двадцать один

      Любовь, в понимании Чонгука, — чувство всеобъемлющего хаоса. Она обладает разрушительной силой для нестабильной человеческой психики, покоряет неподготовленные сознания и терзает после исполнения приговора ещё полуживое тело, довольствуясь невозможностью ответить хоть чем-то на её прыткие и победоносные действия. Любовь убийственна в любом случае, даже взаимная: сгораешь дотла, всецело отдаваясь эмоциям и чувствам к какому-то определенному человеку, становясь безвольной куклой в лапах двух безжалостных гладиаторов. Поддаться ей легко, ещё проще проиграть, вогнав себе в кадык белый флаг и захлебнувшись в итоге спектром эмоций и бурлящей кровью, разрывающей трахею от переизбытка собственной слабости. Перед любовью слабы даже боги; Чонгук читал древнейшие мифы с малых лет, потому познаний в этой теме у него множество, а собственная любознательность периодически подогревала интерес к ним вновь. И пока он намертво закрепляет в своем разуме утверждение о собственной непричастности к Олимпу и иным религиям, любовь продолжает выносить Чонгуку пыточный приговор, предрекая его душу на долгие страдания и превращая каждое проведенное время с Тэхёном в инсталляцию церковных подвалов времён инквизиции.       Его тело подвергается четвертованию: две части — под полномасштабное пользование Тэхёном, другие же — в прыткие лапы любви, которая из раза в раз пробует новые способы заполучить в свое пользование оставшиеся внутренности бессильного тела. Тэхён более милостив; в его желаниях нет полного подчинения и присвоения, в его интересах сохранить Чонгука целостным человеком, не потеряв при этом ни свою, ни его жизненную силу. А у любви желания пострашнее: затмить чужой разум, овладеть каждой клеткой и заставить биться изнеможенное тело в предсмертных конвульсиях от собственного переизбытка в артериях, органах и голове.       Если бы Чонгуку изначально рассказали о всех секретах небезызвестного чувства, то, быть может, он бы подумал, прежде чем принять в себе что-то более серьезное, чем обыкновенная симпатия. У него эмоциональный диапазон в разбросе, шкала нестабильна, психика — тем более. Для него любовь — нечто ужасающее и непонятное вовсе; определения из словарей не подходят, а на слово он верить отказывается, даже если подтверждают фактами и вырезками из статей в СМИ. У него иначе, чем у простых людей: для него высокие чувства — непроглядная пучина страданий, в которых Чонгук погрязнет после первого же шага в неизвестность. Для него влюбиться в Тэхёна значило одно — потерять себя в излишних эмоциях, разделить жизнь на двоих и посвятить другого человека в тонкости своего душевного равновесия. Потому что доверие, как и любовь, — чувство всеобъемлющее, взаимное и отказу не подвергается.       И в попытках собрать свой рассудок заново, с каждым пазлом Чонгук понимает, что стать подопытным для безумного эксперимента с кодовым названием «любовь» он готов без промедления, если в договоре мелким шрифтом на последней странице будет примечание:       «В случае летального исхода передать тело Ким Тэхёну».       Просто Тэхёну Чонгук доверяет безоговорочно, рискуя многим: планами, желанием, установками и ценностями. Без лишних мыслей хочет насладиться взаимными чувствами и прочувствовать на себе всю адскую боль той самой любви, воспетой в художественной литературе былых времен.

***

      В ночь перед отъездом, Чонгук собирает себя по кусочкам: возвращается мыслями в подземный переход, вспоминает вкус горячего омука, терпит поражение перед своими принципами на кафельном полу в ванной, а после старается вбить в свою голову каждое произнесенное Тэхёном слово о его красоте. Выгравировать на подкорке мозга, задокументировать и заклеймить себя чужим именем, чтобы не возвращаться каждый раз к переосмыслению собственных поступков, а просто плыть по течению. Желания покончить со всем нет вовсе, ему бы просто глоток свежего воздуха из приоткрытого окна и стереть из памяти проклятый вечер, чтобы не знать, какого это — вестись на поводу у минутных желаниях и зарывать в землю свои долгие и кропотливые труды. Как и с макфлурри на той неделе — эфимерные лишние килограммы, неправдоподобные цифры на весах и предначертанная на пару размеров больше одежда.        Чонгук дает себе десять минут тишины, делает дыхательную практику и сидит какое-то время в позе лотоса на полу, стараясь держать спину ровно и концентрировать внимание лишь на своих вдохах и выдохах на последовательный счёт до пяти. По истечении времени, он приоткрывает глаза и смотрит еще какое-то время бездумно вперед, после фокусируется на точке посередине дверцы шкафа у стены и проделывает привычную рутинную чистку мыслей на короткий промежуток. Ему бы еще решить, какие штаны будут играть роль спальных в поездке, потому что оголять свое поганое тело Чонгуку хочется в последнюю очередь. Здесь с принципами уже никак не помогает глубокий басистый голос, он не может изменить течение мыслей и разрушить заложенные идеалы одним лишь комплиментом в его адрес. Хочется какой-то частью сознания, но убежденность в том, что он толстый, неказистый и непригодный выигрывает на фоне.       У слов Тэхёна в его голове чаще всего приоритетная роль, но есть вещи, которые Чонгук на публичное обозрение не выносит. Отсюда и варится в кипятке самостоятельно, не имея должных перспектив на то, чтобы упростить себе жизнь. Искоренил бы давно, будь чуть менее критичен к своему телу и относись к обществу проще. Только вот с окружающими у него не ладится, и вряд ли что-то изменится, даже если Тэхён приведет с сотню контраргументов на каждую его мысль — ссориться с ним у Чонгука желания нет никакого. И тот знает об этом, поэтому предпринимает раз в квартал лишь крохотную попытку: говорит отдаленно, но старается придерживаться верного курса. Просто Тэхён уверен в своём влиянии, своих взглядах примерно настолько же и в том, что Чонгук искренне желает поменять в своей жизни хоть что-то, при этом оставаясь снаружи непоколебимым и черствым нонконформистом. Тэхёну менять Чонгука целиком бессмысленно, в первую очередь потому, что ценит его за эти особенности, любит его глобальное мышление и отличие от привычного общества; в его перспективах лишь упростить чужую социализацию для дальнейшей жизни без лишних проблем и помочь отпустить все старые обиды на проклятущий людской мир.       Собрав рюкзак со всем необходимым и проверив таблетницу на наличие необходимого блистера, Чонгук ещё какое-то время сидит на кровати, смотрит искоса на весы у своих стоп, порывается встать на прощание и подпитать негативными эмоциями свою тревожность за собственные взлетевшие в небеса цифры после съеденного стритфуда с Чимином. Оставить бы в Сеуле весь негатив, ступив на асфальт Пусана без задней мысли, избавить себя и Тэхёна от лишних проблем на пять дней и забыться на какое-то время. У них, как никак, уже восьмерка на виджете под сердечком, ко второй недели они вернутся в столицу и будут готовиться к следующему году вместе.       Ему бы январь встретить без очередной истерики на почве базового: «Не успел. Опять ничего не добился. Итог года — дерьмо». И не испортить день рождения Тэхёна своими попытками оправдаться за неидеальные подарки и отсутствие свободных средств для осуществления мечты близкого человека.       Чонгук отправляет Тэхёну сообщение, что будет у него в течении минут пятнадцати, подхватывает рюкзак за лямку и тащится в коридор, оставляя позади себя четыре стены, пропитанные отчаянием, тревогой и бесконечными угрызениями совести. В Пусан тащить с собой ничего не хочется — будь воля Чонгука, он бы и вещи оставил, потому что с каждой из них воспоминания неприятные, крепко повязанные на собственной слабости и свиданиях с керамическим изваянием. Вернется в Сеул, тогда и возвращение к рутине будет уже в расписании. К коленкам на кафельному полу, зубной щетке и пальцам в глотке, к батончикам по акции «один плюс один», к извечным сжираниям собственной совести и пустому американо на завтрак.       Уже стоя в коридоре и завязывая шнурки своих утепленных кроссовок, Чонгук бросает матери напоследок:       — Я к Тэхёну. Мы завтра в Пусан на неделю.       И, даже не прощаясь, хлопает дверью квартиры, сразу заворачивая к лестничной клетке и спускаясь на первый этаж пешком. Успеть возмутиться та просто не в состоянии — её очередной крик скрывается за порогом входной двери, а сын, успешно преодолевший пару пролетов, просто не слышит ни слова в свой адрес. А на улице Чонгук игнорирует распахнутое окно на кухне и чужой звонкий голос, требующий и адрес отеля, и время прибытия поезда на платформу в обе стороны. Чонгуку бы совладать с желанием показать той средний палец и красноречиво высказаться, потому он ускоряет шаг и, поправив рюкзак за спиной, идет в сторону соседнего корпуса. Ему тяжело контролировать себя в моменты морального опустошения, у него на первом плане в мыслях представление своего растолстевшего в миг тела и неимоверное желание вернуться, да наплевать на просьбы Тэхёна без будущего угрызения совести. Гиперопека матери сейчас просто добивает еле живую нервную систему — настолько не к месту, что проще просто гиперболизировать первостепенные проблемы и загнаться исключительно на них, чтобы не разгребать одновременно две — особенно ненавистных.       Дверь Чонгуку открывает отец Тэхёна, хмуро оглядевший его без каких-либо приветствий. Лишь отходит в сторону, впустив в коридор, а после коротко кивает и удаляется обратно в гостиную, щелкая пультом от телевизора и мечась меж двух каналов: новостным и спортивным. С ним здоровается женщина, вышедшая с кухни со стаканом какого-то сока в руке, Чонгук в ней узнает маму Тэхёна лишь по схожей форме носа и губ, а стрижка с новым цветом волос, пара пластических операций и подтяжка лица сделали её в первую секунду вовсе незнакомой для чужой памяти дамой. Здоровается Чонгук с ней тихо, так же, как и отцу, даря короткий и недостаточно низкий — в рамках принятого — поклон, а после произносит:       — Прошу прощения за вторжение, но я к Тэхёну. Он предупреждал?       — Да. Проходи, Чонгук, — сухо отвечает женщина, пробегаясь глазами по чужим разноцветным носкам, а после кивает в сторону самой дальней комнаты с закрытой дверью. — Не знаю, почему он не встретил тебя сам.       И лишь жмет плечами, больше не терроризируя изучающим взглядом замявшегося и разувшегося при входе Чонгука, идя в сторону гостиной к супругу, шаркая по полу пушистыми тапочками.       Чонгук для родителей Тэхёна — не больше, чем серая мышь. Иногда они вообще не обращали на него внимания, когда в детстве парни что-то слишком бурно обсуждали на кухне, а потом стали просто кивать ему, если пересекались на территории квартиры хотя бы раз. Для них, людей высокого о себе мнения, такие люди, как Чонгук, просто незаметны. Ограничивать общение Тэхёна с вечно хмурым парнем родители не собирались, просто понимали, что однажды их сын избавиться от неподобающих ему окружающих и изберет себе в ближайших круг исключительно высокообразованных и дальновидных людей. Но годы шли, Чонгук изредка маячил перед глазами, последний раз и вовсе завалился в нетрезвом виде с их сыном на порог квартиры, держась за крепкое плечо и еле передвигая ноги. На следующий день Тэхён выслушал много нелицеприятных вещей, когда Чонгук покинул квартиру, но, как оказывается, даже после попытки вправить сыну мозг, родительское влияние оказалось не работоспособным — этот человек снова пришел в их дом.       Тэхён выходит из туалета в тот же момент, когда Чонгук, повесив свою куртку на вешалку, делает шаг в сторону дальней комнаты:       — Ты бы написал, что подошел, я бы спустился и встретил, — у Тэхёна глаза красные после долгого времени, проведенного за компьютером, а ещё синяки знатные настолько, словно последний раз спал в прошлом десятилетии. Чонгук даже порывается уточнить, всё ли в порядке, но одергивает себя ровно в ту же секунду, когда Тэхён перехватывает у него рюкзак из рук и открывает дверь в свою комнату. — Заходи.       И всё же, интерьер не изменился. Чонгук почему-то действительно переживал по этому поводу. Подсознательно хотелось знать о возможных перестановках мебели или полном редизайне комнаты, но всё так, как и закрепилось в его памяти. Кровать у окна, деревянный стеллаж с искусственными лианами и множество настенных полок, на каждой из которых — альбом любимой Тэхёном женской айдол группы и медали с кубками с различных чемпионатов. Неизменный шкаф в углу, вечно открытый настежь и с кучей одежды, что вываливается оттуда планомерно, а ещё серый ковер с высоким ворсом почти на всю площадь комнаты, только вот лежанка Ёнтана оказывается нестабильной — путешествует по всему полу, меняя свое местоположения каждый день.       Тэхён тут же заваливается на кровать, когда Чонгук закрывает за собой дверь, а после бегает взглядом по помещению, словно в первый раз, и мнется при входе, боясь сделать даже и шага. Отчего-то в комнате ощущается тесно: то ли под липким взглядом, то ли из-за непрекращающейся внутренней тревоги, которая на почве предстоящей поездки растет всё сильнее.       — Господи, ты как не родной, серьезно, — хихикает Тэхён, переворачиваясь на бок и похлопывая по смятому под собой пледу ладонью. Дожидается, пока Чонгук заберется с ногами на кровать и усядется поудобнее, а после беззастенчиво кладет голову на чужое бедро, поворачиваясь лицом вверх к Чонгуку, чтобы глаза в глаза и без единого смятения от очевидно неуютных ощущений. — Много взял вещей с собой? А то я даже не начал собираться. Как обычно, завтра за пять минут до выхода.       — А я-то думал, что ты уже продумал все аутфиты на каждый день, — усмехается и запрокидывает голову наверх, стараясь сдуть челку со лба. — Свитшот, худи и две футболки. Трусы с носками на каждый день, ну и остальное, по мере необходимости. Зубная щетка там, таблетки и питательный крем для рук.       — Шапка? Перчатки? — тыкает его под бок Тэхён, очевидно пытаясь привлечь к себе внимание и встретиться взглядами. — Шарф?       Чонгук отрицательно мотает головой, наконец опуская голову обратно, хмурит свои черные брови и улыбается уголком губ, замечая ехидную ухмылку в ответ.       — Мои возьмешь, значит.       А после, перехватив чужую шею сзади, Тэхён резко притягивает Чонгука к себе, заставляя того буквально согнуться на пополам, чтобы запечатлеть на губах долгожданный поцелуй и лизнуть самый кончик носа с неприкрытым удовольствием и ехидством в глубоких карих глазах. Чонгук мягко стукает его по плечу, разрывая поцелуй, и выдавливает тихое: «Неудобно», после опускаясь на кровать всем телом и притягивая к себе Тэхёна одним уверенным движением за талию. Они поглядывают периодически на дверь, прислушиваются к шуму телевизора в соседней комнате, целуются с открытыми глазами и упиваются долгожданной близостью, оттягивая края кофт друг друга и сглатывая обилие скопившейся во ртах слюны.       У Чонгука на дне зрачков — очевидное «скучаю», у Тэхёна же — «я ещё больше», а в поцелуях короткое «лю» с тихим «хо», чтобы не забылось, запечатлелось и окутало осознанием безмерного доверия.       Придумали они это и правда в далекой юности. Чонгуку было почти пятнадцать, Тэхён же грезил о долгожданном последнем учебном годе в старшей школе и старался занять свою голову чем угодно, но только не мыслями о грядущем поступлении в вуз и профориентации. У него сил в тот период хватало разве что на то, чтобы завалиться домой после тренировки и отрубиться прямо на стуле на кухне, пока микроволновка на фоне мерзко пищала, оповещая о готовности разогретой в ней пищи. Проводить время с Чонгуком он мог совсем понемногу, вечно извиняясь за свою загруженность и невозможность распределить всё правильно и корректно. Чонгук же в то время грезил об Олимпе, начал пролог мировой пьесы и всё больше отстранялся от общества — Тэхёна ведь рядом не было, потому и смысла в остальных людях в окружении не виделось вовсе.       Воспользовавшись лёгкой заминкой, Тэхён вдруг резко перехватывает чужое тонкое запястье, перекидывает ногу и усаживается на икры Чонгука, продолжая держать цепко за руки и слегка потягивая его на себя. Смотрит хитро, что-то изучает в чужих сменяющихся эмоциях, а после произносит еле слышно:       — Давно не было вот так. Одна кровать на двоих, — в его голосе нет каких-то намеков, лишь теплые воспоминания о прошлых ночевках в детстве и вечное времяпрепровождение в куче подушек с комиксами вокруг.       Тэхён в те времена пел ему песни собственного сочинения, играл на гитаре, пока родителей не было дома, рассказывал о тяготах взрослой в их понимании жизни, которые он успел вкусить за их трехлетнюю разницу в годе рождения на айди карточке. Они не скрывали ровным счётом ничего, хотя Чонгук в то время уже ступал босыми ногами на кафель и спускался дальше — по лестнице самобичевания, и продолжал свой путь сквозь дебри вырвиглазных картинок с нездоровыми диетами и реальных историй с форумов. Просто в самом начале, читая огромное количество чужих заметок и реальных ситуаций, Чонгук не воспринимал это, как нечто страшное и неправильное, словно скакать с питьевой на голодание — привычный для каждого человека процесс.       — Мне бы в душ сходить, — попытавшись вырваться из чужой хватки, Чонгук слегка толкает Тэхёна коленом, заставляя сползти с него и открыть полноценный доступ к свободному перемещению. — Я домой-то вернулся сам с час назад только, да принялся вещами заниматься.       О своей немой истерике он умалчивает, не желая заканчивать день душещипательными разговорами и очередными нравоучениями со стороны Тэхёна. Чонгук и так сдался — не вызвал рвоту, не закинулся слабительным, просто возненавидел себя за слабость перед обычным голодом и словами своего близкого человека, впервые поставив в приоритет их, а не собственные ценности. Ему уже просто интересно, что будет с ним завтра — так он старается избавиться от остаточной тревожности и агрессии, возложив всю ответственность за случившееся на свою любознательность.       — Полотенце можешь взять любое, — машет рукой в сторону приоткрытого шкафа Тэхён, перекатываясь на спину и потягиваясь, — в ванне можешь пользоваться всем, что стоит на полу — это моё.       — Надеюсь, именно сегодня ты оставил там свою банковскую карточку, — усмехается Чонгук, приподнимаясь с кровати и также устремляя руки вверх, разминая позвоночник.       — Иди уже, содержанец под прикрытием.       Тэхён посмеивается на фоне, пока Чонгук почти тонет под свалившейся на него горой вещей из шкафа, ищет большое полотенце на нижней полке и пытается стерпеть на своей спине изучающий взгляд. На нем водолазка непривычно узкая и почти по размеру — теплая до ужаса и приятная к телу, оттого Чонгук и не выкидывает её, оставляя единственной не оверсайз вещью в гардеробе; спортивные штаны, как и всегда, самые объемные из возможных его любимого фасона — с резинками на щиколотках и карманами спереди, к ним у Тэхёна явно нет ни домыслов, ни вопросов — особо не видно очертаний чужих тощих ног.       В душе Чонгук проводит минут двадцать, чего в итоге хватает лишь на то, чтобы смыть с лица очевидную усталость, оттереть мочалкой с кожи негодование и, почистив зубы, избавиться от невысказанных в порыве тревожности слов. Не достаточно, чтобы привычно посидеть на ледяном полу и подумать о своих загонах, но осквернять чужую квартиру всё ещё не в его планах. Поэтому, насухо обтеревшись найденным чужим полотенцем, Чонгук надевает на себя подготовленную хлопковую футболку и такие же штаны из спального комплекта, стоя на пороге комнаты и ковыряясь ушной палочкой в попытках избавиться от серы и гудения мыслей в голове.       — Закрой дверь, — тихо говорит Тэхён, уже убрав с кровати плед и развалившись с планшетом на одеяле. — И говори вполголоса, родители спать собираются.       Чонгук кивает, потом елозит полотенцем по мокрым волосам, немым взглядом спрашивая, куда кинуть его, а после, завидев в углу ящик для белья, кладет его туда, тут же направляясь к кровати и почти спотыкаясь об лежащего на полу Ёнтана, который мирно сопит в окружении каких-то резиновых игрушек. Полы настолько теплые, что выключить обогрев хочется сиюминутно, да попросить открыть окно на минут десять, чтобы избавиться от распирающей духоты, но, зная Тэхёна, тот просто забудет закрыть его на ночь, а Чонгук, в силу своего вороха болезней на почве расстройства пищевого поведения, просто замерзнет и заболеет прямо в день долгожданной поездки. Поэтому терпит, просто не залезает под подготовленное для себя второе одеяло, а ложится поверх, заглядывая в планшет Тэхёна.       — Что смотришь? — аккуратно положив голову на чужое плечо, Чонгук пытается успеть разглядеть название ролика, но чужие пальцы ловко закрывают вкладку и блокируют экран, ставя устройство на зарядку.       — Последнюю серию сериала, о котором мы говорили с Чимином в кофейне при тебе, — Тэхён половиной тела перекидывается через кровать, тянет очередной шнур с пола и ставит на зарядку уже свой телефон, заведомо проверяя поставленные будильники. — Дай свой сюда, тоже закину.       Какое-то время Чонгук просто моргает, не совсем понимая, что от него просят, а после уже протягивает ему свой телефон, также ставя будильники на то же время. В них разве что различие небольшое — Тэхён использует лишь круглые числа в минутах. У него первый будильник на 6:50, второй уже на 7 ровно, а у Чонгука излюбленный утренний на 6:53, второй на 7:01. И, завидев в чужом телефоне такие неприятные глазу цифры, он успевает поморщиться слишком уж очевидно:       — И тебе комфортно так? Ну, словно нет лишней минуты на сон, словно обязанность — встать аккурат в ровное время.       — Мне всё равно, — Тэхён пожимает плечами, щелкает выключателем и сверяется со временем. — Да и спать нам осталось всего пять часов, тут уже абсолютно всё равно. Не выспимся в любом случае.       Чонгук было хочет сказать, что у него в запасе еще три минуты на полноценный сон будут, если вдруг он проспит первый будильник Тэхёна, но лишь ответно хмыкает, опуская голову на подушку и прикрывая на пару секунд глаза:       — Даже не верится, что мы и правда едем в Пусан с тобой.       — Демо-версия Амстердама так-то, — улыбается широко Тэхён, позволяя себе украсть короткий поцелуй на чужих губах, когда Чонгук поворачивается к нему лицом и устраивается удобнее.       Рука Тэхёна гуляет по плечу, касается шершавого локтя, а после скользит чуть ниже, переплетая пальцы с чужими и притягивая ладонь к себе. Он оставляет поцелуи на костяшках правой руки, касается языком татуировок на фалангах, а после прикрывает глаза, когда задерживается на тыльной стороне и шепчет:       — Я счастлив.       И у Чонгука искры перед глазами, когда он смотрит на счастливого человека перед ним, мурашки по телу от долгожданной близости и горячего дыхания в этой душной комнате. Тэхён невообразимо красивый: со своими трепещущими ресницами, с мягкими чертами лица и красивыми губами, которые продолжают целовать его ладонь так нежно, что Чонгуку кажется, что у него сердце остановится в это же мгновение.       Тэхён двигается чуть ближе, отпускает руку и кладёт свою ладонь на чужую макушку, притягивая к себе: тычется носом в нос Чонгука, лижет родинку под губой и усмехается собственным действиям. Они позволяют себе раствориться во влажном и мягком поцелуе, сплестись языками и сглотнуть после долгих тридцати секунд непрекращающихся касаний. Чонгук опускает свою ладонь на плечо Тэхёна, после гладит спину и прижимается ещё ближе, шумно дыша и жмурясь от парализующих тело эмоций. Разгоряченный рядом Тэхён только и делает, что заставляет бушевать всё нутро целиком, вынуждает крепче хвататься за его плечи, притягивает сам и трется о бедро быстрым движением, разрывая поцелуй и дыша тяжело.       Немой вопрос в глазах — слепое согласие и полное повиновение. Чонгук бы и душу отдал, будь всё в его голове проще; тело бы тоже, да без отказа, но идеал не достигнут. Потому, когда Тэхён пробирается своей горячей ладонью под его футболку, касается впалого живота, Чонгук на секунду напрягается, смотрит пристально и целует чуть напористее, убирая чужую руку и опуская её ниже, на резинку спортивных штанов. Не готов оголять, выставлять на обозрение драгоценного своему разуму человека это. Выключенный свет его не волнует — знает цепкость чужого взгляда, понимает грядущие опасения и эмоции на дне карих глаз, оттого сам зеркалит движения: тянется пальцами к чужим завязкам на шортах, разбирается не глядя с несложным узлом и запускает ладонь ниже, пробегаясь пальцами по натянутой ткани нижнего белья.       Тэхён на его действия лишь жмурится, пропуская в мысли многозначительные опасения, старается быть нежным и возлагает на собственное терпение баснословные надежды. Он мягко проскальзывает пальцами под резинку чужих спортивных штанов, кладет руку на ягодицу и впечатывается резким толчком в пах Чонгука, тут же скрывая их стоны в скрипе матраца под двумя разгоряченными телами. У Тэхёна ладони тяжелые, мозолистые и до безобразия теплые — Чонгуку кажется, что растворится сейчас под ним, разорвется от натянувшегося внизу возбуждения и задохнется от бесконечного интереса к этому человеку. Собственные пальцы дрожат, когда Чонгук, рискнув, пропускает подушечки под резинку нижнего белья и ногтем задевает влажную головку, пока поглаживает короткие бритые волоски на лобке и запускает ладонь ещё ниже. Тэхён поддевает зубами чужую нижнюю губу, тянет на себя и юрко проскальзывает после языком в чужой рот, проходясь по нёбу и дальним зубам. Дышат оба через нос, глушат стоны на выходе и крепко сжимают подушки под собой свободными от ласк руками.       Между ними пара нещадных сантиметров, за стенкой — готовящиеся ко сну родители Тэхёна, на душе — бесконечная тяга, надобность и желание. Чонгук, сделав шумный вдох носом, утыкается лбом в лоб Тэхёна, смотрит на него ровно в тот момент, пока его рука обхватывает член в кулак и делает резкое движение вниз, вынуждая Тэхёна зажмуриться и еле слышно выругаться. Бедра самозабвенно движутся вверх, а ладонь повторяет — также обхватывает член Чонгука, большой палец оглаживает мягкую головку, а после, окольцевав её, Тэхён опускает её ниже, задерживаясь на уздечке. Они стараются двигаться синхронно, снова целуясь с открытыми глазами. Сгорают на кровати от нужды и безмерного желания быть громче — демонстрация удовольствия и полного погружения. Чонгук вжимается бедрами в чужие, заставляя их члены соприкоснуться сквозь слои ткани, а после, выругавшись, тянет шорты Тэхёна ниже, пока тот расправляется с его собственными штанами.       Их взгляды опускаются ниже — в эпицентр всеобщего хаоса. Головки членов мягко соприкасаются, пачкая смазкой раскрасневшуюся плоть. Они синхронно двигаются навстречу, заставляя друг друга закусить губы от пробирающих стонов, а после Чонгук тянется вниз рукой первым, окольцовывает основание члена Тэхёна, делает пару коротких движений, пока сам Тэхён не проделывает то же самое. У него ладонь шире, оттого захватить их обоих у него не составляет особого труда — движется мягко, поступательно, вынуждая Чонгука сжать зубы и испустить мягкий хрип в наволочку. Тэхён целует его тут же, глуша очередной звук мягким касанием языка, а после двигает рукой вновь, ощущая на запястье чужую хватку. Остановив его на долю секунды, Чонгук кладёт ладонь на собственный член, большим пальцем растирает уретру, собирая подушечкой смазку, размазывает её сначала по своей, а после принимается смешивать её с предъекулятом Тэхёна на его головке. Касается кончиком ногтя напоследок, слышит такой же надрывный заглушенный стон, а после сплевывает на свою ладонь, проходясь по всей длине сначала своего члена, а потом и Тэхёна.       — Чонгук, — Тэхён говорит тихо, стараясь не выдавать собственного душевного состояния в эту секунду, и не вынуждая родителей постучаться в комнату от громких посторонних звуков, — посмотри мне в глаза, когда будешь кончать.       И Чонгук самозабвенно кивает, в очередной раз двигая бедрами и заставляя Тэхёна крепче перехватить основания обоих членов. Ему не хватает пары сантиметров, чтобы сделать полноценное кольцо; Чонгуку не хватило бы ещё больше, потому тот лишь устраивает свою ладонь на плече Тэхёна и крепко его сжимает, когда чужая ладонь начинает размеренно надрачивать. Это настолько иные ощущения от обычной мастурбации, что у Чонгука в глотке истошный крик стоит от переполняющих его ощущений — чувствовать Тэхёна настолько близко кажется разрушительным. Он двигается бедрами в такт движениям, проезжаясь периодически по чужой чувствительной уздечке, иногда расслабляет ладонь, надрачивает им обоим поочередно, пробегается пальцами по налитым спермой яйцам, ловя губами очередной стон и чувствуя жар от лежащего рядом тела.       Неистовое желание разрыдаться на самом пике посещает Чонгука в момент, когда Тэхён сплевывает на ладонь уже себе, кольцуя головки в крепкой хватке и стимулируя самые чувствительные зоны. У него хаотичный темп, неясность следующих движений, оттого Чонгук уже в который раз хочет просто разрыдаться от уходящего из рук оргазма. Тэхён, ощущая чужое надрывное дыхание и пробираемые дрожью бедра, ускоряет движения, концентрируя все внимание на влажном глубоком поцелуе, который тут же дарит Чонгуку. Узел в паху натягивается, отдается в руку легкой судорогой, из-за чего бедра естественно дергаются вперед, а пальцы на ногах поджимаются, пока долгожданные стоны обоих тонут и растворяются в глухом стуке кровати об стену и растекающейся по пальцам горячей сперме.       И Чонгук смотрит ему в глаза, когда кончает сам, ловит на радужке Тэхёна пару горящий оргазменных искр, а спустя секунду и сам ощущает разливающееся по телу тепло и мелкую дрожь, от которой сводит каждую клетку.       — Глаза, Чонгук. Такие красивые у тебя глаза, — хрипит Тэхён, когда ослабляет хватку на их членах и опускает испачканную спермой ладонь прямо на простынь, стараясь восстановить дыхание и расслабить наконец затекшую левую руку.       Чонгук на это лишь жмурится, мотает головой пару раз, а после ощущает мягкое касание кончиком носа к своей щеке и очередной шепот, уже на ухо:       — И ты, Чонгук. Всецело.       Слегка отодвинувшись, Тэхён достает из-под подушки вторую руку, пробегается ей по ещё влажным волосам, поправляет спадающую на глаза челку и перекатывается на спину, шаря грязной ладонью по полу в поисках пачки влажных салфеток, обнаруженной почти сразу же. Он вытирает пальцы, пятно на простыни от натекшей спермы, которая ещё не успела прилипнуть, а потом достает ещё одну салфетку, чтобы промокнуть собственный лоб и передать другую Чонгуку. Тот стирает с лобка пару капель спермы, которые добрались в порыве эякуляции и до него самого, подмечает ещё несколько на футболке Тэхёна и тоже проходится по ним, игнорируя чужую ладонь, которая просит его лечь обратно и расслабиться.       — Не говори мне такие вещи после того, как я кончил. Я слишком чувствительный и эмоциональный в этот период, — бурчит Чонгук, отбрасывая в стоящий на полу бумажный пакет с мусором влажную салфетку.       — На это и был расчет, — усмехнувшись, Тэхён возвращается на подушку головой и тянет одеяло на себя, укрываясь по пояс. — Слишком искренняя реакция и неподдельные эмоции.       Чонгук на это лишь фыркает и устремляет взгляд в потолок. Тело расслабляется окончательно, послеоргазменное состояние отпускает вместе с напряжением и все предшествующие этому моменту мысли. Теперь бы отрубиться на нещадные пару часов, чтобы доехать до вокзала и заснуть уже в поезде.       — Это было невообразимо, — шепчет Чонгук перед тем, как ощущает на своей ладони пальцы Тэхёна. — Круто одним словом.       — С тобой для меня всё становится невообразимым, — Тэхён говорит также тихо, лежа на правом боку и изучая профиль напротив. Свет от пары фонарей во дворе проникает сквозь приоткрытые шторы, очерчивает линию челюсти и отблескивает по металлу колечка пирсинга на нижней губе. Гипнотизирует.       — Слишком слащаво, — усмехнувшись напоследок, Чонгук поворачивает к нему голову и давит в себе желание заключить Тэхёна в крепкие удушающие объятия.       — Тогда сладких снов, Чонгук, — улыбка на лице Тэхёна настолько искренняя и теплая, что желание с объятиями все-таки пересиливает.       — Доброй ночи, Ким Тэхён, — цокает он, поцеловав в губы коротко.       Чонгук возвращается на свою подушку только после того, как его лицо одаривают парой мягких касаний, а губы подвергаются очередной влажной атаке, после которой вернуть равномерное дыхание кажется непосильной задачей. Тэхён распыляет, уничтожает и заставляет думать о произошедшем вплоть до погружения в короткий поверхностный сон.       Такси до вокзала, Сеульские утренние пробки, пять с небольшим часов в экспрессе KTX, и Пусан встречает их солнечной морозной погодой. Воздух в прибрежном городе свежий, и Чонгук задерживается ненадолго у входных дверей, не желая первое время портить легкие привычной общественной курилкой недалеко от круглосуточного магазина рядом. Тэхён смотрит на него с неподдельной улыбкой и тычет под бок локтем, когда тот подвисает слишком уж долго.       — Заселимся, а потом сходим на обед куда-нибудь?       Чонгук не завтракал вместе с ним на вокзале в одном из корнеров, ограничившись привычным айс-американо, и напомнил о том, что испытывает тошноту после утреннего приема пищи. Ему бы стать амбассадором пиццерии «no more pizza» по всем возможным смыслам: итальянскую кухню он априори не любит, да и под лозунг «никакой больше пиццы» со своим телом он подойдет прекрасно. Тэхён вот заточил с утра два кусочка пепперони с таким неприкрытым удовольствием, что Чонгуку казалось: будь его воля, поцелуи бы несли в себе не только привычную легкость, но и тяжесть жирных кусочков одноименной колбасы. Его подташнивало всю поездку, из-за чего сон выходил промежуточный и ужасно короткий, а желудок урчал настолько противно, что хотелось вырвать все органы вместе и закопать при приезде в Пусан на берегу моря. Тэхён на очевидное воспрепятствование еде лишь хмурился, но отпустил все возможные попытки изменить ход действий и просто протянул Чонгуку купленный в круглосуточном белковый йогурт, который пару раз видел у него в руках в университете. Это было хоть чем-то, от чего Чонгук не своротил нос.       Диалогов на эту тему больше не поднимали, Тэхён видел всё сам, а Чонгук уже не пытался очевидно скрыть свой страх перед пищей. Им предстояло обсудить это позже, как раз перед грядущим обедом, но морально готовы не были оба. Тэхён боялся надавить сильнее положенного и сподвигнуть к конфликту, а Чонгук просто не желал менять что-то в своей жизни кардинально, пусть и не хотелось подводить Тэхёна в очередной раз с невыполненными обещаниями.       — Обсудим, как заселимся, — отвечает тихо Чонгук, наконец возвращаясь в реальность и слыша гудение автомобилей вокруг.       Тэхён тушит сигарету в уличной мусорке возле курилки, поправляет рюкзак за спиной и, вооружаясь открытым на телефоне навигатором, указывает рукой куда-то в сторону столпотворение людей:       — На одной из тех остановок будет наш автобус. Судя по картам, придет через минут шесть-семь, можно выдвигаться. Потолкаемся с туристами за право занять сидячие места.       — Я займу своё законное инвалидное, — усмехается Чонгук. — Мне по количеству отработанных часов уже положено, да и с проблемами с ногами и спиной тоже.       — Не неси ерунды, ты ещё в полном рассвете сил, — Тэхён стукает его по спине слегка, подгоняя вперед. — Никакой инвалидности.       Чонгук на это лишь закатывает глаза, устало трет переносицу под чужой насмешливый взгляд, а после убыстряет шаг, сравниваясь с Тэхёном и останавливаясь возле пешеходного перехода. В Пусане всё также украшено к близящимся праздникам, туристов — пруд пруди, сливаются с толпой местных жителей в своих разноцветных шапках, суетятся при попытках прочитать названия остановок, оттого шумно просто до безобразия. Раньше и их было не так много — вокзальная площадь всегда отличалась легким хаосом от всего пусанского спокойствия, но сейчас Чонгук не узнает эти просторы вовсе. Много новых офисных зданий, вывесок на разных языках: английский, русский, а какие-то и вовсе глазу незнакомы. Туристов тоже стало в разы больше, то и дело задевает случайно плечом кого-то с европейской внешностью, пока пытается пробраться к нужной остановке на дороге и не потерять из виду Тэхёна. Взяться за руки почему-то мешает очередная установка в голове, да обилие людей вокруг.       Автобус приезжает по расписанию, а дорога до отеля занимает недолгие минут сорок, за которые Чонгук уже успел показать Тэхёну через окно пару мест, с которыми у него множество воспоминаний из детства. Та самая булочная, куда они ходили с ребятами по выходным от учебы дней, любимый магазин возле рынка у его бабушки, пара закоулков, в которых Чонгук впервые дрался и с которыми связаны первые негативные эмоции по отношению к людям. А ещё двор с его первой школой, где он учился до момента переезда в Сеул.       — По сравнению со столицей, здесь абсолютно иная атмосфера, — говорит Тэхён, когда они идут вдоль улицы к гостинице. Почти всё также: ресторанчики, кофейни, магазины и клиники, только вот люди вокруг ведут себя тише, ходят медленнее и размереннее. Даже пенсионеры чуть более приветливые, то и дело норовят помахать и улыбнуться проходящим мимо молодым людям.       — За это я и люблю Пусан. Здесь нет этой бешеной гонки за успехом, нет такого колоссального влияния со стороны масс-медиа. Здесь все просто живут и кайфуют, гуляют вдоль побережья, наслаждаются горами, которые видно буквально из любой точки.       Они заворачивают за угол возле полицейского участка, поднимаются на холм и, наконец, натыкаются на необходимую им вывеску гостиной. Тэхён на ресепшене проводит с минут десять, пока Чонгук разглядывает рыбок в аквариуме в холле. На часах уже почти три, народ дружно собирается на первом этаже и обсуждает предстоящее место, в котором будут обедать. Чонгук краем уха улавливает тему, невольно напрягаясь, когда Тэхен протягивает ему его документы и вертит в руках ключ-карту.       — Второй этаж, двести десятый номер, — чеканит он, указывая в сторону лифтов. — Скинем вещи и тоже пойдем поедим, окей? Умираю, как сильно хочу морепродуктов.       — На рыбном рынке готовят неплохой паджон с морепродуктами, — спокойно отзывается Чонгук, невольно вспоминая количество проведенного там времени, когда отец таскал его по таким местам и пытался привить любовь к своей горячо любимой рыбалке. — Чагальчи недалеко отсюда как раз. Минут десять на автобусе.       — Вот и отлично. Можем ещё какой-нибудь суп на двоих взять, если захочешь. Думаю, соскучился по свежей пусанской рыбе, — у Тэхёна искренности в голосе столько, что Чонгук подавиться готов. Его распирает желание отказаться, напомнить о том, что он не изменился после тех фраз, сказанных в хёндае пару недель назад, что он всё ещё такой же — противный, противоречивый и в себе до ужаса неуверенный.       В номере они молчат, пока раскладывают вещи и заряжают телефоны после долгой поездки. Тэхён успевает даже созвониться с кем-то из коллег, сделегировать обязанности и нагрузить работой на время своего заслуженного отпуска. А Чонгук всё это время сидит на кровати и смотрит в окно, изучает ближайшие к отелю заведения, рассматривает изображения с едой на входе и ненавидит себя за то, что заранее не обдумал все ходы отступления от тяготящего разум процесса.       — Тэхён, — вдруг тихо зовет его Чонгук, поворачиваясь к нему корпусом и смотря с надеждой в глаза, — могу я попросить тебя не напирать с этим?       — С чем? — недоуменно говорит он, слегка приподнимая бровь. На почве всех разговоров и легкой загрузки мозга, Тэхён на миг выпал из прошлых событий, потому смотрит на Чонгука вопрошающе и искренне не понимает, о чем тот пытается его попросить.       — С едой. Я не буду есть, а смотреть на тебя мне просто будет некомфортно. Да и тебе сидеть и есть в одиночку будет неприятно, я не сомневаюсь.       — Чонгук, послушай, — Тэхён встает из-за стола, блокирует планшет и телефон, откладывая их в сторону, а после идёт к кровати, где разместился Чонгук и опускается перед ним на одно колено, кладя ладони на напряженные бедра. — Я не требую от тебя измениться за раз и в корне. Я лишь прошу тебя бережнее относиться к себе. Я не собираюсь пихать в тебя еду, если ты сам меня об этом не попросишь, я не буду заставлять тебя есть то, что тебе не нравится…       — Всё не так просто, как тебе может показаться, — отрезает на половине Чонгук, не желая слушать остальное. — И вдаваться в подробности я пока не могу. Не хочу портить наш отпуск своими загонами и твоими грядущими нравоучениями на этот счёт.       Тэхён шумно выдыхает, кладя свою голову поверх ладоней на его бедрах, а после сжимает не сильно, говоря куда-то в складки одежды:       — Если вдруг тебе станет плохо… не важно: физически или морально, ты просто покажешь мне пальцем на свои татуировки на фалангах. Это будет значить, что мы остановимся, переведем дыхание и в случае чего, продолжим. Договорились?       Чонгук замирает, кидая взгляд на свои пальцы и вглядывается в параллельные линии на них. Вплетает их в чужие вьющиеся на затылке волосы, пробегается по коже головы и пытается найтись с ответом. Казалось бы, ему дают выбор, не ограничивают всецело свободу, лишь просят попробовать, провести эксперимент под полным контролем и наблюдением со стороны любимого им человека. Его даже не обязывают прекратить всё сиюминутно, не говорят ничего обидного в адрес его установок и ценностей, не обзывают. Лишь предлагают попытку освоиться в привычном для всех процессе и не сломаться окончательно от всех моральных переживаний.       — Я не заставляю, Чонгук, — вторит его мыслям Тэхён, — лишь предлагаю один из возможных вариантов. Ты можешь отказаться, и мы придумаем что-то вместе.       — Если я скажу, чтобы ты отстал от меня с этой темой, ты ведь отстанешь?       — Нет.       — В этом и суть проблемы.       Тэхён приподнимает голову, цепляется взглядом за нервно дергающееся нижнее веко, а после, опираясь ладонями о бедра, поднимается и целует мягко Чонгука в уголок губы, потираясь следом о нос своим собственным:       — Манипулировать тобой — последнее, чего я бы хотел в такой ситуации.       — Но ты этим сейчас и занимаешься, вынуждая меня пойти наперекор самому себе и сделать то, от чего меня вывернет и раскрошит на куски, — Чонгук сталкивается с ним взглядом, но руку из волос не убирает, лишь делает пару движений пальцами и укладывает голову обратно. Смотреть в глаза Тэхёна до ужаса стыдно и совестно.       — Я лишь предлагаю пути решения затянувшейся ситуации. Тебе ведь самому тяжело, грустно от этого и однозначно тревожно. Так чего ты себя мучаешь и уничтожаешь такими методами? Хочешь однажды лишиться жизни посредством сопутствующих заболеваний или истощения?       — И оставить тебя одного? — словно продолжает его мысли Чонгук, устремляя взгляд в окно вновь. — Я думал об этом, но пришел к выводу, что, значит, такова моя судьба.       — Судьба уготовила тебе намного более интересные вещи, нежели это, поверь. У тебя много амбиций и желаний, сила воли и стремление к справедливости. Ты прекрасный работник и исполнительный человек в принципе. Тебе все дороги открыты, если так посмотреть, — Тэхён говорит спокойно, гладит чужую голень, всё также лежа щекой на бедре Чонгука и прикрыв глаза. — А ещё ты безумно красивый. Пропасть такому человеку я просто не позволю.       — Льстишь, чтобы я тебя послушал, — усмехается каждой произнесенной фразе Чонгук, цепляясь взглядом за компанию ребят, которая бегает по улице и бросается снежками друг в друга. — Слишком сладкие речи. А сладкое я не люблю.       — Но зато любишь… — Тэхён порывается было продолжить чужую фразу, но ощущает в своих волосах хватку второй ладони. Его приподнимают насильно, и они вновь смотрят друг другу в глаза, бегают зрачками по радужке, белку и ресницам, окунаются в омуты кричащих эмоций и тонут в обоюдном согласии.       — Тебя? Может быть, — шепчет ему в губы Чонгук, нагибаясь и соприкасаясь с лбом Тэхёна своим. — Но это не меняет факта, что я изменюсь в этот же миг, пожертвую всем прошлым по щелчку пальца и стану идеальным человеком в мгновение. На это уходят годы, Тэхён.       И Тэхён кивает, поднимаясь с пола и обнимая крепко Чонгука за плечи: притягивает ближе, утыкает его нос в свою яремную впадину и шепчет в макушку:       — Как я и говорил — мы лишь попробуем. Договорились?       Чонгук шмыгает носом, упивается чужим легким хлопковым парфюмом и прикрывает глаза, выдыхая ему в шею:       — Мы просто попробуем, договорились.       Он не чувствует падения горы с плеч, не чувствует каких-то капитальных изменений в своей голове, лишь подселяет огонек надежды на то, что сможет оправдаться в чужих глазах и исполнить хотя бы одно данное Тэхёну обещание. Не станет в его глазах отморозком, плюющим на доверие, выстроенное в их взаимоотношениях, на взаимную симпатию и очевидную веру в совместное будущее.       — Кстати, а что они означают? — спрашивает тихо Тэхён, кивая в сторону ладоней Чонгука. Он уже натягивает на себя шарф в коридоре и наблюдает за тем, как копошится с шапкой Чонгук перед зеркалом совсем рядом. На обед, как и предвещало чутье Чонгука, они опаздывают. Лучше не пошли бы и вовсе, но обещание стоит поперек горла, а надежды на искоренение извечной тревожности и душевных терзаний скребутся прямо в трахее.       — Мой лимит. Если удачно сложить остальные пальцы, напрячь кулак, то это вполне реально.       Тэхён проводит взглядом по каждой чёрточке, рассматривает фаланги дольше всех положенных в мире таймингов, промаргивается после несколько раз и встречается с поникшими глазами Чонгука, шепча:       — Зачем?       И такой тихий вопрос в давящей обстановке почти заставляет Чонгука пожалеть обо всем, что только что сказал.       — Все мы немного дураки, так ведь? — вдруг вспоминает он слова семилетней давности, парирует ими и улыбается немного глупо, ощущая на своем лбу легкий щелбан и ответную усмешку со стороны.       Но почти сразу ладонь Тэхёна ложится на его щеку, затем медленно ведет вниз, на самый центр груди, и замирает.       — Ты самый красивый человек во вселенной и за её пределами, Чонгук.       А Чонгук ведь космос любит, в астрономии немного разбирается, планетами увлекается. В его понимании красиво — кольца Сатурна, галактика Андромеда и созвездие Персея, но не его тело вовсе. Он бы сказал, что это космический мусор, не больше. В бесконечном пространстве можно найти что-то намного более красивое, нежели он сам.       — И ничего никогда не изменит моего мнения.       Чонгуку бы снять собственноручно наложенное вето, отречься от голодовок и податься в нормальное питание. Но пока что он лишь соглашается на ту авантюру, которую предложил Тэхён, и выходит из номера, заведомо сунув ключ-карту в карман.       Ближе к пяти часам они добираются до рыбного рынка, по пути обойдя пару достопримечательностей в округе. Присоединились даже к группе туристов, чтобы послушать экскурсовода и вникнуть в суть происходящего. Просто Чонгук историей своего города особо не увлекался, отсюда и рассказать Тэхёну, что это за башня или какое событие произошло здесь в восемнадцатом веке, он просто не был в состоянии. А обманывать Тэхёна даже в таком не хотелось вовсе.       — Я заказал нам сашими из лосося на двоих, и паджон себе по твоему совету. Если вдруг что-то захочешь ещё, просто скажи.       — Да уж, ценник здесь просто ломовой, — фыркает Чонгук, когда отвлекается от изучения меню одного из заведений, кидая на Тэхёна многозначительный взгляд. — Я и этим наемся, спасибо.       — Помни, — тихо шепчет ему Тэхён, а после стукает пальцами по своим фалангам правой руки, — что в любой момент…       — Я помню, не переживай, — усевшись за ближайший свободный у окна стол, Чонгук открывает бутыль с водой, услужливо поставленную одной из работниц, а после разливает им с Тэхёном по стаканчикам, устремляя взгляд на бескрайнюю водную гладь. — Прогуляемся вечером вдоль пляжа?       — Не замерзнешь? — Тэхён оглядывает его быстрым взглядом, а после отодвигается, давая возможность женщине расставить на столе тарелочки с панчанами. — Ты даже не поддел под худи ничего.       — А ты сегодня не в аутфите «дотошный родитель»? Просто похож по всем составляющим.       Тэхён закатывает глаза после шумного смешка, скидывает шапку на соседний стул и берет железные палочки из стоящего рядом органайзера. Подцепляет дольку маринованной редьки и пару секунд смотрит на Чонгука напротив, который явно чувствует себя максимально неуютно и пытается из привычки увильнуть от чужого внимательного взгляда.       — Я в аутфите «понимающий бойфренд», — и отправляет редьку себе в рот, не желая рушить атмосферу, которую пытался выстроить с момента разговора в отеле. Изначально начать кормить Чонгука с рук значило одно — обесценить его собственные действия и принудить к употреблению пищи, поэтому Тэхён оставляет все попытки на потом, решая не мешать Чонгуку справиться со своими установками самостоятельно.       Чонгук перекладывает кусочки редьки с одной стороны тарелки на другую, после принимается проделывать то же с листьями кимчи, не зная, с какой закуски начать. Выбор падает на маринованные водоросли, которые тоненькими ломтиками ощущаются на языке до ужаса непривычно. Он давно не ел нечто подобное, а ощутимые специи устраивают во рту непередаваемый коллапс вкусового контраста — отвык от насыщенности и колорита национальной кухни. Тэхён улыбается мягко, стукаясь с ним палочками над тарелкой и мягко касается лодыжкой чужой голени под столом, словно поддерживает каждый шаг, который Чонгуку дается с непосильным трудом.       — Сейчас ещё лосось свежий принесут, — словно напоминает он, когда Чонгук отправляет себе в рот очередной листок острой маринованной капусты. — А потом мы пойдем гулять вдоль моря.       На это он лишь кивает, затем возвращает свой цепкий взгляд к мискам перед собой и вдруг осознает, что и правда ест. И это не минутное желание, не компльсивное, не истошный голодный приступ — это принятие происходящего по собственному решению. Чонгуку всё ещё неспокойно на душе от этого осознания: неприятно где-то в поджелудочной и отвратительно ещё дальше — в кишечнике. Но улыбающийся Тэхён напротив, который подмечает каждую его эмоцию, заставляет пальцы слушаться немых просьб и подхватывать палочками ещё один кусочек. Чонгука посещает мысль, что он понятия не имеет, где здесь уборная, что блистер таблеток валяется в рюкзаке в гостиничном номере, а собственные руки самозабвенно пичкают его едой, на которую реакция единственная — нейтральная. Страшно будет потом, когда вернется в Сеул и встанет на весы, но пока рядом с ним Тэхён, а поставленная на стол нарезанная рыба буквально светится под потолочным плафоном, лишь заставляет его чувствовать непривычный голод и ощущать всеми рецепторами насыщенность еды перед собой.       — Попробуешь? — Тэхён, отрезав небольшой кусок блинчика с морепродуктами, протягивает тот Чонгуку и наклоняет голову вбок, осторожно прощупав атмосферу за пару секунд до. — Не настаиваю, опять же.       И кидает короткий взгляд на костяшки, вопросительно изогнув бровь после долгой паузы со стороны Чонгука. Тот мотает головой, слегка вытягивается вперед и ловит губами до ужаса холестериновый кусочек теста с щупальцем осьминога.       — Раньше было повкуснее, — даже не прожевав толком, Чонгук возвращается к ломтикам рыбы у себя на тарелке. Подцепляет кончиком палочки, окунает в соевые соус рядом и смакует лосось на языке. Насыщенный, жирный и ужасно вкусный — настоящий кладезь витаминов и безмерного удовольствия.       — Ты говорил про пекарню возле вокзала… Если вдруг захочешь вспомнить былое, то я бы с удовольствием отведал булочек, о которых ты мне говорил. И, если вдруг захочешь вспомнить былое, то и разделишь их со мной. Ну, если вдруг.       И Чонгук подчиняется, не в состоянии препятствовать чужой наглости, оттого душа нараспашку и пригласительный жест с красноречивой «welcome» на осязаемых участках. Просто мысли сейчас сумбурны: не крутятся вокруг его патологического страха пищи, игнорируют все красные флаги собственных установок, даруют глазок свежего воздуха под руководством улыбки Ким Тэхёна напротив. И если бы Чонгук сейчас опирался на небезызвестную пьесу мирового масштаба, то даровал бы Тэхёну очередную маску — всевластности. Иначе объяснить влияние Тэхёна на собственный разум он не может. Пусть оно временное и чисто из любопытства, но наслаждаться с Тэхёном едой Чонгуку отчего-то очень нравится. Эта вседозволенность, которую он дарует, очевидно оказывает на него огромное влияние: мешает все мысли в кашу и заставляет зацикливаться лишь на улыбке напротив и вкусе свежего лосося на столе. Тэхён — поистине удивительный человек, если так посудить.       Ближе к семи вечера, когда они доезжают до моря, темнеет уже знатно, пусть рождественские украшения на витринах и озаряют темные переулки, а гирлянды на зданиях освещают заснеженный асфальт рядом. Чонгук заостряет внимание на ценниках на билеты в океанариум возле пляжа, смотрит на Тэхёна каким-то умоляющим взглядом и говорит:       — Мы же сходим в него?       — Можем, если хочешь. Я никогда там не был.       Чонгук активно кивает, поправляет сползающую на лоб шапку, а после устремляет взгляд в сторону моря, наслаждаясь открывающимся видом. Тэхён встает рядом, аккуратно пробегается по чужой спине ладонью, словно окутывая Чонгука осязаемостью своего присутствия и погруженности в происходящее. Потянув Тэхёна за рукав, Чонгук спускается по ступенькам вниз, делает пару шагов по песку вперед и оборачивается назад, замечая на чужом лице неподдельное восхищение. Они оба двигаются синхронно, медленно идя в сторону берега и замирая в паре метров от воды. Народу вокруг нещадно мало, оттого тихий шум прибрежной атмосферы убаюкивает и скрывает их ото всех окружающих невзгод. Чонгук вдыхает полной грудью, отпускает рукав куртки Тэхёна и делает ещё несколько шагов вперед, изучая горизонт с нескрываемой завороженностью. На чистом небе сияют звезды, пленят земных зрителей своим ярким светом и умением складываться в невообразимой красоты созвездия. Как вообще Тэхён мог уверять Чонгука, что он — самое красивое создание во вселенной, если открывающийся его взору бесконечный космический мир сейчас буквально поражает своей невообразимо пленяющей красотой и уникальностью. Волны блестят под лунным светом, переливаются немыслимыми узорами и заставляют Чонгука ощутить себя самым свободным человеком в галактике — не красивым, но однозначно интересным.       А сзади дышат также рвано, любуясь одним единственным видом, завороженно наблюдая со стороны за тем, как рассыпается в своем внутреннем спокойствии Чонгук, даруя миру неприкрытое счастье и искренний восторг.       — Тэхён, — тихо зовёт Чонгук, поворачиваясь к нему лицом и наблюдая за тем, как чужая улыбка слепит глаза, — навсегда?       — Однозначно.       Ветер сегодня на море Пусана северный, а звезды, кажется, светят ярче обычного. Они ведь так близко: дышат в затылок, руками груди касаются, обжигают вспышками и испепеляют сердце подчистую, не давая и шанса думать о чём-то ином.       Тэхён смотрит ему в глаза с бесконечной любовью, преданностью и всеми возможными эмоциями, которые застревают в горле одним единственным признанием. Он не смотрит ниже, не изучает тело, не видит в этом надобности. Его мир — глаза Чонгука: такие многословные, родные и чарующие. Красивые. Удивительные. Особенные. Такие же, как их владелец.       Ветер сегодня на море Пусана северный, но на душе отчего-то настоящее пекло.