По следам луны

— Тебе хорошо? — хриплый, чуть дрожащий голос раздался над самым ухом, что вынудило вздрогнуть, хотя только удалось расслабиться. Отключить голову. — Минхо? — Нормально, — сухо, сквозь желание сказать иное.       Ответом на ложь послужило звучное хмыканье. Чан замедлился в толчках, сильнее навалился телом, вошёл максимально глубоко, буквально вынудив полностью лечь на простынь и уткнуться лицом в жёсткий матрац. Вроде начиналось всё так, как и было всегда. Вот он, горячий, готовый отдать всего себя, выцеловывает заднюю сторону шеи чувственно, осторожно. Касается руками аккуратно, бережно, сжимает талию так, чтобы не оставить следов, и продолжает двигаться. Было всегда. В эти же мгновения, растянувшиеся вечностью, Минхо просто ждал, когда всё закончится. Терпел жгучую боль, жмурил глаза, лишь бы не дать слезам из-за острого дискомфорта пролиться, устраивался так, чтобы меньше в себя принимать. Из-за ощущения того, что оно всё неправильное, ненастоящее, ранящее и подводящее к краю безумия, давился жаждой закричать. Ему больно. Ему с ним стало больно и просто невыносимо. Когда-то трепетная близость обернулась настоящим испытанием, а сказать «нет» почудилось какой-то неблагодарностью, ведь по нему скучали. Его желали и хотели. Вина ли это Бан Чана? Маловероятно. Всё в голове. И это всё переняло тело, разрываясь в боли от каждого глубокого проникновения, потому что мечталось совсем об ином. Му́ка. Мысленная мольба к тому, чтобы человек сверху достиг разрядки как можно скорее, ведь, казалось, ещё толчок, и сам Минхо бы сорвался в уродливые рыдания. Но тихая похвала сыпалась, комплименты разливались, руки просунулись под телом, чтобы сжать грудь: привычное, до хрипов нежеланное сейчас. Ли же стискивал подушку с заметным остервенением, аж вены по руками мерзкими змеями протянулись, гудеть начали, пока почти беззвучно он скулил в ткань. Приподнимал запертые весом партнёра ноги, будто старался отгородиться, однако его, как ощущалось, не чувствовали даже. Не понимали, что и возбуждения не было. Отчего росло осознание в собственной вине — не отказал, дал воспользоваться. Постиг же простую истину ранее, что сегодня не для него всё будет сделано. Потому чувствовать в себе пульсирующий член, слышать мерзкие звуки хлюпающей смазки, дыхание распознавать на своей мокрой от пота шее, разбирать в стонах похвалу — выводило из себя, сдавливало горло. В этот раз Минхо физически не мог дать дозволение дойти до конца, удовлетворить потребности. — Остановись, — звонко, на грани слёз. — Пожалуйста, остановись. — Что такое? — Чан замер. Приподнялся с тела под собой, сдвигаясь немного вбок. И этого хватило, дабы пропитавшееся чужим потом то самое тело тут же подорвалось на смятом белье. — Минхо?       Но Ли завозился сильнее, истерично. Вынудил полностью слезть с себя рваными движениями, покинуть растянутый анус с гадким звуком выхода воздуха. Ещё и руку вырвал, когда его попытались схватить, остановить от хаотичности, ведь понятным ничего не было. На ватных ногах, почти бегом, Минхо поторопился в ванную комнату, где сразу же закрылся. Попытки подавить всё то, что рвалось изнутри, завершились опустошением и так пустого желудка. Руки дрожали, упираясь в белый обод. Жидкость выходила под сопровождение того, чего слышать не желалось, так ещё и спазмы безжалостно скручивали все органы внутри. Порочное чувство отвращения не только к себе, но и к Бан Чану, росло слишком быстро. Даже горячий душ не мог смыть всего. Места сжатия плоти чужими пальцами полыхали, уже проявились первые следы присвоения — и ненависть к своему и без того испорченному телу возвышалась над теми стенами, которые удалось выстроить огромным трудом. Теперь все старания по принятию нового себя оказались уничтоженными в прах. Притронуться к себе чувствовалось омерзительным, но будто убедиться надо было — он хорошо растянут, не порван, однако касание подушечек пальцев к распухшим краям породило в горле отчаянное рычание. Неразорвавшийся крик. А оттого, что понимания этому всему не находилось, становилось лишь хуже. Как всё нежное превратилось в то, от чего бежать хотелось? Как человек, являющийся солнцем всей жизни, обернулся холодным нечто, более не согревающим, хотя ничего в масштабах маленького мира не менялось? Последнее время Минхо всё чаще ощущал лёд, исходящий от Бан Чана. Тот же вёл себя так, как и обычно. Ластился, ухаживал, помогал и поддерживал. Но тепло более не жило в нём постоянно. Это отнюдь не физическое проявление. С такой особенностью сложно было ужиться многие годы, однако Ли смог. Распознавание в людях холода и тепла помогало ему выбирать только верных друзей, не готовых причинить боль, ранить. И впервые столкнулся с тем, что в близком человеке менялась полярность — пугающее.       Одиннадцать лет вместе. С самой школьной скамьи. Прошли вместе достаточно большой путь, преодолели страх перед обществом и создали уютное место, где ещё пару лет назад царила нежность. Пресловутой любовью всё, что было между ними, Ли назвать не мог. Не использовал это слово в повседневной жизни уже давно, но подразумевал своё особенное чувство к Чану. Никого другого Минхо рядом с собой и представить не мог. Его всё — Бан Чан: мир, душа, сердце, жизнь. Когда-то старший товарищ, отличный хён, открывший запертые на ключ смущения таланты, хороший друг. Сейчас — без пяти минут супруг. Но Минхо перестал это понимать, внимать даже долгим и глубоким размышлениям. Согласился на предложение, осознавая своё положение: так близко к себе он просто никого не подпустит уже никогда. Тёплые чувства по-прежнему жили, цвели, временами переливались, а если ещё и раззадорить всё это, то получить нежности в ответ можно в несколько раз больше. Огромное уважение, восхищение, взаимопонимание, никакой ревности, идеальное сочетание в быту, одинаковые взгляды на будущее, ласка, схожие вкусы — что ещё нужно? В любовь и подобное Ли не верил, не продержались бы они так долго на этом фантомном плоту. Верил в союз двух людей на примере своих приёмных родителей. Поэтому и не задумывался никогда об изменении своей жизни. Чан — его всё. Первый мужчина, первый партнёр, первый и единственный, кто помог раскрыть сексуальность и почувствовать себя желанным. Первый, к кому Минхо шёл за советом. Первый.

      Был.

      Оседая на пол в ванной, Минхо не мог внять тому, что не хотел возвращаться в спальню. Не хотел секса. Не хотел сейчас близости. И не хотел обсуждать то, что произошло. Думал, в прошлые разы попросту устал, плохо чувствовал себя, поэтому больше терпел, нежели отдавался страсти. В эту ночь сам себе говорил об обязанности ощутить удовольствие — только в боли его не находил. Раздумывал о том, что не виделся с Чаном почти два месяца, однако в нём это никак не отзывалось. Не успел даже осознать утёкшего сквозь пальцы времени, а засыпать и просыпаться одному в постели не ощущалось странным, наоборот, некая свобода в венах поселилась. Да, дабы пробудить себя, он приготовил замечательный ужин. Выслушал с удовольствием все истории, какими с ним делились, задыхающимся смехом давясь. Сделал массаж. Позволил всего себя изучить в свете переливающихся разными цветами неоновых лент. Даже станцевал нечто соблазнительное в струящихся по его телу тканях, словно сам себя настроить пытался на интим. Но когда дело дошло до секса, всё переменилось и сломалось в нём в жгучий миг. Будто приходилось наступать себе же на горло, дабы отдаться чужим рукам. И всё утекло во мрак реальности в те мгновения — Минхо делал многое просто по привычке, желал порадовать, помочь снять стресс после перелёта, однако не хотел продолжения этого. Отказать же права не имел, как считал. Чан смотрел на него с таким восхищением, с которым никто и никогда больше не взглянет. Руки Бана уже знали куда нажать, где погладить, дрожь породить чтобы. Но и это не пробуждало того, ранее горящего под рёбрами. Пустое, холодное. И этот самый холод как раз исходил от Бан Чана, даже если всем собой он демонстрировал иное. Всё переменилось.       В огромной толстовке, скрывающей похудевшие бёдра, Минхо стоял на балконе и курил. Поглядывал на ворох грязного белья возле стиральной машинки и старался думать о каких-то бытовых вещах. Планировал новый день, распределение времени, лишь бы не возвращаться в спальню. С яркой тоской смотрел в приоткрытое окно, куда и выдыхал отравляющий едкостью дым, и размышлял, а есть ли кто-то, кто сейчас переживает схожие с ним чувства? В окнах домов, по каким скользил уставший взгляд, много где горел свет, несмотря на поздний час. Вдруг там в эти же минуты кто-то тоже отдавался терзаниям душевным. И как они справлялись? Что предпринимали, дабы заглушить мерзкий голос о лживо выстроенной линии жизни?       В соседней квартире жила молодая пара, крики которой Ли слышал слишком часто, чтобы понимать уровень «трагедии». Неосознанно Минхо даже попытался прислушаться, а не происходило ли там что-то вновь. Но его поприветствовала лишь тишина звенящая. После хорошей ругани обычно, когда Минхо случайно пересекался с девушкой в лифте или коридоре, та добродушно улыбалась ему и здоровалась. Взгляд Ли постоянно замечал и синяки, и ссадины, старательно скрываемые то макияжем, то одеждой — паскудно на душе становилось из-за этого. Иногда, когда он ночевал один, в нём боролось желание пойти и набить лицо тому парню, кто руку на свою девушку поднимать смел. Однако его ни о чём не просили. И просто так влезть в семью не мог, боялся нарушить чужие границы: они же не расходились так много лет, были, значит, на то причины. Не понимал, конечно, как же можно проявлять физическую агрессию к тому, с кем ты в отношениях, к девушке. Ведь несмотря на то, что Минхо осознал своё влечение к мужчинам давно и полностью, никогда и не пытался «полюбить» девочку в школьные годы, он находил в них всё самое прекрасное. Ему нравилось любоваться их телами, тонкими запястьями, стройными или полными ногами, большими и маленькими лицами — потому и не мог осознать, за что гетеро мужчины порой так сильно ненавидели женщин, хотя во всём и всегда зависели от них. Неужели и к матери могли проявить себя настолько отвратительными тварями? Минхо размышлял об этом часто и не находил ответов. А то, что соседка заглушала в себе всё происходящее алкоголем, тоже пугало. Несколько раз видел её сидящей возле двери в квартиру, сразу приглашал к себе, чтобы позволить себя хотя бы в порядок привести, но та отказывалась. Замечал и то, как она с какими-то девушками напивалась в баре недалеко от дома, а после оседала на землю без сил. Каждый раз это происходило после бурной ночи в самом поганом смысле этого определения. Сам Минхо такого не хотел, да и, наверное, ситуация у него была совсем другая. В его жизни ничего плохого не происходило, сам себя сжирал мраком, придумывал будто на пустом месте те события, которых и не существовало. От мыслей обо всём самом чёрном, за скуриванием третьей сигареты, его и застал Бан Чан. — Милый, — осторожно, на пробу, позвал он. — Я сделал что-то не так?       Руки привычно опустились на талию, а сам парень прижался грудью, где сердце непонимающе трепыхалось, к широкой спине. Лицом уткнулся в сырые после душа волосы и ощутимо провёл кончиком носа по открытой коже шеи. Всё так, как и было всегда. Только сейчас Минхо почувствовал абсолютно искреннее тепло. От одного голоса, позвавшего его. Физический контакт усиливал проявление импульсов праведности, словно дозволял окунуться в нежность полностью, и уже пережитая боль казалась не такой явной, плохим сном обернулась. Поэтому и отвечать Ли ничего не стал, прикрыл веки и сделал глубокую затяжку, отравляясь, прежде чем затушил сигарету в импровизированной пепельнице — разбитом бокале. Пусть Минхо и боролся с пагубной привычкой, иногда только никотин помогал рассеять ворох размышлений о том, что подвластно не было. Не любил обращаться к кому-то, шёл на разговор лишь при ощущении собственного приближения к грани сумасшествия. Сам придумал, сам позволил фантомным страхам взять над собой верх, сам всё испортил. Пока чужое тепло согревало и заворачивало в нежный кокон мягкости, а ладонь широкая проникала под кофту и устраивалась в самом низу живота, чуть поглаживая — всё былое перестало иметь смысл. Ненависть утихла. Осадком горечи оставалось понимание того, что в себе требовалось разобраться. Срочно. Только не через разговор. Не с Бан Чаном, уже начавшим выцеловывать заднюю сторону шеи. Вместе с ласками, текущими от живота к паху и обратно, Ли чувствовал огонёк в венах, поджигающий кровь. Возбуждался. Может, из-за упущения прелюдии всё получилось так, как получилось? Для Минхо такие проявления всегда являлись важнейшей частью перед сексом, да и чувственности после него всегда желалось неимоверно сильно. Но… — Ты же знаешь, как близость с тобой мне важна, — шелестящим шёпотом. — Я очень скучал. По тебе. — Знаю, — выдохнул во влажный воздух сигаретный дым Ли. — Тогда… Что не так? Я проверил, ты был хорошо подготовлен. Или?..       От этих слов Ли стушевался и оторвался от реальности настолько, что начал игнорировать поглаживая собственного эрегированного члена. Лишь губу прикусил, потому что хотелось простонать — чувствительный. Он думал. Думал о том, что в свои почти двадцать семь до сих пор не мог говорить открыто о сексе. С Бан Чаном тем более, хотя в совместной жизни они успели попробовать многое. Думал и даже корил себя в никчёмности: по сей день не мог признаться своему выбранному человеку в отсутствии такой же жажды в сексе, какая была у самого Чана. С возрастом Ли осознавал душевную тягу к прикосновениям и поцелуям под фоновый шум телевизора, нежели к чему-то иному. Молчал обо всём, постепенно оборачивающемся раздражающими факторами. Не сказать, что они вообще много разговаривали. Словом «привычка» Минхо спокойно описывал их жизнь. Работа, дом, дом, работа. Вместе они даже никуда и не выбирались уже более двух лет. Однако к этому пониманию так ярко удалось притронуться лишь сейчас. А за что они оба держались? Ответ нашёлся почти сразу. Сам. Точнее его часть — забота к тому телу, которое Минхо ненавидел. Бан Чан поцеловал в шею туда, где билась взбухшая вена яростно и заметно. Нежно, осторожно, неуклюже при этом в руках разворачивая всего Минхо, будто давал мгновения принять ситуацию, он подбирался к губам. И Ли откликался на манипуляции чрезмерно довольно. Бросился, словно изголодавшийся, целовать ощутимо. Сминал невероятно пухлые губы самозабвенно и скулил звонко в рот, потому что горячая рука движения ускорила, отдала всё внимание на сочащуюся смазкой головку — можно было сойти с ума. Несколько шагов по узкому балкону и грязному белью на полу. Поясницей болезненно Минхо упёрся в стиральную машинку, нахмурился и зашипел в поцелуи озверевшие из-за этого, но Чан надвигался с напором. Грозовой тучей навис сверху, от ласки грубоватой не дозволял уйти. Прижимался теснее, тёрся о мягкое бедро, себя удовлетворяя, и надрачивать пульсирующий член не прекращал. Несколько жарких мгновений, сплетённых из вздохов, влажных поцелуев и синхронных движений, и Ли кончил под свой же задушенный стон, потому что одна из рук Бан Чана, до этого где-то по телу блуждающая, сжала шею ощутимо. Оргазм оглушил. Судороги распустились, а рот не закрывался, ведь вдохнуть не получалось. Не разрешали. И только когда в глазах начало темнеть, а Минхо удалось слабо ущипнуть Чана за плечо, то его отпустили. — Детка?       Не чувствуя своего тела и себя в пространстве, Ли осел на пол, прям в разбросанную одежду. Руки дрожали, ноги сводило, липкая сперма оставалась на коже. Даже взгляд фокусироваться не хотел ни на чём вокруг. Уверенности в том, что Чан ещё находился рядом, не было. Кровь так громко шумела в ушах, пульс стучал мерзко и гулко, раздражая — всё рассеялось в этой огненной похоти. Поддался же, хотя сам размышлял обо всём порочном и неправильном за секунды до прыжка в бездну. И о сотворённом разговаривать с Бан Чаном он тоже не собирался. Растворялся в заботе, пока его поднимали, умывали, что-то на ухо шептали, а сам мысленно вообще был где угодно, но не дома. Тепло в очередной раз сменилось на холод в моменте того, как кожа прикоснулась к коже в общей кровати: Чан всего лишь обнял. Два обнажённых тела должны были привычно сплестись конечностями, только вот Минхо даже расслабиться не мог: лёд бил по нервам. — Ты поделишься со мной? — ладони привычно на животе оказались, пока грудью Чан снова прилип к ещё влажной после душа спине. — Ничего не случилось, — тихо. — Устал. Работал без выходных. — Кот, я не хочу как-то показывать своё разочарование и тем более чувства твои задевать, но мне немного обидно, — Минхо перевернулся, дабы быть лицом к лицу, — мы не виделись так долго, а ты будто… Совсем не рад мне. — Рад! Я очень скучал тоже, — руками Ли упёрся в массивную грудь и расслабился, почувствовав под ладонями удары сердца быстрые, волнительные. — Просто очень много навалилось, администратор подвела. Пока торопился домой, то чуть в аварию не попал, потом… Ох, мне так хотелось сделать этот вечер приятным. Прости, — достаточно редко Минхо позволял себе быть таким расстроенным и мягким, однако сама судьба препятствовала ему весь день. Это отбирало силы. Так ещё и испытанный страх вспомнился, аж желудочный спазм распустился. — Прости, пожалуйста. — Ох, Минхо-я, ты такая драгоценность, — та улыбка, которая по губам растеклась, даровала возможность Ли увидеть глубокие и красивые ямочки, в полумраке комнаты выглядящие чрезвычайно очаровательно. — Спасибо, что позаботился обо мне. Ужин был прекрасный. — Я же… Я… Мне нравится делать это всё. Времени не хватает только. Будто, знаешь, — веки сомкнулись, ещё бы немного, совсем чуть-чуть, и завеса бы приоткрылась. — Усталость. Это просто усталость.       Желалось же сказать совершенно иное. О своих чувствах, о том, что рвалось наружу и раздирало глотку изнутри. Смолчал опять. Не мог начинать разговор, потому что не имел он под собой никакого основания, кроме «я не ощущаю того, что было раньше». Мечталось упомянуть и об изменениях в них самих, про отдаление, про бесконечную рутину, от которой Ли устал до скрежета зубов. Два месяца Минхо был предоставлен сам себе. Ушёл в работу с головой, ведь всем собой обожал собственную ветеринарную клинику. Свои труды и деньги, вложенные в неё — ценил. А ещё был безумно влюблён в каждого маленького пациента. Его положение позволяло не появляться в клинике, но оставить место администратора не мог, хоть и нанял нового человека. Там он ощущал себя дома, признавал это бесспорно. Особенно когда Чан отсутствовал больше нескольких недель, нужда находиться именно там, а не в четырёх стенах личной клетки, возрастала. Только вот восполнялось совсем другое в душе, вовсе не жажда быть чьей-то ценностью, и раны потому из-за недоговорок, недомолвок разрастались шире и глубже. И сейчас ощущались бесполезными попытки сбежать от реальности, стоило вскользь коснуться этих мыслей в мгновения острого безмолвия. Надумывал и пытался найти проблему там, где её не существовало. Просто необходим был отдых. После него обязательно жизнь станет прежней, и голову, душу и сердце перестанет терзать всё разом так рьяно, без устали. — Понимаю. Давай возьмём пару выходных? — Ли сощурился из-за тона чужого голоса. Серьёзный. — Пусан или Чеджу? Можем слетать в Японию. — Правда? — в моменте глаза Минхо загорелись. Отозвалось это проявление мягким смехом Чана, который в одночасье ухватил Ли в свои объятия и стиснул до писка. — Нет, на самом деле? Мы поедем? — Хочешь? — Спрашиваешь? Мне казалось, что я с ума сойду быстрее, чем услышу от тебя что-то такое. — Хорошо, я займусь этим вопросом, только если сейчас ты мне честно ответишь. — А? — Минхо в очередной раз за вечер брови свёл к переносице. Почему-то с самого момента встречи всё пошло не так, как рисовало воображение. — Что за манипуляции? — Ты сегодня хоть что-нибудь ел? — по Чану иногда сложно было определить, злился ли он. Однако сейчас, когда руки сжали выпирающие рёбра, будто и вопроса не стояло. Был вне себя. — Я не решился за ужином поднимать эту тему. Но ты даже к овощам не притронулся.       Наступило настоящее начало конца. В этот раз, по спутанным причинам, Ли думал, что его не станут донимать всем этим. Внешний вид вроде отвечал на всё самостоятельно и без объяснений. Минхо похудел. Похудел настолько, что пришлось приобретать новую одежду, хотя на такие случаи у него всегда были вещи на пару размеров меньше: научился. В этот же вечер, о котором он вообще вспомнил лишь из-за сообщения друга — Чанбина, старательно приходилось делать вид, что еда съедалась. И, да, проебался Ли конкретно по каждому второпях продуманному пункту. Из-за работы он позабыл о дате приезда парней, о поздравлениях с очередным контрактом, который удалось подписать с американским лейблом, о своём внешнем виде. За сотворённым на скорую руку ужином он чувствовал себя максимально некомфортно. Белая рубашка его душила, но скрывала своим объёмом уродливое тело. Широкие брюки не прятали худобу ног, однако их ткань хотя бы нежно к коже прилегала. Неаккуратная укладка раздражала, так ещё и макияж, маскирующий все несовершенства лица, будто расплывался и всё портил. Однако марку Минхо держал. Слушал внимательно все рассказы Бан Чана про Америку и дивился тем вещам, которые в его маленьком мире не умещались. Свобода страны чувствовалась фальшивой, однако осознание того, что там любимого человека можно было спокойно взять за руку — согревало. Подливал сок в бокалы и следил за тем, чтобы дорогой сердцу человек хорошо ел, ведь сам этого не делал. — Минхо.       Отвратительная, гадкая, мерзкая и губительная привычка: сжирать себя за собственный внешний вид. Она тоже стала спутником почти всего времени совместного проживания. Около восьми лет это продолжалось и выхода из этого ада не находилось. С первой долгой командировки Чана начался тяжёлый путь примирения с собственной головой. Наверное, ещё и поэтому Минхо не представлял своей жизни без этого человека. Он бы просто умер. Ведь именно Бан Чан помог принять себя, своё тело, можно сказать, привил любовь. В любом весе, со всеми растяжкам, неровностями, складками и объёмами. Уродом Ли себя, конечно, не считал, однако то, как быстро он набирал вес, даже если питался скромно, убивало в нём каждый день что-то светлое. Удавалось угомонить это всё только Чану и его безграничной любви. Осыпал комплиментами, помогал раскрыться, показывал красоту во всех её проявлениях. Не старался сделать акцент на потрясающем лице, а отдавал всё внимание разным участкам тела. Каждый из них нахваливал, особенно пышные бёдра, ведь, как он заверял, от них сходили все с ума. Мягкий живот являлся истинной проблемой. В залах Минхо себя не щадил, но хватало нескольких пропусков и немного стресса, как он вновь переставал быть плотным — бесило. Но Чан выручал и тут, внушал, что всё прекрасно. Иногда Ли думал, что его просто не понимают, что Бан ничего не знает о том, как с этим жить, когда тело видоизменяется за месяц до невозможного. Потому что сам был подтянут и накачен, склонен к худобе, и ему с ней было бороться проще, чем Минхо с лишним весом. И в одиночестве, чтобы хотя бы немного смиряться с тем, что имелось, Ли переставал нормально есть. Ругал себя, заставлял смотреть в зеркало на обнажённое тело, меняющееся стремительно в иссушенное нечто, и всё равно не мог. Без поддержки от Чана не мог. Без объятий не мог. Без ласк не мог.       Даже силой в себя запихивал еду, но его практически сразу выворачивало. Отсутствие нормального рабочего графика, отдыха, общения с друзьями, тоже подводило всё к невидимой черте. Оттого в этот раз совсем не совладал с собой. Осунувшееся лицо потеряло привлекательность, мышцы ушли вместе с придуманным сознанием жиром. Почти никакой мягкости, объёмов. Некрасивый прямоугольник. Лишь за счёт раскаченных и ещё выдающихся плеч в памяти жили воспоминания о том теле, которое нравилось самому, когда Чан был под боком и напоминал про это. Иногда, поздними ночами, в бархате которых все потаённые мысли вылезали наружу, Бан мог усаживать обнажённого Минхо перед зеркалом и показывать ему всё, что приводило в восторг самого. В такие безмолвные моменты не было и помысла о сексе, лишь безоговорочная нежность. Скольжение рук по чистой от волосков коже, прихватывания губами плотности накаченных бёдер, перебирание пальцами небольшой выпуклости внизу живота, очерчивание подушечками округлых ягодиц, сжатие ладонями массивной груди с чувствительными сосками. Минхо видел не только это всё, но и своё собственное лицо: покрасневшее, с капельками пота от самых висков тянущимися, с приоткрытыми из-за тихих стонов и глубокого дыхания порозовевшими губами. Красив. В эти мгновения он верил. Ведь замечал и настоящее пламя жажды в глазах Чана, который кропотливо изучал уже изученное тело вновь и вновь. Абсолютное безумие. Но оно же и угасало в последние годы. Меньше внимания, меньше комплиментов, больше жёсткого секса и меньше касаний таких, каких мечталось получать и дарить после тяжёлого рабочего дня. Где-то в подсознании Ли предполагал, что в этот раз опустился до такого лишь в надежде вернуть всё. Взять себе всего Чана. Просчитался. — Я не ел сегодня ничего, — выдохнул Минхо. — Прости?       Ощущать себя подростком, провинившимся перед родителями, обернулось неприятными мурашками. Может, уже даже желалось, чтобы наругали, выбили всю дурь, но Бан Чан просто обнял его. Холод сменялся постепенно на тепло. Поцелуй подарили тоже мягкий, чувственный, пока руки безостановочно шарили по изменившемуся телу. Эта слабость из-за резкого похудения отзывалась только сейчас. Ли осознавал насколько устал от всего. Не только от работы. Да, бывало думал о том, как ему хорошо побыть в тишине. Да, он мог спокойно размышлять над тем, почему в последние несколько лет его стали преследовать странные мысли об их с Чаном крошечном мирке. Да, ему до дрожи нужно было оставаться в отстроенной клетке. Да вот всё начинало меняться и приоткрытое окно будто манило. Тянуло туда, где ночной воздух и шум машин. Туда, где вода и яркие фонари, тёплый песок и нежное спокойствие. Мысли осыпались битым стеклом, когда Бан Чан углубил поцелуй, осторожно толкаясь языком в приоткрывшийся для вздоха рот. Минхо же сразу позабыл всё. Свобода без Чана никогда таковой не будет. Всё, что так важно — отдохнуть вместе, вспомнить то, как было раньше. И маленький мир засияет вновь. — Я люблю тебя, Минхо, — шёпотом смущённым, хотя эта фраза за столько лет уже должна была осесть на кончике языка. — Ты самое лучшее, что со мной случалось. — Я… Я благодарен тебе за всё, Чан… Чанни. — Завтра у меня свободный день, поэтому я займусь продумыванием нашего отдыха. Приготовлю тебе завтрак и соберу еду на работу, договорились? — Завтрак всегда на мне же, — Минхо глупо моргнул несколько раз и растворился в приятном уху смехе. — Спасибо. Я обязательно поем. — Прости, что оставляю тебя так часто одного. Я знаю, что тебе сложно. Может, попробовать завести ещё нескольких друзей? М? — Чан, мне не двенадцать лет. Даже моя матушка так не говорит. — А если попробовать вернуться в танцевальную сферу? Не думал?       Теперь и Минхо злился. Только этот ужасный вечер, который хотелось скомкать грязной бумажкой и выкинуть в урну, подошёл к концу, как с чего-то кто-то решил поковырять старые раны. Из-за одних мыслей заболело тело, и мерзкие импульсы, какие преследовали во время близости после долгой разлуки, заплясали по коже. — Ты же знаешь. Я не могу. — Всё, тогда затыкаюсь, — звучное хмыканье. — Выключаю свет. — Мгм, — отвратительный щелчок, и приглушённое свечение торшера погасло, оставляя спальню в холодном мраке. Лишь тепло физическое оставалось рядом. Того тепла не стало вновь. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — тихое дыхание прервалось на достаточно низкий шёпот, — несмотря ни на что, я останусь рядом. Несмотря ни на что, я не отпущу тебя.       Ещё года два назад Минхо бы расценил это как нечто романтично-глупое. Теперь же эти слова его пугали. А он ещё даже и не подозревал, что они, брошенные в сонном состоянии, окажутся пророческими.