Своя чужая

      

май 1988

      В их районе появились новые лица. Даша заметила их сразу — их видно. Они… как будто такие простые. Забавные. Оглядывались по сторонам, на небо смотрели, будто оно не такое, как за соседним домом, но «новенькие» из машины, на которой приехали — хорошая подержанная серая «девятка» — не спешили вытаскивать тюки с одеждой, и газельки с мебелью не подъехало к домам с узкой дворовой дорогой, растянувшейся от подъезда к подъезду.              Даша даже убрала в сторону «Капитал». Подобралась на скамейке, на которой до того сидела, чуть сползя бёдрами вниз.              Новоявленные соседи её дома на улице Кравченко — молодые парни. Трое вышли из машины, и Ларионова смекнула — навряд ли братья. Не особо друг на друга похожи, они будто из анекдота вышли, где один высокий и худой, а второй, наоборот, низкий и полный. Так и вышло: первый — светловолосый, высокий и серьёзно худой юноша с холкой на спине, какую видно, только когда он в профиль оборачивался. Второй, напротив, темноволосый и смуглый, низкий, точно ниже самой Даши, полненький, и олимпийка в кислотных тонах на нём даже не застёгивается.              Третий — как золотая середина между ними. Тот, на которого взгляд падает в первую очередь.              В меру высокий, но не настолько, чтоб до его плеч можно было подпрыгнуть и висеть на юноше, как на турнике, он выше Ларионовой, у которой щеки, предатели, сделались в тон расцвётшим каким-то цветам на дворовой клумбе, на полголовы. В самый раз, чтоб в глаза смотреть, не запрокидывая слишком сильно головы. И из-под олимпийки — уже не такой «вырвиглазной», как папа любит говорить — можно просмотреть… мышечную массу. Именно мышцы!..              Сердце зашлось сильнее, и пусть она и знала, что и до того сердце у неё прекрасно билось, работало, кровь качало, в тот миг этот большой «кровавый насос» будто бы сильней зашелся в работе. Не значительно сильнее, не до тахикардии, но Даша, берясь снова за книжку, чтоб бегающий взгляд спрятать среди страниц, словила себя на мысли, что ей сейчас бы не помешал носовой платок.              Им и выступивший пот вытереть, и слюни подтереть можно.              Из Ларионовой очень плохой сыщик, очень плохой наблюдатель, который в засаде способен днями напролёт сидеть и ничем себя не выдать, даже тенью. В общем, с ролью Штирлица бы не справилась. У неё глаза бегали от страниц, на которых буквы в словах тасовались, подобно картам в колоде, к гостям района Раменок, где Даша уже как девятнадцатый год жила. И пока её не замечали, пока ответно взглядами не перекидывались, Ларионова, прикидываясь читающей, косилась. На того, третьего…              Он черноволосый и очаровательно кудрявый. Будто бы специально каждую ночь засыпал с обилием мелких бигуди, какие были у Дашиной мамы, на голове. И синячки под глазами как раз оттого, что спать не получается с подобными «аксессуарами». Белый, как моль, но юноше это шло. Так же, как шла ему сигарета и цепь золота на шее толщиной почти один в один с мизинец Ларионовой.              Даша аж сглотнула, когда у юноши острый кадык, только чудом каким-то не порвавший кожи на шее, подскочил вверх, а после вниз.              А потом… что-то произошло. Может, она тому, третьему, которого разглядывала с такой же внимательностью, с какой «глазела» в «Капитал» попалась, или её переглядки «в одни ворота» перехватил кто-нибудь из первых двух, кто Даше не особо запомнился, но… они враз на неё посмотрели. Втроём. Каждый. И ладно, если б просто посмотрели.              Они к ней двинулись.              Для Ларионовой, у которой щёки только что были красные, как розы, а сейчас сделались враз белыми — тоже как розы, но уже другого сорта, — так и осталось загадкой, как Маркс не улетел тогда из взмокших рук под скамейку. И позвоночник щёлкнул, распрямляясь в такую прямую, что естественного в её осанке ничего не осталось.              — Могу помочь вам?              Уточнила, будто оттого они бы остались на месте. Глупости какие-то… Стали бы перекрикиваться через подъездную площадку. Юноши не остановились, только те, высокий и низкий, о чём-то перекинулись со смехом за спиной их курящего товарища, и Даша улыбнулась в нервах.              Что, голос смешной? Или он сел не вовремя, и вопрос свой задала, как будто бы проблеяла?              Зачесалась шея — там, где были лопатки.              — День добрый, барышня, — первым заговорил тот, на которого Даша и бросала втихаря — или, видимо, не особо втихаря — взгляды из-под страничек Карла Маркса, от которого мозги уже давно превратились в кашу, или ещё точнее, в пюре, богатое серым веществом.              Когда кудрявый на скамейку рядом сел, оставив между Ларионовой и собой расстояние, куда едва бы вошла плашмя книжка, составляющее черепной коробки стало совсем жидким — будто через блендер пропустили, чтоб в своеобразном «гарнире» не встретилось комочков.              — Здравствуйте… — проговорила, а у самой в горле будто бы затянулся узёл из связок и гланд, которые только по милости Божьей в тот же миг не воспалились и не загноились.              Нужно было, наверно, не только на курящего смотреть, но глаза её всё так же, как только что бегали от книжки к нему, бегали от курящего к… курящему. Будто бы косилась на сигарету, которая неподалёку была от её юбки, будто бы боялась, как бы ткань не пропахла, чтоб после не отчитали родные. А сама на пальцы больше внимания обращала, и пусть училась вовсе не на скульптора, не на архитектора и никакого иного человека творчества, не оценить их рельеф не могла. Эти перекаты, впадинки возле косточек фаланг, в которых сильнее собирались тени, отброшенные мелким пламенем сигареты…              Ветер, слабый и тёплый, такой по-майски прекрасный, залетел во двор, разбежался по вновь озеленившим кронам берёз, уже скинувших серьги, и с той самой сигареты сорвал прогоревший пепел. И Даша будто бы из транса, в который вошла так быстро и мягко, что сама не заметила, вышла. И качнула головой, каштановые волосы разбрасывая себе по спине и плечам:              — Вам что-то нужно?              Тот высокий, с холкой, тогда хмыкнул так, что Ларионовой стало малость не по себе; он, будто имени её не зная, над ней рассмеялся, мол: «Умница, Дашка, опомнилась, что не одна тут!..». И щёки-розы снова налились цветом, из белых сделавшихся красными, когда русый сказал, как будто бы гусь надорвался в крике-смехе:              — Познакомиться!              Остатки транса и очарования тогда сорвало всё тем же ветром — слабым и неспешным, но достаточно напористым для того, чтоб оттянуть от окна тюлевую занавеску, за которой даже гроза с громом и градом — не больше, чем грибной дождик. Внутри всё сжалось, и Даша, предчувствующая маловероятный положительный исход, с места вскочила, так и сразу не поняв, за какие заслуги её приняли вдруг за ту, которая… с тремя мужчинами будет готова познакомиться. В чём её вульгарность была?              Поднялась на ноги, враз задрожавшие в коленях, а те, которые у лавочки её остановились, тогда в единый миг выросли разноуровневой преградой, одну часть которой у Даши не получилось бы перелезть, а вторую не вышло бы оттолкнуть. И она оглянулась мельком на того, курящего, у которого и без того бледное лицо посерело, и не сказать, что искала поддержки…              — Ребят, — качнула раз головой, качнула второй раз головой, пока та в рефлекторной не останавливаемой тряске не зашлась. — Вы что-то спутали. Простите.              И сама не поняла, как крайнее слово из неё вылетело, как тот самый «воробей» из поговорки, какого Даше было уже не поймать. Девушка ещё раз мельком оглянулась и бросилась почти было к двери, так и оставив на скамейке «Капитал», — всё равно он мало кому, кроме неё, нужен будет — к подъезду, пока не догнали!..              Чуть ли не писк вырвался из Даши на выдохе, когда на её запястье сжалась крепкая, как наручник, ладонь. Но на том… всё. Никто не дёрнул, никто к ней не залез под юбку, зажимая грубо рот, и Ларионова, вздрагивая так, что должен следом наступить и озноб, оглянулась.              Курящий её держал. Так крепко, что она и не думала вырываться. Не только даже потому, что она успеха бы не добилась, только растяжение лучезапястного сустава себе обеспечила б. Потому, что будто бы… хорошо эта его рука подходила к её запястью.              Даже несмотря на то, что у курчавого пальцы пропахли табаком, а у Ларионовой — каплей «Красной Москвы», мельком стащенной у мамы с полки зеркала в прихожей.              — Пацаны, вы чё, попутали?              Не сразу Даше удалось понять, сказали это в вопросительной или утвердительной манере, но в одном уверена — в след словам про «попутали» последовало такое хлесткое ругательство, что Ларионова его не осмелилась повторить даже про себя. Как и не осмелилась вслух ахнуть, чтоб окончательно вырвать руку из ладони, которая держала… как будто гладила?..              Под сердцем будто бы кто-то натянул батут, и оно теперь, веселясь, прыгало от горла к пяткам, и Даша слышала, как гулко кровь стучала в ушах, когда враз поникшие от вопрошающего укора «пацаны» повесили носы, не забыв с тем потупить и глаза.              — Дикари какие-то, ей-Богу… — недовольно цокнул курчавый языком и, прикурив, потянул Дашу обратно на скамейку. — Чего девочку пугаете, черти? — и «девочка» повиновалась, будто бы завороженная шоу, которое за миг перед нею развернулась.              Но было бы всё дело только в шоу, а не в его «актёрах»…              — Мух, — враз, как по повороту рубильника, тот, что с холкой, смутился и потупил глаза. Даша не особо часто представляла, как со стороны выглядела с тот или другой миг, но ей чуйка шептала: тогда он тупился так же, как и она. Буквально вот, только что. — Да я ж не в этом смысле, чтоб прям «познакомиться», ну, чё ты, в самом деле…              И ещё после что-то бубнил, но уже что-то не особо разборчивое. Ларионова слюну попыталась сглотнуть, но во рту не оказалось ничего, кроме безвкусной пены, что всё равно, как вода, ушедшая в пустынный песок. Легче не сделалось, а венка на её шее дернулась так, что не заметить того можно только незрячему, у которого вся красота мира — в точках шрифта Брайля.              А курчавый явно не слепой. И когда он, сщурившись так, что лицо его сделалось темней, будто бы ветвь под ветром накренилась и под тенью спрятала, бросил почти что указом:              — Швед, Шило. Сходите-ка, прогуляйтесь. Скажете потом мне, чё тут, да как. Лады?              То заместо названных Шведом и Шилом вышла прогуляться Дашина душа. Но сразу же она вернулась в грудь, пролезла обратно через рёбра со звонким маленьким колокольчиком, букетом полевых цветов и сплетённым из васильков венком с шелковыми ленточками. И сделалась она, душа, такой лёгкой, что Ларионова, покосившаяся мельком на руку, которая до сих пор на запястье жалась кольцом, подумала — как же к месту, что её держали.              Иначе б, наверно, под небеса бы взмыла воздушным шаром… Как под небеса взмыла струя табачного дыма с сигареты юноши.              Удивительно, подметила тогда Ларионова. Когда её папа курил, она нос зажимала плотно — потому, что пахло неприятно, и долго не выветривался запах табака. А тут табак казался пряным.              — Вы простите их, девушка, — не держа с ней зрительного контакта долго, оглядываясь по сторонам, молодой человек докуривал. А потом, когда сигарета всё-таки окончилась, потушил её о подошву и обернулся уже окончательно.              Рука продолжала держать Дашу за запястье.              Хотя, она никуда и не рвалась.       Хотя, она не была сильно против.              — Они у меня невоспитанные.              — Всё нормально, — кивнула Даша не сама; будто шейных позвонков у неё не было, будто вместо них позвоночный столб держала шелковая лента, которую осторожно потянули вверх. А после лента её изнутри пощекотала, отчего Ларионова сама не заметила, как улыбнулась, но успела подавить смех до того, как он вырвался из груди. — Мне, видимо, повезло, что вы воспитаны хорошо.              Он на неё в ответ посмотрел. Какое-то время оставался лицом спокойным, внимательным, каким иногда становилось выражение лица у самой Даши на парах высшей математики. А потом… он будто бы расцвел. Улыбнулся, и шрам, напоминающий тот, который оставался от зашитой заячьей губы, померк за его приятной уху пересмешкой.              — Видать, повезло…              — Вы — наши новые соседи?              Он замешкался на миг, но так, что в глаза это не бросилось сильно. Даша даже подумала, что юноша попросту растерялся от её вопроса, и сама за то себя осадила мысленно, мол, «куда ты лезешь?!». Так строго, что аж почувствовался пульс в вене на шее.              — Знаете… мы тут работать будем. В этом районе. Так что, в какой-то степени… Да, соседи.              Ларионова нашлась только на то, что с уважением на вдохе охнула, и не смогла на выдохе толком ничего сказать, когда книжка, до этого лежавшая на скамейке ровно, страничками зашуршала по её бедру, прижимаясь, а пододвинувшийся ближе юноша в наклоне головы уточнил:              — Вы, значит, живёте тут? — и Ларионова только кивнула. Вообще без слов; гортань стала такой узкой, что в неё не получилось и капельки протолкнуть, что уж говорить про то, чтоб слово из неё выдавить? — Учитесь где? Работаете?              — Учусь. В МГУ. На экономическом факультете.              Неподалёку от лица её почтительно цокнул язык, и она не удержалась от застенчивого смешка, который сам по себе повторился, когда вслед тому юноша протянул, как сладкой карамельной нугой:              — Ну, умница какая… — и сами по себе тогда резво дёрнулись скрещенные ноги. — Поступили только?              — Второй курс, вот, заканчиваю…              И вдруг большой палец молодого человека на её запястье очертил круг, будто бы браслет. На словах о собственных отметках, так и оставшихся в Дашиной голове, она запнулась, как на льду, и разом прошило, будто красной ниткой, стоило юноше спросить:              — Небось, на «отлично» учитесь?              Она была готова уже поспорить с самой собой, что щёки мало отличались от её платья, точней, горошинок на юбке и рубашечке. И сама Ларионова, вероятно, была вся в крапинку — бело-красная, как мухомор, но только наоборот.              — Ну, — хмыкнула она в давке собственного смеха, вжимая в плечи шею. — Стараюсь.              И её собеседник, ловя золотой цепью свет Солнца, выглядывающего из-за облаков и ветвей берёзы у подъезда, тогда улыбнулся куда-то обратно в небеса, возвращая огромному карлику свет.              — Как завещал дедушка Ленин, да? Учиться, учиться и ещё раз учиться! Правильно, гражданка… Как вас зовут-то?              — Даша. И, — в горле снова пересохло, хотя и казалось до того, что там и без того сухо, что пары литров воды не хватит, чтоб утолить жажду. — Если вы не против, то… давайте на «ты».              — Не против. Но, что, вот, подойдёт сейчас милиционер, и спросит, как тебя звать. И, что, будут тебя окликать «гражданка Даша»?              Она засмеялась. Не успев перехватить его, свой смех, не успев спрятать рот за рукой. И рухнуло что-то вниз, к солнечному сплетению.              — Не-ет. Милиционер при исполнении, так что пусть зовут меня «гражданкой Ларионовой», — и снова что-то оказалось быстрее Даши, когда она, просмеявшись, чуть ли не закашлявшись оттого, как высохло горло, но уже не от стеснения и не от волнения, а от хохота, проговорила: — А ты зови меня Дашей…              — Договорились.              — А тебя мне как звать? Тебя, вроде, Мухой окликнули твои… друзья?              Юноша усмехнулся мелко, наскоро и взглядом совсем ненадолго метнулся туда, куда скрылись Швед и Шило — ну, и фантазия же у этих мальчишек, неужели имени им недостаточно, чтоб друг друга окликать, зачем эти «позывные»?              — Да это так… По-дружески иногда друг друга так зовём. Я просто Мухин, потому и Муха, — и Даша уже подумала улыбнуться в ответ, что она, вроде, и без того догадалась, что «Муха» не с неба взялось, но вдруг Мухин ей подмигнул, и она затихла. Точно пытаясь понять, не показалось ли ей? Может, ему просто в глаз что-то попало так не вовремя, и всё дело в соринке?..              Но сомнения ветром унесло, когда рука, так её за запястье и держащая, не потянула Дашину ладошку к себе, к своему лицу, к губам, где минуту назад была лишь сигарета.              — А ты зови меня Серёжей, — указал Мухин и заместо печати, которой утверждались все договорённости, на руке Ларионовой оставил поцелуй. Такой чувственный, долгий, но сухой, и даже никак не помешал, не поцарапал Дашу шрам от заячьей губы.              Она, вообще, ничего не почувствовала, кроме ударившей куда-то по переносице тяжести, но тяжести приятной. И аритмии, от которой сердце её зашлось в бешенстве, в каком заходилось после бега на парах физкультуры, что в сентябре и мае проводили в парке возле Воробьёвых Гор.              Из Ларионовой на улыбке вырвалось снова, второй печатью, убедительное:              — Договорились…              Москва цвела.