Лис и кошка

Какие-то странные чувства. Будто от кого-то другого. Распороли, забрали. Вшили... в него. Головореза и смертника. И кто же он, кто? Кто портной? Кто кукловод? Кого винить в престранном вирусе, что словно из сахара и радуги, кого винить в том, что Ценг вовремя не опомнился? Не сказал «стоп», хотя должен был. И себе, и... Ей. Впрочем, какая уже разница? Бармен размешает его несбывшиеся чаяния, утопшие на дне стакана. Взболтает отголоски подавленной боли. С кубиками льда — самыми, самыми холодными, прямо как сердце главы департамента ТУРК, — бросит обещания в огонь, и кривая раскрасит монотонный вечер. Он будет пить. И Аэрис уже не посетует, не упрекнёт мягко, мол, как же это вредно, Ценг, ну, зачем... Он теперь свободный мужчина. В каком-то смысле, конечно, не считая работы. И должен быть этому рад. Он ведь рад? Рад. И танцевать он будет один, хотя танцует просто от-вра-ти-те-льно, и оставит такие чаевые, что всем трущобным на зависть. И ему будет весело. Потому что Ценгу всего лишь тридцать, он красив, высокопоставлен и при желании может пригласить в свою постель кого угодно. Даже — прости Господи — Руда. Или Рено. Елена так вообще только этого и ждёт. Так в чём проблема? Отчего на душе не становится легче? Заунывный ли джаз, что трещит по швам из колонок, в этом виноват? Или это всё компания потных, до неприличия бедных, но до чего же честных мужиков по бокам? Или в этом бокале бренди, в котором воды больше, чем в мировом океане? Или, быть может, тронувшийся умом Сефирот — причина всех бед? Или Ценг всё-таки признается (себе), что это по его халатности образец последней Древней на Земле бежал и погиб? И даже не то, что халатности. Преступному бездействию. Да. Называя Аэрис каким-то там образцом, да для какого-то там профессора Ходжо вина... честно, не отступает. Но зарывается глубже.