который вечность носил угрюмую маску и только позорно перетряхивал кости. — Я снова бесполезный, — а вот это уже с горечью. — Не выдумывай. — Отвратительно себя чувствую, — мелко сжимает ладонями собственные локти, как спасительные канаты. Тэхен вздыхает, наблюдая, как замерзшие ступни наконец-то попадают в спасительное тепло домашней обуви. Какой же этот человек замечательный и такой юношески-непосредственный. Его установки совершенно неудивительны: всю жизнь талдычат быть благодарным, ведь получаемые блага жизни до этого — лишь подачки тех, кто тянет на себе лямку ответственности за таких беспризорников. — Честно говоря, — назидательность испаряется за откровенностью, — это немного расстраивает, — вертит на языке, смягчая, — что каждое мое действие порождает в тебе неуверенность в себе. Словно это все — гонка, Чонгук, — ловит глаза напротив, — или рынок, где за каждый товар на прилавке надо платить, а у тебя пустые карманы. — Но они правда пустые, — для наглядности выворачивает карманы, откуда выглядывает не так давно подаренный браслет.  «Носит с собой» мелькает приятной теплотой у сердца.  — Ну почти, — добавляет, надевая браслет на руку. — Не хочу, чтобы ты трудился за счет надуманного чувства обязательства, — не может больше держаться, — то как было раньше, что мотивировало до нашей встречи, не хочу, чтобы снова именно вот так, понимаешь?  В ответ кивают так уверено: — Не позволит совесть бездельничать. — Ты и не будешь, — подходит к столику за запечатанным конвертом, любезно оставленным тем же Сокджином, вскрывая прямо перед любопытным носом Чонгука, чтобы не смущать, резюмирует сам, — это письмо о посещении, так скажем, вечерних занятий, что-то наподобие школы. Должны помочь с трудностями на счет вычислений и правописания. Ты будешь учиться, познавать мир вокруг, науку, а я — как мудрый взрослый, работать. Наступает тишина. У Чонгука горят уши, в очередной раз жгутся глаза. Как выразить все, что он чувствует по отношению к этому мужчине? Прямо сейчас эта магма льется прямо от сердца к горлу, буквально подстегивает вперед, — Чонгук уже далеко не тот сдержанный парень, как раньше. Он влетает в вампира, крепко-крепко прижимая его к себе, тычется носом в шею, отстегивает тяжелым грузом хладнокровность, пока смущение покусывает щеки, добавляя красной краски.  — Ты меня убиваешь, Тэхен. — В корне неверное утверждение, — тычется носом в макушку, прижимая сокровище к себе в ответ, откровенничает, — ты очень теплый, — в ответ мычат, — и тебе нужно в душ. Очевидно, Чонгук от него почти отлетает, обидно протягивая: — Ну хён! — Ты согласен на эти занятия? Пока вливаешься — каждый вечер с четырех до семи, — возвращается к теме, уточняя детали, заранее прощупывает чужие неуверенность и сомнения. — Это очень дорого? — Тэхен выдыхает, почти не скрывая очевидную печаль: давно пора признать, Чонгук уже сотни раз доказал, что ничего не примет просто так. — Нет, тут есть небольшие льготы, — не обманывает, на первый год подобного обучения действует скидка для приезжих жильцов в данную местность. — Честно? — Да, мой хороший, — катализатор, чтобы снова прижаться и крепко обнять. — Твой хороший, — прикрывает глаза от журчащей в груди сладости. — Мой, — вампир сдается в руки этого человека добровольно.