Я тебя отвоюю

Пепел. Дым. Запах костра, тошнотворный и проникающий словно в самую глубину существа… Всё казалось красным, даже листья на клёнах пеклись оранжевым. Миша, Аристарх и Лавр стояли плечом к плечу, и во все глаза смотрели на товарищей, болтающихся на виселицах. Трое казнённых. Всех их парни знали с детства, учились с ними в одной школе, а после — в одном училище. Изверги покарали их. Как-то прознали, что Костя, Вова и Паша были партизанами. — Расходитесь! Идите и работайте, чтобы не оказаться на их месте! — крикнул немецкий солдат с чудовищным акцентом. Все стали расходиться. — Да уж. Скоро и мы будем висеть… — тихо пробормотал Лавр. Стоял конце сентября сорок первого года. Немцы, не так давно оккупировавшие город, отчаянно зверствовали в городе: убивали тех, кто скрывал советских солдат, отнимали у горожан еду и тёплую одежду, уничтожали жилища, за сокрытие мест хранения исторических реликвий русских тоже казнили. Жить в Пушкине было сложно. Казалось, ещё недавно было лето, и Михаил вместе с тёткой и её дочерью ездили купаться на Финский залив. А в августе они были в театре. Эти яркие воспоминания теперь можно было только распечатать и хранить, как фотокарточки. Мирная и спокойная жизнь осталась позади. Теперь в городке стояли немцы, а в подвалах Екатерининского дворца расстреливали евреев. Вот она, война. Прямо на соседней улице. Чем дальше друзья отходили от места казни, тем легче становилось дышать, и чёрно-алый пепел уже не летел в лица. Говорить ничего не хотелось, хотя мысли каждого невольно переплетались с мыслями других. Впереди виднелся небольшой трёхэтажный дом. Парни видели, как перед первым подъездом останавливается машина, со стороны пассажирского сидения отворяется дверь, и на улицу выходит нацист. Русые волосы прилизаны, сапоги начищены, поверх формы накинут кожаный плащ. — К кому это он? — прошептал Аристарх, заметив чемодан в руке фашиста. Запаниковал: — Мишаня, уж не к тебе ли? Никольский похолодел. Ему хотелось сказать, что это точно не к нему, но что-то подсказывало, что всё как раз наоборот. Простившись с друзьями, он поторопился домой. Худшие опасения оправдались сразу: стоило парню переступить порог, как его голубой взгляд утонул в чужом… синем, глубоком и отчуждённом. Отражение нациста купалось в сиреневом озере зеркала. Несколько секунд двое смотрели друг на друга, затем немец поставил чемодан на комод и отвёл взгляд. Снял плащ. — Ты здесь живёшь? — спросил фашист по-русски, просто с ужасным акцентом. — Да, — Никольский закрыл за собой дверь. Его потряхивало. — Теперь здесь живу и я. Ты знаешь немецкий? Говоришь? — Знаю, — пробормотал парень уже по-немецки. — Тогда говори на моём языке. Как твоё имя? — резко развернувшись на каблуках, нацист подошёл к своему новому соседу. Ухмыльнулся. В лице молодого немца было что-то волчье и оттого отталкивающее. Хотя черты лица, казалось бы, весьма симпатичны. Таким сумбурным и было первое мнение Никольского. — Михаил. — Микаэль… Коротко как? Мищъа? — губы фашисты растянулись в совершенно поганой ухмылке. — Да. — Как смешно звучит, русский! — рассмеялся немец, переходя на свой язык. — Гауптштурмфюрер Герард Блюхер. Надеюсь, у меня не будет с тобой проблем. Иначе пущу тебе пулю в лоб. Без церемоний. — Думаю, не будет, — отведя взгляд, Никольский отошёл и стянул своё серое пальто. Повесил на крючок. — Ты почему не на фронте? Герард убрал фуражку и плащ в шкаф, и теперь приглаживал и без того зализанные волосы, стоя у зеркала. — Не взяли. У меня болезнь. — Надеюсь, не инфекционная? — поморщился Блюхер. — Нет. У меня гемофилия. — Ха. Болезнь королей. Или как там называется? — Да. — Значит, любая царапина может выбить тебя из колеи? Тогда тебе надо быть осторожнее, чтобы случайно не попасть мне под горячую руку, свинья, — отчеканил Герард. Даже не взглянув больше на русского, он направился в сторону ванной. Приоткрылась входная дверь, и в квартиру вошла Софья Леонидовна, соседка Никольского. — Опять стольких наших убили. Повесили на площади, чудовища… Как в театре, — произнесла она с болью, качая головой и ставя сумку на стул. — Ты видел, Миша? — Видел. Это немыслимо. «И пора бы привыкнуть», — мелькнуло в сознании. Дверь в ванную открылась, и на свет снова показался нацист. На его лице блестели капли воды, когда он подходил к Софье Леонидовне. Та опешила, глядя на незнакомца во вражеской форме. Её ноги затряслись. — А ты кто, старуха? Тоже тут живёшь? — грубо спросил Блюхер по-русски. Та закивала, делая шаг назад. — Будешь мне готовить. Поняла? — Да, конечно… — …герр Блюхер. — Конечно, герр Блюхер! Герард медленно перевёл взгляд с Морозовой на Никольского. Его лицо было строгим, собранным и напоминало маску. Взяв чемодан, нацист пошёл в сторону дальней комнаты, скрипя сапогами. Как будто он знал, что именно она заперта и ждёт своего хозяина. Действительно — оказалась заперта — немец отворил её ключом. — Чтобы через час обед был на столе! — рявкнул Герард прежде, чем хлопнуть дверью. Я просыпаюсь каждое утро, зная, что этот день может быть полон боли и страха. Я — человек с гемофилией. Каждый движение, каждый неосторожный шаг может привести к кровотечению, к внезапной и невыносимой боли. Моя жизнь наполнена постоянными ограничениями. Я не могу заниматься активными видами спорта или участвовать в экстремальных мероприятиях. Я всегда должен быть настороже, следить за своими движениями, чтобы избежать травм. Но моя гемофилия — это не только физическая боль. Это и постоянный стресс, страх перед внезапным обострением заболевания, перед необходимостью лечения и длительным восстановлением после кровотечения. Это и борьба с недопониманием со стороны окружающих, с проблемами доступа к качественной медицинской помощи. Но я не сдаюсь. Я каждый день борюсь за свою жизнь, за право быть счастливым и полноценным человеком. Я не позволяю гемофилии определять весь мой мир, я нахожу радость в обыденных моментах, в маленьких победах над своим заболеванием. Гемофилия — это часть меня, но не определяет меня как личность. Прошло уже более трёх лет, а Никольский помнил о том, как вёл дневник о своей болезни, словно то было только вчера. Тетрадь с записями давно сгинула, а вот гемофилия осталась. Препараты позволяли вести более достойную жизнь, но когда началась война, речи о том, чтобы попасть в армию, идти не могло. Парень пошёл добровольцем, но оттуда его выпнули обратно, дав понять, что с таким здоровьем можно только опозорить советскую армию, и больше ничего. Впоследствии это стало темой для треволнений Михаила. Он хотел помогать своей стране, ему не нравилось положение «отсидчика», но выбирать не приходилось. Оставшись наедине с собой после встречи с новым постояльцем, Никольский ощутил общее ухудшение состояния. И лишь приняв таблетки, смутно почувствовал, что отпускает.