Режиссёр смерти: Последний дебют

Остаток дня прошёл и в беготне, и в беспечном спокойствии. Все всё ещё не теряли надежду отыскать выход и бродили по этажам парами; кто-то обшаривал стены и полы в поисках секретной двери или люка, другие пытались выбить главную дверь, третьи же беспечно сидели либо на диванах, либо в курильне и болтали. И был Борис Феодов, которого до сих пор не развязали и за которым внимательно следил Гюль Ворожейкин. – Едрить-колотить, Гюль, ну развяжи меня! Руки затекли. – Развяжу, если пообещаешь, что никого не тронешь, – спокойно ответил Гюль, сидевший у кровати и читавший любовный роман. – Я же никого не трогал! – А кто на Максима напал? – Это не считается! Я же его не убил, ёмаё! Рядом с ними на полу сидела Илона Штуарно, рассматривала отснятые фотографии с мест преступлений и раздумывала над тем, кто может быть потенциальным убийцей. Из всех больше всего она подозревала Стюарта Уика (думая, что он под личиной «следователя» может скрывать хладнокровного и расчётливого убийцу), Бориса Феодова (потому что он, по её словам, «сумасшедший чёрт») и Максима Убаюкина (бывшего наёмного убийцу, которому нельзя было доверять, несмотря на его исповедь); женщин, «дядю» Гюля и Сэмюеля Лонеро, которого она считала милым и невинным малышом, ей подозревать не хотелось, потому выбор её падал только на «безнравственных» мужчин. Заметив, как Борис бился в попытках аккуратно сползти с постели и по итогу грохнулся на пол с бранью, она зло рассмеялась. – Ха-ха! Дядя Гюль, посмотрите, какой червячок-дурачок свалился на пол! Он ещё так смешно пытается ножками теребить и встать! – Закрой свой поганый рот, дрянная девчонка, иначе я выбью твои зубы и заставлю их тебя же проглотить к чертям собачьим! – гневно воскликнул Борис в попытках высвободиться. Гюль взял его за шиворот и снова положил на кровать. – Когда успокоишься, тогда развяжем, – хмуро сказал он и снова взялся за роман. Казалось, его совсем ничего не трогало и не волновало, но на деле в глубине души он очень переживал за коллег, сроднившись со всеми и не представляя, что кто-то из таких замечательных людей может быть гнусным предателем. Разве кто-то из них может так нагло врать в лицо? Разве может с таким хладнокровием и жестокостью расправляться с теми, кого он звал «друзьями»? Может, убийца опомнится и решит более никого не убивать?.. Вскоре к ним пришли Стюарт с Сэмюелем, принёсшие весть, что у них совершенно нет ни новых улик, ни выхода. – Остаётся только один вариант: сегодня ночью поймать убийцу с поличным, – сказал Стюарт. – Едрить-колотить, и как вы собираетесь это сделать? – недовольно спросил Борис, лёжа на животе и максимально оттягивая голову, чтобы всех видеть. – А, мы же вам не рассказали, – Сэмюель откашлялся. – Мы сегодня ночью будем спать все вместе в коридоре второго этажа. – И вы все вместе собираетесь не спать эту ночь? – поинтересовался Гюль. – Ну, нет. Мы не знаем. Может, кто-то будет не спать ночь, может, кто-то будет спать, – главное, не упустить убийцу! – А этого сумасшедшего чёрта мы развяжем? – спросила Илона, собирая фотографии в стопочку. – Придётся, – вздохнул Стюарт, аккуратно подошёл к Борису и стал развязывать сначала его ноги, затем руки. Забрав свой ремень, он вдел его в брюки и застегнул. Борис вздохнул, поглаживая затёкшие и покрасневшие запястья. Посмотрев на Илону, он зло осклабился: – А теперь иди сюда, мелкая шавка! Илона с лёгким испугом вздрогнула, схватила фотографии и тактично спряталась за спину Сэмюеля. – Борис! – воскликнули Гюль с Сэмюелем, примирив безумца и заставив его застыть на месте, и замолкнуть. Илона насмешливо скорчила ему рожицу и дразняще высунула язык. – Туда его, туда-а! Спасибо, глупенький блондинчик и дядя Гюль. – Да не... – но не успел Сэмюель договорить, как Илона схватила его за жилет, наклонила к себе и поцеловала в щёку. Убедившись, что композитор раскраснелся, как помидор, она помахала всем ладонью и вышла из комнаты. – ...что это было? – спросил удивлённый Стюарт. – Я... я не знаю... – прошептал ошеломлённый композитор. Гюль присвистнул: – Кажется, в кого-то влюбились. Борис нахмурился: – Ну и мерзость! Сэм, ты достоин лучшей пассии, чем эта мелкая дрянь! А ну, – он протёр поцелованную щёку Сэмюеля ладонью и встряхнул её. – И чего это ты раскраснелся, как помидор? Сэмюель тут же присел на корточки и закрыл горячие щёки руками, скривив губы в сомнениях и раздумьях. – ...неужто ты тоже в неё?.. – не дождавшись ответа, Борис нахмурился сильнее. – Ёмаё! Не-не-не, не влюбляйся! – Я-я просто не понимаю, зачем она меня поцеловала, если дразнит?.. – пробубнил Лонеро. – Это её проявление любви к тебе, – сказал Гюль. – Она таким образом притягивает твоё внимание к себе, чтобы быть единственным объектом твоего внимания. И, честно, я гадал на её отношение к тебе; мне выпала чистая влюблённость. – Она меня любит?! – Да. – Стюарт, что мне делать?! – с ноткой отчаяния спросил Сэмюель, раскрасневшись сильнее и ухватившись за руку Стюарта. – А я-то откуда знаю?! – Ну у тебя же уже есть дама сердца, а у меня никогда такого не было! – И?! Это не делает из меня мастера любовных дел! – Ну Стю-юарт! – Только не пищите, умоляю! Гюль рассмеялся, оставив книгу. Подойдя к Сэмюелю, он похлопал его по голове и спросил: – А ты что к ней чувствуешь? – Я?.. Не знаю... – Только не влюбляйся в эту дрянь! Не смей, не смей! – воскликнул Борис, хлопнув Сэмюеля по затылку. – Иначе я повешу её кишки тебе на шею! – Борис! – строго воскликнули Стюарт с Гюлем, и Борис замолк. – Подумай над своими чувствами к ней, – продолжил Гюль и подмигнул композитору. – После того, как надумаешь что-то, можешь обратиться ко мне за советом. В своё время я был отличным мастером любовных дел; все ко мне за советом приходили и никогда не уходили обделёнными моим вниманием. – Х-хорошо... Внезапно к ним постучались Элла Окаолла с Евой Витой. – Мужчины! – ласково пролепетала Ева – Идём ужинать; у нас наивкуснейший гуляш и компот вышли! Идём-идём, а то всё остынет! Мужчины обрадовались вести и вышли в коридор, однако на полпути Гюль с Евой остановили Бориса и обыскали его на предмет острых вещей. – Пуст? – строго спросил Ворожейкин. – Пуст, пуст! Да не буду я никого убивать, обещаю! Не вяжите только. Спустившись в столовую, все расселись по местам; Максима Убаюкина и Илону Штуарно отсадили подальше от дико смотрящего на них Бориса, которому, в отличие от других, вручили только ложку от греха подальше. Отужинав и напившись наивкуснейшего компота, все поблагодарили поваров и принялись за уборку, после чего разошлись по комнатам, чтобы переодеться, захватить с собой простыни, одеяла и подушки и встретиться на втором этаже, где участники и расположились. Убрав стол в угол, чтобы он не мешал, все образовали круг, зажгли посередине этого круга свечи и легли на пол, когда свет в коридоре по велению Затейникова выключился. – А давайте перед сном поболтаем? – перевернувшись на живот и подперев щёки кулаками, после продолжительной тишины предложил Лев Бездомник. Остальные переглянулись и с живостью согласились с его затеей. – А о чём? – ласково смотря на Льва, спросила Марьям. Она лежала рядом с ним. – Ну, к примеру... Расскажем о своих секретах или прошлом. Я же о себе рассказал, мне интересно о вас узнать! Всё равно потом мы, скорее всего, вряд ли встретимся. Ну, имею в виду, после этого проекта. – Или умрём... – добавил доктор Табиб Такута. – Ну чего так мрачно? – сложил бровки домиком Сэмюель. – Я думаю, что этот проект нас наоборот сплотил! Так что я тоже хочу узнать про всех вас немного! – Отлично! Кто начнёт? – спросил Бездомник. – Давайте начнём со старшего! Дядя Гюль, – обратилась к нему Илона Штуарно, – начнёте? Ворожейкин удивлённо приподнял брови, уселся удобнее и задумался. – И о чём вам рассказать? – Ну, к примеру... – Пётр глубоко призадумался. – Votre femme, votre jeunesse. Par exemple (фр: О вашей жене, о вашей молодости. К примеру). – Хм, про супругу и молодость, значит... Ну, по молодости я всегда играл роль наставника в любовных историях: всегда всем подсказывал, что да как, помогал разобраться в чувствах и прочее, прочее... Меня знали как великого и непревзойдённого Купидона, что помогал одиночкам находить смысл жизни в любви. Я сплотил множество пар, и они все до единого до сих пор вместе, представляете? Все удивлённо уставились на него. – Ого! – Разве такое возможно? – Да вы действительно любовный мастер! – И я могу с первого взгляда понять, кто к кому прекрасно подходит, – продолжил Гюль. – К примеру: Элла со Стюартом будут вместе до конца (думаю, вы и без меня видите их крепкую любовь), как и Марьям со Львом. Марьям Черисская и Лев Бездомник покраснели и уставились друг на друга. – Да-да, вы, – усмехнулся Гюль. – Думаете, не видно, как вы переглядываетесь? С самой первой встречи не можете оторваться друг от друга, особенно Марьям. Вы ведь любите друг друга, но пока ещё не признались в этом. – Вообще-то, признались... – полушёпотом сказал Бездомник, нежно взяв Черисскую за руку. Элла удивлённо уставилась на подругу, не зная, что та тоже нашла покорителя своего сердца, и искренне обрадовалась. – Марьям, дорогая моя, поздравляю тебя! – воскликнула она, приподнялась и крепко обняла подругу. Все с умилением глядели на них. – Но почему я про это не знала? – Я стеснялась тебе сказать, но, раз уж нас обличил господин Ворожейкин, я признаюсь сейчас. Мы со Львом с первого взгляда влюбились друг в друга; между нами пронеслась искра. – Да, – подтвердил Лев, – а вот передо мной вся жизнь перед глазами пронеслась, и я понял, насколько она была серой и ничтожной. Я очень рад, что пробрался в это место и встретил мою драгоценную Марьям. Он поцеловал возлюбленную в щёку и приобнял её. – Это всё мило, – с лёгкой досадой сказал Пётр, – но что насчёт вашей жены, господин Ворожейкин? У вас, насколько знаю, дочь есть и внучка. – А тренера не играют, как говорится, либо играют, но очень плохо. У меня было три несчастных брака: жёны мне изменяли, а вторая сбежала с любовником, оставив у меня на руках дочку. Вот такие пироги, – вздохнул Ворожейкин. – Невкусные, какие-то, пироги... – пробубнила Ева, с сожалением смотря на поэта. – Ну, это всё прошлое, а прошлое уже не вернуть и приходится с ним мириться. Зато у меня есть любимая доча и внучка, которых я люблю больше жизни. Надеюсь, они не сильно за меня волнуются и не знают, во что я ввязался. Не хочу, чтобы они нервничали из-за меня лишний раз. Все на мгновенье замолкли. – Ну, кто следующий? – разрушила тишину Илона Штуарно. – Могу я, в принципе, – сказала Ева Вита. – Давай! – Эм... – она начала ломать свои пальцы. – У меня есть большой секрет, который я ото всех вас тщательно скрывала, но которым хочу поделиться, ибо у меня не осталось сил терпеть: я до безумия люблю господина Затейникова, но, как видно, он предал мою любовь, о которой прекрасно знал. – Боже... – ужаснулись некоторые. – Он не отвечал мне взаимностью, но постоянно покрывал комплиментами и даже умудрялся раз через раз флиртовать со мной... Если бы не он, я бы не смогла принять себя и свой голос. Был период времени, с пятого по седьмой класс, когда я ненавидела свой голос всей душой, потому решила молчать. Я молчала целых два года; родителям было на это всё равно, потому что они не обращали на меня внимания и не говорили со мной; одноклассники совершенно меня не замечали. Друзей у меня, очевидно, не было. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то принял меня, поговорил со мной, и именно тогда я познакомилась с господином Затейкиновым, который помог мне вернуть свой голос и полюбить его. Часто вместо уроков я посещала его театр, выступала с остальными именитыми актёрами и была по-настоящему счастлива, ведь была в месте, где меня все любили и хвалили, где я была ценна и важна. Я старалась изо всех сил и достигала успехов, которые мне даже и не снились. Я исполнила свою детскую мечту... Понимаете, что для меня значил и значит господин Затейников? Я росла вместе с ним, я была полностью в его власти, была его маленькой «звёздочкой», а что сейчас? А сейчас он предал меня, оставил здесь, в месте, где есть убийца, где есть шанс, что его маленькая «звёздочка» жестоко потухнет раз и навсегда и... Ева не сдержала водопад противоречивых эмоций и горько разрыдалась. Элла Окаолла, Марьям Черисская и Максим Убаюкин подошли к ней, крепко обняли и дали платочек, дабы она утёрла слёзы и высморкалась. – Раз уж ты росла вместе с ним, – спокойно начал Пётр, – то можешь сказать, в какой период времени у него поехала крыша? – П-после смерти его лучшего друга, которого он любил и ценил всем сердцем... Но кто это, я так и не поняла, да и он не рассказал мне. Это была единственная тайна, которую он от меня сокрыл и скрывает до сих пор, а я даже завидую этому другу. Он мёртв, а господин Затейников до сих пор дорожит памятью о нём... – Значит, ты не знаешь? – Не знаю... – C'est dommage (фр.: Жаль) – Ева, – внезапно для всех начал Борис Феодов, – звёздочка наша, этот гад не достоин твоей любви, ты ведь это сама прекрасно знаешь. То, что он помог тебе, не означает, что ты должна вечно любить его. Оставь свою любовь к нему и живи для себя, а не ради него. Я же вижу, что ты, ёмаё, до сих пор любишь его и страдаешь от этой своей любви. Оставь его, пожалуйста; я очень боюсь вида женских слёз и не знаю, что сделать, чтобы утешить тебя. – Спасибо, господин Феодов... Но вы не знаете силу женской любви; я не мог так просто отречься от неё и отвернуться от того человека, что сделал для меня всё, когда остальным было всё равно. Но спасибо вам, правда. Я постараюсь не плакать, чтобы не пугать вас. Ева лучезарно улыбнулась сквозь слёзы, что продолжали скоротечно течь из её красивых васильковых глаз. – Я закончила. Передаю слово следующему. – И-и кто же им будет? – в нетерпении спросила Илона, не обращая внимания на чувства Евы, которые она считала пустяком. – О, придумала! Эй, ты, чёрный доктор! Будь следующим, а то я вспомнила, как господин Затейников что-то сказал тебе, и ты весь побледнел. Он упомянул какую-то девушку... Кто она? Табиб Такута посерел: глаза его потухли, руки задрожали, к горлу подступил колючий ком. Взяв себя в руки, он медленно начал говорить: – Эта тварь упомянула мою сестрёнку Азизу. Я не знаю, как он узнал о ней, так как я никогда о ней никому не рассказывал, но это было жестоко по отношению ко мне. – Рассказывай давай! – Р-рассказть? – Конечно! Нам всем очень интересно, чёрный доктор! – ...в общем... – он запнулся и задрожал от прилива ужаснейших воспоминаний. – Нет, нет... Я... – Рассказывай! Табиб осмотрелся; все с интересом смотрели на него и ожидали. – В общем... мне было девять, когда моя трёхлетняя сестрёнка погибла. Была осень, я в хорошем расположении возвращался со школы. Мама была на работе, дома находился только очень уставший отец, что следил за нашей непослушной и шумной Азизой. Я пришёл домой, но на мой стук никто не отозвался, а за дверью стоял странный шум. Я попробовал открыть дверь, и она оказалась открытой. Зайдя внутрь, я... Он запнулся, тяжело дыша и смотря куда-то вдаль; взгляд его широко распахнутых от ужаса глаз был расфокусирован, губы дрожали. – Отец убил и расчленил мою сестру топором, потому что очень устал от шума. Тогда он был долгое время чрезмерно уставший и злой; кроме меня этого никто не замечал. Я предупреждал маму, но тщетно: она меня не слышала. Когда отец убивал Азизу, я стоял в проёме двери и наблюдал за этим, не смея шелохнуться. После того, как это чудовище посмотрело на меня, я убежал прочь из дому, спрятался в подъезде и вызвал полицию. Ничего внятного я не сказал, кроме адреса. Вскоре отца арестовали, а мы с матерью переехали в Даменсток, и с тех самых пор я стал бояться крови и смерти. – Но почему ты стал доктором?.. – в ужасе спросил Сэмюель. – Мама настояла на этом, я же всегда мечтал стать художником. Я часто падал в обмороки на парах, потому меня прозвали «падучим», – Табиб опустил взор на пол. – Ей богу, если выживу, прекращу карьеру доктора и стану художником. С меня достаточно. Коридор погрузился в панихидное молчание. Всем было невероятно жаль Табиба, которому в детстве пришлось пережить весь этот ужас. – Ну, – причмокнула губками Илона, – жалко, конечно, твою сестру. Теперь ясно, почему ты так на трупы реагируешь, «падучий», – она тяжело вздохнула. – Прости, я не умею говорить правильные вещи в такие моменты и сочувствовать... – Что?? Ты извинилась?? – округлились глаза у Бориса. – Да, но не перед тобой, старый маразматик! – Мне только сорок, какой старый?! – Значит, ты выглядишь плохо! – Хватит ругаться! – прервал их словесные баталии Сэмюель. – Мы Табиба слушали, а не вашу ругань... – Я закончил. Спасибо за слова поддержки. Я надеюсь, что вы поняли, почему я так боюсь крови и падаю в обмороки. Просто... я часто возвращаюсь в тот день и сожалею, что не смог спасти Азизу. Она очень любила меня и... И, честное слово, больше никогда я не приеду на вызов, как доктор! Если я выживу, вы услышите обо мне, как о художнике. – Хорошо! – согласились все. – Кто следующий? – спросила Илона. – Давайте дадим слово Петру? Кажется, он хочет что-то рассказать, – предложил доктор Такута. – Тебе показалось, – ответил Пётр Радов, сложив руку на груди и жуя конец сигареты во рту. – Mais je peux vous dire quelque chose... (фр.: Но я могу вам кое-что рассказать...) – Хорошо, только давай без иностранных фразочек, чтобы все всё поняли. – Ладно-ладно, постараюсь. Да и рассказчик из меня, как из коровы бабочка, но, надеюсь, вы мне это простите, – Радов откашлялся. – Буквально три года назад я переехал в Даменсток; до этого я жил в Иафосе и преподавал в элитной школе иностранные языки. Ученики очень любили меня и называли самым лучшим учителем, ведь я пытался преподнести материал так, чтобы все всё поняли; в случае, если кто-то что-то не поймёт, они могли обратиться ко мне, и я без криков, ругани разжёвывал им материал. Я любил детишек, как и они любили меня... На всякие конкурсы меня звали, как конферансье, вместе со мной песенки пели, – в общем, я был местной звездой и очень гордился этим, пока не случилось нечто страшное... Я в последний свой год преподавания вёл один седьмой класс... Помню: девочек было там больше, чем мальчиков, и все хорошие, открытые, радостные были; они меня любили, а я их любил. Из них часто многие оставались на дополнительные, они, так сказать, la connaissance était recherché (фр.: стремились к знаниям). И девочка там была одна, круглая отличница, смышлёная, интересная, правда, был у неё значительный минус: влюблена она была в меня по уши, всегда в любви признавалась, подарки делала. А я что? Я пытался ей донести, что это неправильно, что так нельзя. Она хоть и была умной, но моих слов не слышала или не понимала, а, может, и не хотела понимать, не знаю. Каждый вечер она звонила мне, просила помочь ей с уроками, а я, как учитель, помогал. Она была спокойная, тихая, вроде начинала понимать, что я не рассматриваю её как родственную душу. Потому спустя время она угомонилась со своей подростковой влюблённостью. Я тогда и расслабился, а зря. В то время у меня был короткий роман с моей коллегой – молодой учительницей по истории. Мы были соседями, на работу вместе ходили, как в романтических книгах. Так вот... о нашем с ней романе узнала та девочка, расстроилась, расплакалась и убежала. Мы с коллегой долго искали её, разделились, потом и она пропала. Позже оказалось, что мою тогдашнюю леди убила та самая ученица, а труп нашли в женском туалете. Потом девочка эта спрыгнула с окна четвёртого этажа, оставив свой дневник, где она написала выдуманную историю нашей любви. Даже описывала moments intimes (фр.: интимные моменты), которых у нас даже быть не могло! А как оказалось ещё позже, девочка тогда уже не была vierge (фр.: девственницей), что стало ещё одной «уликой» против меня. Все тогда в округе поверили её записям, потому мне, по совету полиции, пришлось бежать в столицу. Дело замяли. Не знаю, вспоминают ли про него в той школе, но тогда это было для них самой настоящей трагедией, ведь школа-то была элитной, а этот случай мог разрушить им репутацию, но, к счастью, не разрушил, – Пётр убрал сигарету в портсигар и слабо улыбнулся. – Вот такая история со мной случилась. – Бедная девочка... Наверное, у неё проблемы были, – предположил Гюль Ворожейкин. – Peut-être, peut-être...   (фр: Может быть, может быть...) Ну, я закончил рассказ. Кто следующий обличит свою душу? Может, ты? – он кивнул в сторону Илоны. – А я что? – Расскажи о себе. – Да рассказывать особо нечего... – замялась фотограф. Кажется, она совсем не ожидала, что очередь настигнет её так быстро. – Ну... эм... в школе меня все всегда унижали и обижали за низкий рост и цвет кожи, так как я была одна такой на всю школу: то кипяток на меня «нечаянно» прольют, то в грязь бросят, то свяжут до посиневших рук, то волосы подожгут со словами: «Ты же сама подгорелая, так гори!» Меня... меня вообще никто никогда не любил. – С твоим-то характером это неудивительно... – буркнул Борис Феодов. – Нет, не в этом дело!! У меня тогда был совершенно другой характер: я не умела постоять за себя, была молчаливой, слабой и забитой. Я не могла даже слова им сказать, чтобы защититься, а драться я совсем не умела. Я хотела пойти на бокс или что-то наподобие такого, но меня родители не хотели отпускать, так как я «де-евочка», мне нельзя драться и прочий бред. Они не знали, что надо мной издеваются; я боялась им об этом рассказать, боялась, что им тоже причинят боль. Это потом я научилась отвечать обидчикам и... и... сама стала обижать... чтобы меня не... обижали... Неожиданно для всех она шмыгнула носиком и вытерла мокрые глаза рукавом ночной рубашки. – Ты плачешь?.. – всё сильнее изумлялся Борис. – Нет, не плачу! – громко воскликнула Илона и гневно сверкнула мандариновыми глазами. – Только слабаки пускают слёзы! А я не слабая! Все молчаливо переглянулись, наконец поняв, как сформировался характер задиры у Илоны и почему она всегда над всеми насмехается. Сэмюель Лонеро пододвинулся к ней и ласково погладил её по голове, отчего девушка вздрогнула и рефлекторно схватила его за запястье. – Прости, – тут же извинился композитор, думая убрать руку, но фотограф положила её обратно себе на голову и приказным тоном сказала: – Гладь. Сэмюель с лёгкой улыбкой продолжил гладить Илону, пока остальные с ноткой умиления рассматривали их, как пару. Все, кроме Бориса. – Эй, Сёма, – внезапно сказал Феодов, – а давай ты нам расскажешь о себе! А то я внезапно вспомнил, как увидел у тебя на запястьях бинты и мне интересно, что это. Остальные с удивлением обратили взоры сначала на Бориса, затем на замявшегося Сэмюеля и в ожидании замолкли. – Бинты? – спросил, нахмурившись, Стюарт. – Да, бинты, ёмаё! Это очень меня взволновало, без шуток! Ну, Сёма, расскажешь, что это такое? Сэмюель явно был растерян и глазами искал некую поддержку, но, так никого и не найдя, вздохнул и солгал: – Наверное, вам показалось... Сидевшая рядом Илона схватила его за правую руку и завернула рукав ночной рубашки, обнажив забинтованное запястье. Не успел Сэмюель даже пикнуть, как девушка размотала бинты и с ужасом отпрянула от композитора: всё его предплечье было покрыто багровыми, синими пятнами и свежими порезами. – Что это?! – посерел Стюарт, подойдя к приятелю и взяв его за руку. Сэмюель отдёрнул руку и со скрипом зубов отполз назад. – Не важно... – прошептал он, но никому не понравился этот ответ. – Мы ждём объяснений! – Скажи, что случилось? – сказали враз Пётр Радов и Табиб Такута. – Ты режешь себя?! А это что за пятна?! – взволнованно воскликнула Илона. Она явно беспокоилась и переживала за него, ведь как такое возможно, что у настолько солнечного и весёлого человека могли быть суицидальные наклонности?.. А так зачастую и бывает, к сожалению: многие весёлые люди таят страшные тайны, узнав которые, ты больше не сможешь со спокойствием смотреть на этого человека и слышать его беззаботные шутки, видеть, как он смеётся и явно натянуто улыбается. Сэмюель схватил окровавленный бинт и впопыхах стал перевязывать себе руку, дабы избавить всех от ужаснейшего вида его предплечья. – Вы не должны были это видеть... – Но мы уже увидели! Что случилось, малыш Сэмюель? – спросил Гюль Ворожейкин. – ...это гнусная привычка, от которой я никак не могу избавиться. Не переживайте, я не умру, не смогу; мне просто нельзя умереть, а я много раз пытался. Я просто невезучий на этот счёт, ха-ха, вот и перестал пытаться... – В смысле пытался?! – с отчаянием в голосе вскричала Илона. Слёзы брызнули из её глаз. – Ты действительно глупый блондинчик, раз пытался умереть! Сэмюель опустил взор в пол и усмехнулся. – Мне жаль, что вы это узнали и увидели... – Можешь рассказать нам, что произошло? – спросила обеспокоенная Элла. – Если я вас не напугаю окончательно, то могу. Наверное... – Не напугаешь, – убедили его остальные. Композитор оглядел всех и начал рассказ: – Знаете, мне всегда казалось, что я живу в кошмаре, мерзком сне, из которого один выход – смерть... Это называется дереализация, как мне говорили доктора, и она преследует меня большую часть жизни. Вернее, сна. Но я понимаю, что я живу в реальности, что всё вокруг – настоящее, а не сон, но это чувство никак не покидает меня. Поэтому я... режусь, чтобы возвращать себя в настоящее, чтобы не потеряться в мыслях окончательно, чтобы чувствовать себя «живым», так сказать... – А ты лечился у психиатра? – спросила Ева. – Да, конечно. В двенадцать лет это всё началось, а лечиться я начал с пятнадцати. О, сколько докторов я прошёл, чтобы найти нужного мне, сколько лекарств перепил, сколько слёз пролил, сколько истерик перетерпела моя бедная мама! Я никогда не мог до конца объяснить, что со мной происходит, потому никто вокруг не понимал меня; все считали меня плаксой, считали странным и непонятным ребёнком. Именно поэтому мне пришлось надеть маску, так сказать, «клоуна», чтобы наоборот дарить всем вокруг радость, а не горе и страдания, чтобы меня любили, а не пугались, чтобы всё было хорошо, но... я... я до сих пор не могу снять эту маску и вместо того, чтобы рассказать о том, что со мной происходит на самом деле, из моего рта вылетают лишь шутки. Простите, я слишком много говорю... – Нет-нет, не молчи, пожалуйста! – воскликнула Илона. Слёзы ручьями стекали с её шоколадных щёк. – Мы тебя слушаем! – Ты плачешь из-за меня?.. – Нет, не обращай на это внимание! Я вовсе не плачу! Говори, говори, умоляю! Только не молчи, не шути! Сэмюель оглядел остальных, и все кивнули, подтверждая слова Илоны. – Я так давно никому об этом не рассказывал... Мне правда очень неловко и стыдно перед вами... – Не стыдись, всё хог’ошо, – сказал Максим Убаюкин. – Говог’и, мы все собг’ались здесь для того, чтобы послушать дг’уг дг’уга. Сэмюель продолжил с явно неловкой улыбкой: – Мне диагностировали депрессию, вернее, что-то хуже депрессии; я так и не понял, что это, но лечение у меня длилось около двух лет. Я пил много лекарств и много раз мы поправляли курс; мне было ужасно стыдно перед мамой, что я такой проблемный, ведь лекарства стоили достаточно дорого и их было много. Я... я почти всегда не видел смысла в жизни, хоть и пытался его найти, пытался жить, вдыхать воздух полной грудью, смеяться и улыбаться, но это было больно, очень больно. Я большую часть жизни прожил в Октавиусе; мать с отцом были в разводе и жили отдельно: мать со мной – в Октавиусе, а отец со старшей сестрой – в Даменстоке. Мы жили не слишком бедно, но и не богато, в отличие от отца с сестрой, но я никого не виню в этом, не завидую, нет! Я просто... я мечтал войти в люди, стать кем-то значимым, тем, кем можно гордиться и кого можно уважать, доказать всем, что я чего-то стою, что я не бесполезен и важен. Я понимал, что это маловероятно, потому хотел свести счёты с жизнью, однако перед моим замыслом я случайно выиграл в лотерею и, как видите, переехал на эти деньги в столицу. Мама осталась в Октавиусе, не захотела переезжать, потому порой я навещаю её... Простите пожалуйста, я правда очень стыжусь так много говорить... Сэмюель замолк, стыдливо опустив голову. – Мне больше нечего рассказать вам. Простите, пожалуйста... – Не извиняйся, глупый блондинчик! – сказала заплаканная Илона и крепко обняла Сэмюеля, уткнувшись ему в плечо. Ей было до безумия жаль композитора, к которому она сильно привязалась, и безумно стыдно, что она ничего не может сделать, чтобы ему стало лучше. Сэмюель с удивлением смотрел на Илону и гладил её по голове, повторяя, что всё хорошо. Спустя несколько минут молчания Илона перестала плакать, утёрла слёзы и спросила, всё ещё обнимая Сэмюеля: – Кто следующий? Марьям подняла руку, встала на ноги: – Давайте я, раз уж такое дело, – и чуть приподняла подол своего длинного ночного платья, явив на свет протез левой ноги. – У меня одна нога фальшивая. Все шокировано смотрели на её протез, не ожидая такого поворота событий. Одна Элла оставалась спокойной, ибо знала про особенность подруги. – Что случилось?.. – спросил ошеломлённый Лев. – В подростковом возрасте я на автобусе попала в автокатастрофу и была единственной выжившей из двадцати человек. Однако за жизнь я поплатилась ногой, – внезапно она звонко рассмеялась. – Будет смешно, если я и в этом кровавом проекте выживу и поплачусь уже второй ногой. – Надеюсь, такого не будет... – Я шучу, мой ненаглядный! Но я, конечно же, выживу, ведь, – она шумно зевнула, – ведь у меня удача высо-окая... да и я красивая, мне нельзя умирать, в отличие от вас всех! Ну, что скажете про мой протез? Правда, красивый? – Удивляет, как ты так спокойно говоришь про свою инвалидность... – сказал Пётр Радов. – Я это зову не инвалидностью, а своей особенностью, которая делает меня непохожей на серую массу! Но перед сном я его снимаю, так что можете отвернуться, если вам неприятно на такое смотреть. Лёгкими движениями Марьям сняла протез и положила его неподалёку от себя с ласковой улыбкой, будто укладывала своего любимого ребёнка спать. – Единственный минус: он о-очень дорого стоил, но зато свои функции выполняет! Вы ведь совершенно не ожидали, что среди вас есть «особенный» человек, правда ведь? Правда? – Да, не ожидали, – вздохнул Гюль Ворожейкин, отчего Марьям довольно взвизгнула и схватилась за свои щёчки. – Ура! Илона, не переставая обнимать Сэмюеля и раздражённая поведением нелюбимой ею Марьям, сказала: – Так, у нас остался только старый маразматик, который ещё ничего не рассказал! – Хватит меня обзывать, малявка! – процедил сквозь зубы разъярённый Борис. Девушка показала ему язык. – Тише, тише, не ссорьтесь! – успокаивающе произнёс Гюль, похлопал Бориса по плечу. – Борис, расскажешь что-то о себе? Борис задумчиво пожевал зубочистку, взял её в пальцы и дрожащими руками снял каску. Красный ромбовидный рубин на макушке каски сверкнул при свете свечей. – Это каска принадлежала моему дедушке; он мне её подарил на день рождения, – промолвил он. – Но почему ты её носишь? – спросил Убаюкин. – Да, почему? – поддакнула Вита. – Мы слышали, что у тебя... ПТСР. – Хм... интересно. Но нет у меня никаких диагнозов; я здоров, как бык! И ношу я каску в знак памяти, чтобы помнить своих погибших друзей, жертвы и войну тысяча тринадцатого года; чтобы не забывать тех, кто, храбро сражаясь, пал на земле моей родины – Ренегурбса, – его голос был суров и даже отдавал сталью. Нахмурив брови и увидев, что все внимательно смотрят на него, он продолжил: – В августе тысяча тринадцатого года в мой родной Ренегурбс ворвались кирнарцы. До сих пор во снах я вижу чёрное небо, что скрывали своими прочными телами бомбардировщики, вижу перед глазами, как люди замертво падают на землю, слышу визги пуль. Мать с отцом пали по дороге к убежищу, а я чудом выжил. Теснясь с остальными выжившими людьми, мы ожидали, когда нас выпустят наши военные, но к нам пришли эти проклятые кирнарцы и вывели на улицу под прицелом! Землю покрывали кучи мёртвых тел; в воздухе витал железный запах крови и дым пуль; вместо зданий нас окружали обломки. Нас, выживших, взяли в плен, а потом отправили в концлагеря, которые кирнарцы возвели прямо в Ренегурбсе. У нас больше не было имён, только цифры: мне достался номер, где было много шестёрок и троек. Я его уже не помню и не хочу вспоминать. Погода всегда была мрачной, под стать всеобщему настроению и мешала кирнарцам пробираться в остальные города, тем самым руша их злобные планы по захвату территории. Об ужасах концлагерей рассказывать нет смысла, так как вы сами понимаете, что там творилось. Ужас, самая настоящая Преисподня на земле! Мне было двенадцать, когда меня, моих друзей Лёву и Перри и ещё нескольких человек взял к себе домой прислугой комендант лагеря. Он считал нас за животных: мы пили и ели из мисок на полу, спали на привязи на улице, прямо на траве. Он постоянно бил нас, унижал, плевал нам в лица и ухмылялся своей противной улыбкой. Я постоянно буйствовал, и в наказание меня лишали еды, и отправляли в подвал на несколько часов, чтобы я успокоился. Но я не собирался поддаваться этому мерзавцу! Спустя некоторое время самый слабый из нас повесился. Глупый слабак! Я ненавижу самоубийц, ведь это – слабые, ничтожные люди, не способные жить. Нет, Сёма, тебя я не зову слабаком: ты всё ещё живёшь и борешься со своим недугом, значит, ты силён. – Спасибо, Боря... – Сэмюель кивнул. – Я краем уха слышал про эту войну с кирнарцами, но... как вы выжили? – Да легко! Мы сдружились с младшим братом Перри и по совместительству сыном коменданта Пеппером. У нас зародился план, который мы прорабатывали больше полутора года: мы собирались замаскировать Перри и поставить его вместо коменданта, чтобы он ослабил военных, а пленных усилил. Пеппер своровал ключи от подвала и наших оков у своего отца, а его старший брат Перри начал буйствовать. Его заперли в подвале, а вечером всех усыпили снотворным. Лёва с Перри перетащили спящего коменданта в подвал, я запер его и Перри начал маскироваться. О, как Перри профессионально сыграл роль коменданта! Наш план длился около двух месяцев: он велел вернуть меня, Лёву и остальных прислуг в лагерь, где мы готовили пленных к восстанию. Это и многие другие восстания прозвали «Восстанием яокских мертвецов». – Я слышала про это! – воскликнула Ева Вита. – Тогда вооружённые пленные сражались с вооружёнными кирнарцами и победили. – Да: мы с Лёвой вели всех вперёд и говорили не сдаваться. Итогом, мы победили и спустя двух лет осады Ренегурбса отрубили голову коменданту. Все ошеломлённо и восхищённо смотрели на «безумца», который теперь в их глазах предстал отважным героем. Даже Максим был неподдельно восхищён тем, кто только недавно готов был убить его. Но в то же время все понимали, что у Бориса были явные проблемы с психикой, но никто не решился об этом сказать вслух. – Ну, на этом всё? – с зевком спросила Илона, наконец отодвинувшись от Сэмюеля. – Вроде да, – кивнул Пётр и тоже зевнул. Стюарт хотел сказать, что последней осталась Элла, однако его возлюбленная незаметно для всех прижала палец к губам, тем самым говоря, чтобы он ничего не говорил. Скрипач промолчал и продолжил вереницу зевков. – Ну, тогда давайте на боковую! – воскликнул Борис. – Спать очень хочется... – Да, но вы не забывайте, что у нас... – зевнула Марьям. – ...цель поймать убийцу... – Помним-помним, – лёг Табиб. – Всем спокойной ночи. – Да, спокойной ночи! – Поймаем убийцу! – Bonne nuit! (фр.: Спокойной ночи!) – Всем сладких снов! Свеча потухла, – все легли под свои одеяла и почти моментально погрузились в сон.