Змей-утешитель

            Утро нового дня Хисс встретил живым и даже немного здоровым. Жар ещё давал о себе знать, как и общая вялость в теле, но смерть явно отошла от его постели на безопасное расстояние. У еды вновь появился вкус, а в животе аппетит. Хисс глотал всё, что предлагали, в основном это были жирные супы и пресные каши, но он был рад всему, что не относилось к лекарствам. Вставать ему не разрешали, да он и не рвался особо. Долгие ленивые дни в постели, когда ты уже достаточно выздоровел, чтоб не страдать, но недостаточно окреп, чтоб вернуться к привычной жизни, были его любимыми. Он спал всласть, изучал новую карточную колоду, пытаясь разобраться в хитросплетениях рисунков и узоров, а заодно придумать к ней игры, чтоб веселее было коротать долгие зимние вечера, в одиночку оттачивал стратегии в «Лисе и гусях», наслаждаясь возможностью долго размышлять над каждым ходом, вертя в пальцах искусно сделанную фигурку из кости. Пару раз взялся за флейту, но дыхания ещё не хватало, так что пришлось довольствоваться лютней. Придумывал истории, весёлые и страшные. Смотрел в окно, пока на двор не опускалась ранняя сероватая тьма. В общем, наслаждался тем, что выжил.             Джон больше не наведывался к нему, видимо, придворный лекарь по-прежнему считал его угрозой для здоровья королевской семьи, а гулять по тёмному замку среди ночи было то ещё удовольствие, неудивительно, что ему хватило одного раза. Впрочем, для его трусливого сердца это законно считалось великим подвигом. Они общались записками, короткими и глупыми, Хисс пытался рисовать в углу смешные рожицы, но выходила совсем уж непонятная мазня. Удивительно, но он успел даже соскучиться по принцу, и потихоньку начал донимать лекарей вопросами, когда же ему позволят вернуться в услужение к Его Высочеству.             «Нам нужно спросить разрешение у короля», — был ему ответ. Хисс не скрывал победоносной улыбки. Его болезное заключение окончено.             Встретившись с Джоном впервые после разлуки, Хисс, секунду назад лучившийся радостью, не сдержал вопля ужаса.             — О Господи, ваши руки!             Пальцы и кисти принца выглядели так, будто он просунул их в клетку к голодным волкам. На некоторых ранах ещё держались толстые багровые корки, другие уже начали белеть и превращаться в шрамы. Смутившись, Джон поспешил натянуть рукава пониже.             — Нашёл из-за чего орать. На уроке фехтования поранился, только и всего, — надменно фыркнул он, но глаза отвёл. На щеках выступила краска, то ли закипающий гнев, то ли несвойственная ему стыдливость.             — Больно, наверное. Вам бы самому к лекарю наведаться.             — Вот уж нет! Это ты у нас от каждой мелочи замертво падаешь, а я в порядке. Само заживёт.             Хисс стиснул зубы, давя ухмылочку. Видать принц сполна испытал на себе искусство придворных знахарей, вон как побледнел от одного упоминания. Интересно, что довело его руки до такого состояния? Гроз вроде не было, может, при дворе что случилось? Раньше доставалось только правой руке, а на этот раз и левая вся искусана от ногтей до запястья. Хисс сделал мысленную помарку на будущее, а сам уже распевался в лести.             — Ох, я совсем забыл поблагодарить вас, сир. За лечение и что на болоте меня не бросили. Скольких сил вам это стоило… Я теперь обязан вам жизнью.             — Пустяки, в тебе и веса-то живого как в котёнке.             Но за показным безразличием живо проступала гордость.             Дни потекли по-старому: уроки, прогулки в погожие дни, игры у натопленного камина в ненастные, выезды на охоту, истории от странствующих рыцарей, вечера с менестрелями, ночи на одной постели. О последнем Хисс скучал меньше всего, но чем-то же надо жертвовать? К тому же после его болезни Джон будто бы стал к нему осторожнее. Его израненные руки могли подняться во гневе, но затем опускались, так и не нанеся удара. Поворчит, выругается сквозь зубы, а минуту спустя уже спокоен. И это спокойствие передалось Хиссу.             Их странные жестокие отношения наконец-то можно было назвать дружбой.             Эта перемена со стороны едва ли проглядывалась, но цепкий взгляд Гийома подметил и её.             — А вот и Её Высочество принцесса Болотная, — глумливо бросил он, проходя мимо Хисса в пустом коридоре, и отвесил ему нарочито любезный поклон, как одной из придворных дам. Хисс поспешил прибавить шагу, но его молчание вкупе с перекошенным отвращением лицом не устроили Гийома. Двумя шагами он нагнал его и навис, словно стервятник над битым зверьком.              — Когда свадьба? Или крошка Джонни ещё не просил твоей руки? Только ты осторожнее, Хиссик, дашь ему пальчик под колечко, а он тебе его отсосёт с корнем.             Будь рядом принц он бы не посмел такое сказать. Если раньше все надеялись, что король разочаруется в своём любимчике, то теперь никто не сомневался: у Джона есть шанс если не стать королём, то заполучить в своё распоряжение значительные земельные наделы, может даже всю Бретань, а земля — это деньги и власть. С ним придётся считаться, нравится им это или нет. Теперь они могли кусать его только исподтишка, пользуясь расположением Ричарда, а, следовательно, и королевы-матери, открыто отдававшей предпочтение второму сыну, а не наследнику Генри-младшему, который уже номинально считался соправителем отца. Джон стал неприкосновенным, но никто не говорил, что нельзя обидеть Хисса, пусть он сын советника и друг принца. Какая разница, если он такое слабохарактерное ничтожество, ползающее у их ног? Если он и змея, то не гадюка или кобра, а жалкий уж, не способный даже ужалить толком. Они знали, он смолчит. Он не станет жаловаться даже своему принцу. Хребет слабоват.             — Ах, алеют щёчки, и глазки опустила в пол, — пропел Гийом на манер поэмы. — Да не строй ты из себя невинность, всем известно, что ты в своих покоях никогда не ночуешь. Как же оставить Его Воющее Высочество в холодной постельке, верно?             — Это не тоже самое, что у вас с Ричардом.             Не стоило этого говорить. Не стоило даже рта раскрывать, это никогда не кончалось добром. О своеобразных пристрастиях Ричарда и его дружков-рыцарей было принято помалкивать, хотя уж это за тайну давно не считалось.              Гийома перекосило. Он грубо пихнул Хисса в стену, закрыл пути отступления своими огромными руками. Сердце судорожно забилось. Он попал.             — Зубки решил показать, гадёныш? Может выдрать тебе их с корнем? Так от тебя толку будет больше, крошка Джонни точно оценит.             — Отстаньте от меня.             — А разве я приставал?             Вдруг Гийом схватил его за руку и резко притянул к себе. Хисс взвизгнул от боли. Кости опасно хрустнули в железной хватке. Спина упёрлась в каменную стену. Гийом загнал его в угол, навис, глумливо скалясь. Как назло, рядом ни души, да и будь тут хоть кто, ему бы не пришли на помощь. Люди слишком охочи до грязных зрелищ и чужого унижения.             — А у тебя вообще яйца есть, Хиссик? Как ни погляжу на тебя, ну вылитая девка, только страшненькая. Подсунули крошке Джону блядь под видом мальчика для битья, а он и рад. Или у вас, змей, вовсе пола нет? Да не дёргайся, мне просто интересно.             Его колено раздвигает худые дрожащие ноги Хисса, и свободная рука стискивает пах. Хисс не может пошевелиться. Происходящее за гранью его понимания. Ядовитый страх парализует мышцы. Отвращение, боль, унижение — всё это переполняет его. С ним творили всякое, но такое никогда никто… да как же… Гийом не отпускает его. В глазах его хищный звериный интерес и тёмная весёлая злоба.             — Знаешь, как говорят, игрушками надо делиться. Правда, не думаю, что Джонни станет играть с порченой. Никто не любит грязные вещи, даже такое ничтожество как наш золотой мальчик. Но мы же ему не скажем, верно?             Говорит и тащит его за локоть. Руки у него как рыцарские перчатки из стали. Хисс не в силах сопротивляться. Он словно вышел из своего тела и видит всё со стороны. Это происходит не с ним. Это не может происходить с ним. Гийом заводит его в пустую комнату, закрывает дверь и выбивает пол у него из-под ног. Хисс падает и не пытается подняться. Дышит пылью, судорожно, через раз. В голове пусто, внутри сосущая ледяная тьма. Он хочет открыть глаза и проснуться неважно где, только не здесь.              Гийом слегка подковыривает его сапогом, словно заячий труп на охоте.             — Давай, змеёныш, покажи свой язычок. С раздвоенным и удовольствия должно быть вдвое больше, верно?             Он стаскивает с себя портки и глядит сверху вниз, надменно и весело. Хисс смотрит ему в лицо, чтобы не видеть его обнаженного срама, возбужденного и зловонного, как собачья моча. Смотрит во глубину этих подлых самовлюбленных глаз. Как же это славно обладать такой истовой звериной силой. Владеть всем, чего желаешь и чего даже не желаешь. Просто потому что ты в праве на это.             — Или ты сделаешь мне приятно, или я сделаю тебе больно. Мне нет никакой радости сношать твои кости, а вот личико у тебя славное. Как у дешёвой полумёртвой шлюхи, которая держит член во рту чаще, чем хлеб.             Хисс становится на колени, не отрывая взгляда от этих чудовищных бесстыжих глаз. Властная ладонь ложится ему на затылок, но в ней вдруг чувствуется слабость. Во глубине зрачков Гийома знакомая дурманная дымка. Хисс готов молиться Господу и всем святым. И даже тем, кто совершенно не свят, лишь бы чутьё не подвело его сейчас. Он чувствует знакомые лёгкие покалывания под языком, будто там скопился яд.             Пожалуйста, Господи, пожалуйста…             — Гийом, — он тянет гласные. Голос не дрожит. Он не может дрогнуть сейчас. Одна фальшивая нота и всё кончено.             Гийом не двигается. Так и застыл с возбуждённым членом. Рука соскальзывает с его, Хисса, затылка, и бьётся о нагое бедро.             — Покажиии ссссвой яссссык.             И Гийом с абсолютно размякшим одурманенным лицом подчиняется приказу. Алый влажный язык меж чувственных губ, с кончика капает слюна. Пёс. Как есть блудливый поганый пёс.             — Откуссссиии ссссвой язык, Гийом.             Хисс выбегает из комнаты сломя голову, стирая капли крови с лица. Ему никогда не забыть вид багрового мяса, валяющегося на полу, как не забыть вопль Гийома, несущийся следом подобно охотничьему рогу. Сердце бьётся в горле, мир плывёт перед глазами. Хисс бежит не от Гийома, а от мысли, что могло случиться за закрытыми дверями.             Только в собственной комнате, забившись в недра шкафа, он наконец выдыхает. Ему нельзя надолго оставаться здесь, он нужен принцу. Но больше всего на свете он хочет раствориться в этой душной тьме.             — Гийом откусил себе язык, представляешь? — тем же вечером радостно сообщил ему Джон.             — Ах, какая неосторожность, — Хисс не скрывал издевки в голосе. Он смотрел на лютню в своих руках, на натянутые струны и свои дрожащие пальцы. — Но он им всё равно пользоваться не умел, так что невелика потеря.             — Злорадный змей, — Джон в шутку дёрнул его за щеку. Хисса словно молнией прошибло. Он отпрянул прочь, роняя инструмент. Лютня ударилась об пол, и стон её эхом разлетелся по комнате. Кровь загудела в висках. Снова это страшное бессильное окоченение. Только бы не заплакать, он выдаст себя с головой, и придётся объясняться… Нет, ни за что, лучше смерть. В одном Гийом был прав. Джон не станет носиться с осквернённой игрушкой.             Как и с человеком, способным заставить другого откусить свой язык под корень.             — Да не бойся, ты всё правильно сказал. Пугливый питон.             Если бы той ночью пошёл дождь, Хисс сошёл бы с ума от необходимости терпеть на себе чужие руки. Ему хотелось снять с себя кожу, как с настоящей змеи, очиститься и стать новым человеком. Сильнее, злее, неприступнее. Стать кем-то, только не собой.             Ночью прожитое вернулось во всех красках. Если бы Гийом не откусил язык, можно было бы убедить себя, что он видел кошмар наяву. Ему привиделось. Ничего не было, даже если бы произошло самое страшное. Тяжёлый грязный ком поднимался от желудка, стоило представить, что могло случиться. Теперь он ощущал всё в сто крат сильнее. Его мягкое слабое нутро истекало кровью и отвращением. Сжавшись до состояния зародыша, Хисс беззвучно плакал, вцепившись зубами в ладонь. Боль и вкус собственной кожи дарили какое-то странное, жуткое успокоение. Господи, думал он, пусть Джон станет королём. Плевать, что он злой, глупый и явно никудышный наследник отцовского величия, но если он будет королём, то Хисс станет его первым советником. И тогда никто никогда не посмеет его тронуть. Кроме Джона, разумеется, но к этому он привык. И Джон бы никогда так не поступил с ним. Даже для него это слишком.             Гийома выслали из замка, поговаривали, будто он тронулся рассудком из-за случившегося. Никто так и узнал, что произошло с ним на самом деле, но сплетнями и слухами наслаждались ещё долго. Неспроста же его нашли в пустой комнате без штанов и без языка, нарвался небось на бойкую девицу или её защитника, и поделом, скольких девок попортил, негодяй. Как только Ричард терпел такого при себе? Коридоры гудели словно в улье. Хисс шёл по ним, не слушая ничего, кроме собственных мыслей или болтовни Джона. Больше он не рисковал отлучаться от принца, держался за него как за щит, пускай и сделанный из гнилых досок.              Пришла зима. Каменные башни покрылись шапками снега. Сквозь серые облака едва пробивался блёклый солнечный свет. Ветер выл в каминных трубах и меж стрельчатых окон. Вся жизнь двора сосредоточилась у пылающих очагов, здесь предавались воспоминаниям и думам о будущем, вязали, вели долгие партии в шахматы и шашки, сочиняли витиеватые поэмы о прекрасных дамах, играли музыку, читали жития святых и Писание, часто попросту дремали, разморенные духотой и жаром. Бурная придворная жизнь впала в спячку.             Минуло Рождество. Джон стал ещё на год старше. По двору пронёсся шепот, что скоро Ричард уедет править в Аквитанию, на родину своей драгоценной матери, а Джеффри станет хозяином Бретани. О Джоне ни слова. Его имя не звучало вовсе. Хиссу не нравилось, куда ветер дует, но выпытать у отца планы короля на счёт младшего сына было невозможно. Однажды ему удалось использовать свои способности на нём, однако новые попытки оборачивались провалом и тем, что разгневанный отец отсылал его прочь из своего кабинета, стоило Хиссу единожды проронить имя Джона. Их отношения мало напоминали родственные, скорее господина и мелкого слуги, чего нельзя сказать о короле и Джоне. Почему же тогда пошли слухи, что тот останется вовсе без земель? Или они родились на пустом месте, или Его Величество в тайне готовится передать корону младшему сыну и таким образом отводит подозрение, чтобы доброхоты не свели принца в могилу раньше времени.             А если Джону действительно ничего не светит, кроме пары дальних провинций, брошенных как кость голодной собаке… Нет, исключено.             — Вы хотите стать королём, сир? — одним вечером спросил Хисс. Они сидели за картами в комнате принца, у Хисса оказались все козыри на руках, и он мучительно раздумывал, как бы поосторожнее от них избавиться, чтоб выйти на ничью или проиграть так, чтобы это не выглядело как поддавки. Он выиграл уже две партии подряд, и Джон явно начал терять терпение. Третья победа может стать последней в его жизни.             — Будто это как-то зависит от моего желания, — проворчал принц, беря новую карту из колоды. Судя по лицу, ему опять выпала мелкая. Тяжёлые брови сомкнулись на переносице, в глазах блеснул злой огонёк.             — Его Величество явно видит в вас наследника престола.             — Глупостей не говори. Он не сделает меня королём в обход братьев.             Хисс подбрасывает ему козыри, чтоб Джон потом использовал их против него же. Тянет карту, и невольно кривится. Джокер.             — Но почему? Он ведь так много времени проводит с вами, так занимается вашим…             — Потому что это приведёт к междоусобной войне, тупой ты питон! — рявкнул Джон и отбросил карты прочь. — Или ты думаешь братья мне корону уступят, потому что папочка так сказал? Да они сейчас не перегрызлись, только потому что чтят закон первородства. Если отец сам нарушит его, это будет крах. Все возьмутся за оружие, каждый начнёт тянуть одеяло на себя, и страну разорвёт в клочья. Ещё и французы обязательно вмешаются, им только дай шанс отнять наши земли на континенте. Отец такого не допустит. Даже ради меня. Да и кто выступит под моими стягами? Ты? Отличная партия против баронов и графов с тысячными армиями. Никто не хочет видеть меня королём. Довольно этих глупостей. Отец нянчится со мной как раз потому, что я не лезу на трон. Раньше он так возился с Генри, и к чему это привело? Он потребовал своё право на престол при живом отце! Ему не было до меня дела, когда я… Неважно. Пока живы мои братья, короны мне не видать.             Хисс молчал, ошеломленный потоком разумных слов. Так Джон действительно учился? Он не идиот?             — Но, если бы всё решала воля вашего отца, вы бы хотели стать королём? — осторожно спросил он, собирая карты с пола.             Джон помолчал.             — Да, я бы хотел. Всё, прекращай эти разговоры и дай сюда колоду. Вечно ты себе лучшие карты загребаешь, шулер шепелявый.             Снега сменились весенней распутицей. Хиссу исполнилось семнадцать. Теперь он совершенно взрослый, хотя по виду и не скажешь. Джон, пусть и младше его, выдался в росте и почти догнал братьев, даже детский жирок сошёл, сменившись невыразительными, но всё же мускулами. На подбородке проклюнулись волосы. Характер лучше не стал, но Хисс и не тешил себя такой надеждой. Принц нравился ему таким, какой он есть. Жизнь шла своим чередом.             В первый солнечный день случилось неожиданное. Умер отец Хисса. Его нашли в кабинете за столом, с пером в окоченевшей руке и пятнами чернил на белом лице. Смерть застала его за работой, даже на неё у него не нашлось времени среди неотложных королевских дел. Горе даже лёгкой тенью не коснулось Хисса, отец так и остался для него незнакомцем с общими чертами лица и одной кровью. И всё же что-то ворошилось в груди, незнакомое, но такое естественное, спокойное чувство. Если пришла пора хоронить своего отца, значит, он стал совсем взрослым. Нужно отвезти тело в родовое поместье и предать земле среди остальных предков.             — Тебе обязательно туда ехать? — хмуро спросил Джон. Никакого «мне так жаль», «я сочувствую твоей потере», не говоря об объятиях и прочих обыденных проявлениях сердечных чувств. Всё упирается в его желания и привычки, как обычно.             — Конечно, сир, это мой сыновий долг.             — И сколько ты собираешься там прохлаждаться?             — Мммм… Недели две-три, может месяц. Надо дела перенять, да и дядюшка давно звал меня. Нехорошо так сразу бросать его.             — Меня, значит, бросать можно.             — Конечно нет, сир, я прошу вашего милосердия, — стелется и заискивает, разве что на брюхе не ползает. — Обещаю, я вернусь сразу, как разрешу все дела, вы даже не заметите моего отсутствия.             «Если вдруг не случится гроза», — добавил про себя Хисс, и под сердцем вдруг укололо. А если действительно разразится буря, то как же Джон без него…             Резко отворилась дверь. В гостиную величественно прошествовал король. Хисс не успел склониться в почтительном поклоне, как вдруг крепкие руки схватили его и стиснули с такой силой, что, казалось, сейчас кости превратятся в муку. Вытаращенные глаза полезли на лоб. Король обнимал его. Словно родного сына. Король. Великий всемогущий король. Лев в человеческом обличии. Хисс боялся даже вдохнуть, чтоб не разрушить это прекрасное мгновение. Он не мог вспомнить, когда вообще в последний раз кто-то обнимал его, но это неважно. Ничего не важно, кроме этого невероятного человека, такого сильного, мужественного и великодушного. Истинного избранника Божьего.             — Ужасная потеря, малый, ужасная, — король наконец отпустил Хисса, оставив свою покровительственную ладонь на его костлявом плече. — Твой отец был великим человеком и другом, каких я больше не знал. Преданный, честный, умный, лишённый корыстолюбия. Клянусь, до скончания веков мой дом — твой дом, малый. Но, знаю, сейчас долг велит тебе на время покинуть нас. Когда ты отправляешься?             — Как позволит Ваше Величество, — проблеял Хисс смущённо.             — Назови любой день, все хлопоты и расходы я возьму на себя. Это меньшее, что я могу сделать для тебя и для него.             В его мудрых ясных глазах Хисс видел отблески сдержанных слёз и собственное отражение. Если бы его отец был таким… Если бы отдал ему хоть жалкие крохи того, чем без остатка одаривал короля всю свою жизнь, может быть, сейчас он тоже скорбел по нему. Но в мире его отца король был солнцем, а все остальные даже не звёздами, а мимолётными облаками.             Впрочем, не он ли сам замкнул свою жизнь на Джоне?             Яблоко от яблони, что ни говори.             — Отец, я хочу отправиться с ним и почтить память от лица всей нашей семьи. Благодаря трудам этого человека наше королевство не знало горя долгие годы.             Хисс подавился воздухом. Джон говорил абсолютно серьёзно, разумно и… величественно. С полным осознанием своего долга и значимости. Выпрямил спину, поднял подбородок и взглянул на отца так, как должен смотреть наследник, достойный носить корону.             — Конечно, конечно, сын. Рад слышать твои слова, — король ласково улыбнулся сквозь густую рыжую бороду, а затем добавил задумчиво, — Ты так вырос.             Он долго смотрел на них двоих, молодых и несуразных, а видел что-то своё, что-то далёкое и навсегда утерянное.             По сухим дорогам путь занимал от силы день, но по весенней распутице растянулся на все три. Разговоры и игры иссякли к концу второго дня, и остаток пути они то спали, то молча глазели в окна на угрюмый туманный пейзаж. Наконец вдали показались знакомые с детства каменные стены. Сердце Хисса забилось в предвкушении. Он не был дома уже целую вечность, аж три года, а тут всё осталось по-прежнему. Только он стал иным.             Извещенный о визите Его Высочества, дядюшка встретил их со всеми подобающими почестями. Он мало изменился за время разлуки, на его лице уже попросту не осталось места для морщин, а гордую спину не способен был согнуть ни вес горя, ни тяжесть прожитых лет. Его проницательные светлые глаза взирали с тем же бесстрастием и цепкостью, как и глаза его покойного отца, но Хиссу чудилось в них что-то доселе невиданное. Теплота. Поцеловав тонкую руку с массивным кольцом, Хисс ощутил себя ребёнком, и сладкая горечь окутала нутро. Он дома, и, если бы рядом не было Джона, он был бы счастлив.             — А твой дядя не похож на остальных святош, — заметил Джон, когда они переодевались к похоронам. — Обычно они брюхастые как бочонки с вином, рожи красные, а голос жирный и сладкий, аж тошнит. А твой такой… строгий. И худой, прямо как ты. Вам не хватает денег на еду?             — Дядюшка считает, что человек, служащий Богу, не может служить земным благам. Сколько себя помню, он всегда ел один раз в день, самую простую пищу и так мало, что и ребёнок бы не наелся. Порой он и вовсе голодал, как-то просидел на воде до самой Пасхи. Меня он тоже пытался к этому приучить, я ведь должен был пойти по его стопам, стать священником. А потом вы взяли меня к себе в услужение. Ой, до сих пор помню свой первый пир, думал, у меня живот лопнет! Но так здорово было есть всё, что захочешь, и никто не будет тебя потом обвинять в чревоугодии.             — Теперь понятно, отчего ты такой чахлый. Надеюсь, меня-то он голодом морить не вздумает?             — Ни в коем случае, сир!             После похорон было мрачное, но оттого не менее богатое застолье. Дядюшка действительно расстарался ради принца, такого обилия яств эти столы не знали многие годы. Сам он остался верен себе и съел лишь кусочек хлеба с вином. В его присутствии Хиссу было стыдно есть, как он привык, но он не мог перебороть себя, да и не желал. Святым ему уже никогда не стать, спасибо Гийому. Он верный слуга младшего принца, он вправе есть от брюха, красиво одеваться, веселиться и наслаждаться всеми благами своего положения, оплаченного болью, унижением и слезами, порой и кровью.             И теперь он хозяин родового поместья. Осознание этого ошеломляло. Весь замок (нечета королевскому, но всё же впечатляющий), амбары, конюшни, зернохранилища, кузницы, хлева и другие постройки из серого камня, все поля, где растёт пшеница и пасётся скот, где он с грехом напополам осваивал искусство верховой езды, будучи ещё сопливым мальчишкой, все леса со зверями, все реки, озёра, даже проклятая запруда — всё теперь принадлежит ему, и он несёт ответственность за благосостояние этой земли. Конечно, разумнее всего оставить по-старому управление на дядюшку, у него есть и опыт, и время, но сам факт — именно он, Хисс, волен решать, как оно будет. Древние камни придали вес его хлипкому существу.             Подумать только: он господин Серпентлейка.             — Серпентлейк? — переспросил Джон, насмешливо вздёрнув бровь.             — Давайте только без ваших шуточек.             — То есть ты вечно обижаешься, что тебя змеёй дразнят, а сам откуда выполз? Из Серпентлейка!             — Не в моей власти выбирать название поместья, как и собственную внешность. Когда-то здешние озёра действительно кишели змеями, но ещё при моём прадеде, случилась зима, такая долгая и ледяная, что они все перемёрзли и умерли. Сейчас одну-две увидишь, и всё. Что же до моей внешности…             — Вот заладил! Прекращай, слушать тошно.             Они прошли через кладбище к старой иве. Отца похоронили рядом с матерью на том месте, которое Хисс долгие годы считал своим. Он не думал, что сможет пережит отца, тот хоть и не отличался крепостью тела, но редко поддавался хворям и в целом создавал ощущение человека, который уйдёт последним, записав всю эпоху своего короля до финальной точки. И вот он в рыхлой весенней земле. Тонкие ивовые ветви нежно оглаживают два надгробия, совсем свежее и старое, поросшее мхом и лишайником.             — Моя матушка, — кивнул Хисс и, осторожно опустившись, принялся выскребать грязь из выбитых букв. Ему не нравилось, когда её имя пропадало, казалось, тогда она по-настоящему уходила из этого мира, а следом из памяти тех немногих, кто знал её. Отца будут помнить долгие годы, может и века, он прочно вписал своё имя в историю, а вот её — нет. Конечно, она не заслужила такой чести, она была просто женщиной, средней дочерью какого-то лорда, чей род уже вымер, а земли разошлись по наследству. И всё же… Хисс сам не знал, что хотел сказать после этого «и всё же», но не мог успокоиться, пока имя на могиле не проступало четко и ясно, будто в первый день.              — Я никогда её не знал, но, дядюшка говорит, я весь в неё. Бледный, светлый и болезный.             — Плохо, наверное, расти без матери.             Джон сказал это без сочувствия и тепла, просто как заметку. Хисс пожал плечами.             — Я не знаю какого это, когда у тебя есть мать, живая и здравствующая. Что она делает, о чём говорит, как вы с ней проводите время… Мне хватало нянек в детстве. Не могу сказать, что чувствую какую-то потерю или обделенность судьбой, но иногда мне интересно, как бы она относилась ко мне.             — Ты единственный сын, конечно, она бы тебя любила. Вот когда вас много, тогда всё иначе. Кого-то любят, а кого-то так… — Джон стиснул зубы. — Звери вообще съедают детёнышей, которых считают слабыми и недостойными жизни, чтоб не тратить на них еду и силы. Если бы она могла также…             Нервно сжимает руки. Сейчас будет грызть.             — Зато вас любит отец. Мой был слишком занят для этого, не в обиду ему будет сказано. Да и глупо сейчас ворошить прошлое, всё равно ничего уже не изменишь. Я счастлив, что могу служить вам, сир, большего мне и желать грешно.             Он льстил и лукавил, но это сработало. Джон расплылся в довольной улыбке. Может он и змей, но и лев по сути своей обыкновенная кошка, падкая на ласку.             Потекли медлительные дни. В поместье было сыро, зябко и неожиданно спокойно, прямо как на кладбище. За всё время их пребывания Джон ни разу не поднял на него руку, и в целом выглядел на удивление мирным, даже добродушным. Да, ворчал и жаловался на погоду и скуку, но в голосе его не слышалось подлинного раздражения. Его руки зажили, кроме старых выбеленных рубцов. Он и ночевал один, не считая единственной дождливой ночи, но и тогда каждый спокойно проспал на своей половине кровати, не соприкасаясь даже случайно. Всё было подозрительно хорошо.             Хисс долго гадал, чем же вызваны перемены в характере Джона. В этом молодом, довольно приятном юноше с рыжевато-каштановыми волосами, ложащимися вьющимися прядями вокруг мягкого безбородого лица он видел идеальный образ, а не своего дёрганного, злобливого Джона, вечно ждущего от других насмешек и тычков. А потом до Хисса дошло. Здесь, в поместье, все относились к нему как к принцу, одному и единственному, а не выродку королевской породы. Даже дядюшка оказывал ему почтение, какого Хисс прежде не видал в этом жёстком человеке, склоняющемуся лишь пред распятием. Под этими подобострастными взглядами Джон расправил плечи, приосанился и вздёрнул голову, подставляя бледному солнцу посветлевшее лицо.              Он так зависим о чужого мнения, от чужой любви, даже самой лживой, что это было бы смешно, если бы не было так жалко.             Глядя на него, Хисс чувствовал укол совести за свои честолюбивые планы. Ладно, не обязательно, чтобы Джон стал королём, главное, чтоб ему дали хоть какой-нибудь кусок земли подальше от столицы, где они могли бы жить сами по себе. Хисса вполне устраивала и столь скромная участь. Займётся управлением, пока Джон будет развлекаться как ему вздумается, приумножит их доходы, глядишь и неплохо обустроятся. Ему нравилось копаться в бумагах и расходных книгах, подсчитывать все доходы и убытки, искать недостачи, которые умудрился пропустить дядя (их было немного и в незначительном размере, но приятно было превзойти его даже в такой мелочи), обдумывать, как распорядиться деньгами и богатствами на будущий год, сколько продать зерна, а сколько оставить при себе, подыскивать, у кого закупить лошадей и племенного скота.              У Хисса проснулся аппетит до власти. Он готов был просиживать с дядюшкой от рассвета до заката, внимая его рассуждениям и отвечая ему сначала робко, а затем всё с крепнущим и крепнущим голосом. Внутри всё обмирало от страха. Того и гляди дядюшка вспомнит былое и возьмётся за розги. Но старик глядел на него с тонкой печальной улыбкой.             — Вы поразительно похожи на своего отца. Характером и складом ума, я хочу сказать. А вот лицо по-прежнему её… — дядюшка отвёл глаза к камину. — Вы молитесь о ней хоть иногда или мирская суета окончательно поглотила вас? Не оправдывайтесь, это на вашей совести. Ей не нужны ничьи молитвы. Она была ангелом, неуместным для этого мира. Прискорбно, что мой брат не замечал этого, но я видел Божий свет в ней и видел в тебе, пока ты не покинул эти стены. А теперь ты, мой милый юноша, хоть кроток как голубь, но лукав как змей.             Дядюшка мрачно усмехнулся.             — Неудачный же тебе достался принц. И нет, не потому что он младший, Господь и младших возводил на престол вопреки первородству. У него слабый хребет. Тяжесть корону ему не по плечу, она сломает его и превратит в урода.             — Джон не так плох, как может показаться…             — Ты кажешься хлипкой тростинкой, которую переломит любой ветерок, но ты гибкий и сильный как ивовая ветвь. Или как змея. Она ведь тоже выглядит слабой, пока ты не ощутишь на себе её хватку. Твой принц же другое дело. В его костях скрывается только больше трещин и надломов, чем кажется на первый взгляд. Хочешь мой совет, юноша? Если ты ещё готов слушать меня, а не свою гордыню.             Хисс кивнул.             — Ищи покровительства у других принцев, лучше всех сразу. Будь полезен каждому и останешься цел при любой власти.             — Разве это не лицемерие, дядюшка?             Старик рассмеялся.             — Это выживание. При королевском дворе не бывает святых, и если ты не собираешься сменить свой алый бархат на сутану, то поступай по уму. Только не совершай грехов, которые не сможешь исповедать.             К горлу подкатил ком. Хисс опустил голову, уставился на свои пальцы. Он не может исповедоваться в том, что сделал с Гийомом. Он уже обречён на посмертные муки.             — Я не посрамлю наше имя.             Стали готовиться к обратной дороге. Уезжать не хотелось. В свои права вошла весна, поля покрыл густой изумрудный ковёр, на деревьях набухли почки, дни становились дольше, а серые облака расходились всё чаще, выпуская запертое на зиму солнце. Птицы возвращались из чужих земель. Пахло свежестью, первым теплом и надеждами на добрый урожайный год. Хисс не мог усидеть на месте, его тянуло заглянуть в каждую комнату родного дома, в каждую пристройку, вплоть до овчарни и скотобойни. Неизвестно, когда он в следующий раз появится здесь, нужно укрепить память, как вино в бочке. Но больше чем стены ему хотелось запечатлеть в себе просторы. Хотелось бежать на свежий воздух, скакать по полям и лесам, наслаждаясь свободой и утекающей юностью. И тут он вспомнил о своей детской тайне.             День выдался безупречным для подобной затеи. Сквозь тонкие, быстро летящие облака проглядывало солнце, снопы света наискось падали на землю, словно прозрачный небесный балдахин. Тёплый ветер гудел в ветвях нагих деревьев. Копыта лошадей мягко ударялись о рыхлую почву. Можно было дойти пешком, в детстве он так и поступал, но негоже принцу ходить по грязи. Хисс рисковал, зазывая Джона с собой, впрочем, уехать в одиночку он попросту не имел права. Так что он выбирал получить по голове или за обманутые ожидания, или за дерзостный побег.             Хотя… Когда вообще принц в последний раз позволял себе ударить его? Или обругать по-настоящему зло. Посмотришь на него и кажется, ему доставляет удовольствие их прогулка по захолустью. Едет степенно, держа спину ровно, а подбородок чуть вверх, когда на охоте он весь сжимался, втягивая голову в плечи, будто боялся получить стрелу в затылок, за исключением тех моментов, когда рядом был король-отец. Молчит и не требует разговора. В его отстранённом взгляде что-то печальное. Завтра утром они отправляются в обратный путь. Не это ли расстраивает его? Нонсенс, тут к нему, конечно, относятся как подобает, но он же сам вечно жаловался на скуку!             Он не рождён для такой жизни. Он принц, взращённый среди дворцовой суеты, интриг, страстей и развлечений. Избалованный недолюбленный ребёнок. Он не станет довольствоваться малым.             Тем более подобной змеиной норой.             — Долго ещё?             Что и требовалось доказать.             — Почти добрались, Ваше Высочество. Видите те холмы? Нам туда.             Хисс боялся, что позабыл дорогу или что за время его отсутствия всё изменилось, но вот серебряное озеро среди холмов, вот одинокое дерево на вершине одного из них. Того самого, что нужен им.             Они спешились и привязали лошадей к низким ветвям. Как назло, ветер утих. Хисс заволновался. Если ветер не вернётся, то вся их поездка была напрасно.             — Ты говорил, что холм будет петь, — напомнил Джон. Вид окрестных красот не утолял его скуку, хотя по берегу озера блуждали дикие лошади, а вода сверкала весёлой рябью. Хиссу хватало и этого, чтобы ощутить тихое счастье бытия.             — Нужен ветер, сир. Тут я ничем не помогу.             От неловкости хотелось провалиться под землю. Вот и дался ему этот холм? Можно было и в поместье что-нибудь придумать, шутов позвать или музыкантов. Гадалку на худой случай, только дядюшка бы его за это точно выпорол по старой памяти.             — Знаете, с-с-сир, я вот что хотел сказать… — запинаясь, начал Хисс, когда молчание и безветрие стали невыносимы, как занесённый над шеей топор. Он судорожно придумывал, что такое он хотел сказать, рыскал глазами вокруг, ища, за что бы уцепиться, но в голове было также тихо и пусто, как среди едва позеленевших холмов.             — Что же?             — Я… Я хотел поблагодарить вас, что вы решили поехать сюда вместе со мной. Один бы я не вынес этого путешествия. Всё-таки отец умер, и… я привык, что его нет рядом, но всё-таки где-то он есть. К нему можно прийти, поговорить, спросить совета, попросить помощи. Он, конечно, не такой как Его Величество, вам очень повезло с отцом, но ведь мой всё равно что-то делал для меня. Что-то хорошее. С вами познакомил в конце концов. А теперь его нет.             Голос дрогнул опасно высокой нотой. Хисс слишком заболтался и поздно это понял. В глазах кололо. Господи, он что сам поверил своим словам? Да он слезинки по отцу не проронил, даже на похоронах, а теперь чувствовал, что стоит в шаге от того, чтобы разрыдаться. По ком? По человеку, чьё лицо уже с трудом вспоминал? Что за вздор.             Но… Ужасное осознание настигло его ударом в затылок. Хисс обмер. По спине прошёлся холодок. Месяц назад он был единственным сыном первого советника короля. Отец действительно мог помочь ему, если бы он попросил его об этом. А теперь он всего лишь жалкий подпевала младшего принца.             Вся его дальнейшая жизнь завязана на Джоне и только на нём. Другие никогда не примут его, у него нет отцовской прозорливости и живого ума.             Господи… Что ждёт его теперь, когда при живом отце ублюдки вроде Гийома позволяли себе такое?             — Хисс, только не реви.             Рука принца неловко стиснула его плечо. «Повторяет за отцом», — пронеслось в голове Хисса. Джон терпеть не мог чужие прикосновения и сам касался других только в порыве гнева или отчаяния. Будто он никогда не знал ласки.             — Я-я постараюсь, Ваше Выс-сочество, — Хисс поспешил утереть глаза. На коже отпечатался влажный след. Неважно, главное, что сработало.             И тут подул ветер.             Холм запел словно сотня незримых призрачных голосов, словно старая флейта, словно сама земля. Джон принялся озираться по сторонам, но ветер дул всё сильнее, и вместе с тем нарастал звук, низкий, гудящий, отдающийся лёгкой дрожью в ногах и груди. Это было так невыразимо величественно и жутко, что сердце замирало подбитой птахой.             — Как это возможно?             — Скорее всего в холме много сквозных туннелей и ветер проходит через них, как через рог или флейту. Так и получается звук. Скажите здорово? — от облегчения Хисс улыбался широко-широко. В песне ветра ему чудился какой-то знакомый мотив, печальный и мелодичный. Где же он его слышал? Сладковатая горечь плескалась под языком. Он знает её, хорошо знает. В прозрачном воздухе уже начертаны старые слова. Они ждут того, чтобы быть спетыми.             Вдруг его осенило.             — На ярмарку в Скарборо едешь ли ты? Розмарин, шалфей и тимьян. Прошу, напомни ей обо мне. Она моей любовью была.             Голос его не отличался силой, но был мелодичен и приятен. Когда пел, он никогда не запинался и не шипел. Совершенно правильное и красивое произношение. Дядюшка хвалил его, особенно в детстве, но торжественные гимны во славу Христа нравились Хиссу меньше простонародных песенок, которые он подслушивал у прислуги и заучивал наизусть, а потом повторял в тиши лесов и у поющего холма. Он любил своё одиночество.             Если бы отец никогда не привёл его ко двору, был бы он сейчас счастливее? Его костлявое тело скрывала бы чёрная сутана, а не бирюзовый костюм по последней моде. Он бы знал откровения святых, пророчества о конце света, деяния любви, а не грязные слухи и подковёрные игры. Он служил бы Богу, а не дёрганому юнцу без короны.             Но был бы он счастлив?              Хисс пел и ждал, что Джон перебьет его грубой шуткой или бесхитростным «заткнись», но он молчал. Ветер трепал его каштановые кудри. Всё-таки он вырос. И что-то в нём есть.             — Она моей любовью была… — закончил Хисс. Ветер ещё прорывался сквозь холм, но и его голос утихал в последних нежных звуках.             — Дурацкая песня.             — О, народ обожает такие. Это ещё самая пристойная. Мне всегда хочется плакать, когда я слышу её. Кажется, будто её поёт призрак, который не может уйти к Господу, потому что на земле его держит любовь. Она безутешна в своём горе, не хочет отпустить его, принять его смерть. И тогда он обещает ей, что вернётся, если она исполнит его просьбы, однако они невозможны. Потому ни один из них не способен обрести покой, пока смерть не уровняет их. Так печально.             — Песня вообще не об этом. И причём здесь все эти травы?             — Я читал где-то, что их используют для любовного зелья или чтобы облегчить смерть.             Джон фыркнул.             — Ну и чудила ты, Хисс. Лягушки, поющие холмы, баллады про призраков… — он замолк. Взгляд его потух, утратив насмешку. — Жалко, что твой отец привёз тебя так поздно. С тобой хотя бы нескучно.             Утром следующего дня поместье превратилось в серую тень в густом тумане.