По следам луны

      Дураком Феликс себя никогда не считал, быть обманутым не любил и привык ко всему относиться с огромным недоверием: жизнь его научила скорее остерегаться людей, нежели душу им открывать. До момента появления навязчивого, прилипчивого и громкого Хван Хёнджина это удавалось слишком легко, ведь отвратительного опыта за плечами было достаточно. А когда на горизонте засияло раздражающе очаровательное лицо, что-то переменилось. Конечно, несколько лет потуги Хвана приблизиться не заканчивались ничем хорошим, пока в голове Ли царила и цвела единственная мысль: маньяк какой-то. Только всё же пришлось сдаться, потому что появилось осознание. Ранее ни один человек так явно и открыто не пытался вступить с ним в контакт. Завязалось подобие дружбы, где, как ощущалось, всё было невыносимо хорошо и определённо являлось подозрительным. Оно раскрылось чуть позже, стоило пересечь тонкую границу дозволения — боязливый поцелуй, инициатором которого и стал смущённый донельзя Феликс, впервые окунувшийся в столь сильные чувства. Хёнджин чужого рвения, по предположениям Ли, испугался и на некоторое время исчез с радаров, словно его никогда и не существовало. Такое ранило неимоверно сильно и глубоко, поселяя в ещё большую ненависть ко всему вокруг. Ведь истолковать как-то иначе поведение Хвана за долгое время общения не удалось: Феликс воспринял все его действия, прикосновения, взгляды, комплименты и желания постоянно вместе находиться, как неумолимую, пусть и волнительную жажду шагнуть дальше. И её сам он разделял, только до конца не верил, что подобное реальностью может быть. Кто-то добрый, ласковый, отзывчивый, талантливый и чудаковатый проявил к нему, забившемуся в кокон от внешнего мира, симпатию. Почти в первую же неделю знакомства Ли заявил, кем ощущал себя, не особо стесняясь порицания: ему нравились и девушки, и парни, но отношения удавалось построить несколько раз только с парнями. И то долгими они не были и больше походили на дружбу с привилегиями. В те дни думалось, что признание такого рода отпугнёт назойливого парнишку, только будто другой эффект возымело, из-за чего Ли лишь убедился в правильности своих выводов. Обжёгся. Корил себя, ненавидел за то, что его человеческие желания быть нужным, любимым и кому-то дорогим вновь взяли верх над безразличием и концентрацией на самом себе. Урон для души оказался колоссальным, и даже чудилось, что его нельзя искупить, закрыть ту огромную брешь. Но влечение к уютному Хёнджину вынудило распахнуть своё сердце второй раз.       Только когда с извинениями Хван вернулся, то ощущение недоговорённости оставалось и тяжёлым осадком осело на самих рёбрах. Боязнью сбежавшего Хвана было то, что Феликс пошутил над ним. Поцеловал ради развлечения, потому что в нём Хёнджин не мог отыскать его настоящего, а видел лишь маски, которые слетали достаточно редко. Именно холодного, какого-то безразличного отношения и испугался. Нервничал ещё и из-за того, что ранее никогда ему в душу парни не западали, не целовали его, не намекали на что-то большее, а тут же испытывал такое, чему слов придумать не мог. Давился волнением и признаниями в зародившихся чувствах. На небольшом полотне принёс нарисованное сердце, заверяя, что готов отдать его навсегда. И стоило, обговорив всё, взвесив каждое «за» и «против», положить начало спутанным отношениям, как ко всем размышлениям и домыслам ещё прибавилась и ревность. Увидеть Хвана в объятиях какого-то парня почувствовалось дикостью и лицемерием, ведь тот убеждал, клялся, рассыпаясь в извинениях, что Феликс — первый парень, с кем довелось открыть другую сторону самого себя. Как только удалось узнать, кем незнакомец был, то он моментально стал врагом номер один. Ведь именно с ним, как выяснилось, Хёнджин проводил много времени, вёл себя абсолютно иначе и вообще проявлялся так, словно в истощённом парне заключался весь смысл его жизни. И даже после неприятного рассказа о том, кто кому кем является, Феликс не подпускал нового знакомого к себе. Смотрел с презрением, видел и знал, что и у него есть отношения, которые обществом принято порицать, однако легче это не делало. Не понимал, почему другой человек, представившийся спутником жизни, не замечал этих взглядов, касаний, перешёптываний. Или же позволял вовсе уединиться, проводить часы им лишь вдвоём. В голове собственника Ли Феликса это не укладывалось. Потому-то Минхо и обернулся для него костью в горле, кому путь к сердцу был просто заперт. Времени потребовалось настолько много, чтобы преодолеть внутренние барьеры и просто осознать, что именно он себя полным придурком и выставлял, отчего сейчас поверить в искреннюю близость чудилось наивным. Однако Ли Минхо сидел рядом. Его руку сжимала рука Феликса. Да и взор изучал острые черты: живой, настоящий, измученный. В эти мгновения единения то, что в прошлом было, отдавалось только гулкими ударами сердца, но Ли усвоил урок. Не желал больше терять тех, кто ему стал домом. Поэтому и слушал внимательно, пока душа трещала по швам от всего того, сокрытого столь долго. Оттого, как сильно он ошибался.       На протяжении всего общения Феликс знал, что ему не договаривали подробностей с самого начала. Однако внимал тяжести на сердце, лишь мысль проскакивала о том, чтобы надавить, вытащить силой правду. Не его тайна, не ему о ней молить. Просто в своей жизни он ни у кого не видел таких отношений, как были у Ли и Хвана. Это порождало спутанные чувства, ревность, зависть и всё то, от чего мечталось избавиться. Однако в ссорах, совсем не редких, это являлось одним из рычагов давления на Хёнджина. О чём осведомлен Минхо оказался недавней тихой ночью, в которую Хван прижимался уж излишне отчаянно. Когда повторял, что их с Феликсом отношениям точно конец, и молил не лезть в это, а просто позволить очередному этапу в жизни замкнуться и истлеть в темноте прошлого. Именно поэтому Ли и решился на разговор: закрыть гештальт пора настала. Так ещё и карты выпали желанные: Хёнджин уехал; домой вернуться было боязно; а душу излить уж очень хотелось, до чесотки на корне языка. Признавался он Феликсу скомканно, что не понимал своих надежд, ведь вряд ли вспоротые раны на его сердце помогут помирить их с Хёнджином, однако не смолкал. Спокойно, монотонно, согревая в сознании воспоминания о светлых моментах, дабы не провалиться глубже, говорил. Для израненной души, сломанной человеческой сути, Минхо всё это требовалось. Он ставил жирную точку во всех недоговорённостях с тем, к кому прикипел, кого полюбил и не думал просто так отпускать. Давно сокрытие «истины» было выбрано им самолично, без давления со стороны. Разработалась стратегия, история, которая не раскрывала того, чего Ли боялся. О чём ему твердили всё его детство. И этот пересказ однотипных дорам всех устраивал и почти не отличался от того, что могло бы произойти на самом деле. Никто не лез в прошлое, не искал доказательства, слушатели верили на слово. Им хватало информации, чтобы понять и принять Минхо, внять его поведению в происходящих обстоятельствах. Истинную правду знали только те, кто пережил это вместе с ним. Даже родителям Бан Чана не открыли суть, на чём настоял сам Чан, дабы сберечь самого Ли.       Зато теперь, отдавшись во власть страха, понимания того, насколько низко сам Минхо пал, слова вырывались из горла самопроизвольно. Что он с собой сотворил, как сильно оказался помешанным на одном человеке, что позабыл других — его вынудило всё это достать нож. Нитку за ниткой он отрезал на ранах глубоких, обнажая их взору друга, в котором видел ужас. Первобытный, наполненный огнями неверия, ведь такое попросту не могло быть чем-то реальным. И мало того, как жестоко каждое слово пробирало до мурашек и дрожи, Феликса это ещё вынуждало чувствовать и стыд. За ревность. За всё произнесённое в порывах злости, когда себя не удавалось контролировать. За те чувства, которые порождались тёмными мыслями. Даже если Ли понимал, что не ради этого Минхо вспарывал своё сердце, не для того, чтобы пристыдить, то испытывалось всё чрезмерно ярко. Ещё и вина перед Хёнджином обретала невозможные оттенки красного, болезненного. Отрезанные «крылья», рукоприкладство, угрозы нанесения себе же травм, если Хван не сделает так, как приказывалось. Потому что и в голову не приходило, что пряталось там: за улыбками, румянцем смущения, неловкими поцелуями; за объятиями Минхо, за срывами к нему в ночи. Феликс становился огромной проблемой, если выходил из себя. Из него рвалась жажда безумного контроля, и когда ему не поддавались, он воспринимал это унижением своего «я». Своей ценности для того человека, который притворялся близким. Так боялся, что его оставят, бросят, ему изменят, про него забудут. Превращался в озлобленное на весь мир создание и побороть себя не мог. Пережил достаточно предательств, больше не желал испытывать боль, хоть и не понимал, как губил всё вокруг своими же действиями. И сейчас, при виде разбитого друга, который неистово дрожал, и чей голос искажался в каждом новом слове, любое действие прошлого начинало давить. Настолько он был эгоистичен, замкнут на себе, оттого и отрисовал такие уродливые сценарии измен, предательств; сотворил столько непросительных вещей. Видеть и знать правду на самом деле он не хотел, его устраивало то, в голове созданное, лишь бы были поводы самого себя оправдывать, как только вспышки гнева утихали. У судьбы же образовались иные планы. Столь уродливые и уничтожающие внутренний огонь жизни, что теперь определённо требовалось перевернуть исписанный лист. Начать сначала. Познать себя. Попытаться искупить вину. — Хён… — Мне было восемь. — Хён… — Глупый Хёнджин просто принёс закуски, приготовленные его мамой. И это стоило ему всего.       Минхо не плакал. Он, будучи уверенным, что пустоты в нём больше, чем чувств, сам хотел говорить. Хотел говорить ещё с Чанбином. И теперь медленно, с особой жестокостью, убивал себя. Давно порывался рассказать Феликсу всё, но чтобы рядом был Хёнджин, а вышло всё так, как вышло: тупо, бессмысленно, жалко. Ему важно было донести простую истину. Кто такой Хёнджин для него, что он дорожит этим человеком сильнее, чем кем-либо. Будто оборвать мечтал ту вереницу ссор и истерик, которые процветали. Показать требовалось Феликсу, кем оба являлись, что за некоторыми моментами поведения таилась история. Но всё каждый раз обрывалось, а потом и вовсе стало важнее заточить себя в темнице, потому что так не было больно, страшно. Потому что Ли считал себя слабаком, с чем не был согласен Феликс. Да, очень сильно обижался всё это продолжительное время затишья, из-за того, что только в Минхо он находил какую-то братскую заботу и любовь, ведь ощущал, насколько тот по-иному себя с ним вёл. Именно Минхо помогал перешагнуть собственные эмоции порой, да и делал это так, чтобы не заставлять чувствовать себя никчёмным. Никогда не давил, не говорил о неправильном поведении, как делали другие. Воздействовал мягко, что действительно даровало спокойствие и задавало плавное движение к переменам. Феликс любил его. Казалось, дышал им, когда переставало хватать кислорода во время накатившей волны злости.       Из-за этого и видеть, слышать, ощущать всё то, что мерзкой пеленой затянуло — не хотелось. Обоим не хотелось, но обоим требовалось. Поэтому Минхо продолжал. Вспоминал, как в очередной раз его мать напилась, ведь кроме алкоголя её больше ничего в жизни не интересовало. Вещал сбивчивым шёпотом, как она кричала на него, била по рукам за съеденный кусок курицы, потому что считала жирным. Лупила, выводя в крошечный двор невысокого дома, который вот-вот грозился развалиться под натиском миллиона трещин. И это то, чем приходилось жить всегда. Очередной вечер. Очередной недели. Очередного месяца. Даже в этом всём плакать не удавалось: смысла не было. Не стоило просить остановиться, прекратить ругаться, молить прощения за собственное рождение — его бы продолжали бить. Каждый же удар был под счёт, пока взор в калитку упирался. Удар-минута. Ещё немного, совсем чуть-чуть потерпеть, и папа придёт. Так было почти всегда. Но в тот вечер он задержался. Впервые задержался, отчего женщина перебрала с алкоголем, так как остановить её было некому. Смогла выйти за свои же границы и полностью потеряла рассудок. Тогда и ремень дедушки впервые рассёк нежную кожу живота. Тонкая, изношенная ткань футболки слишком легко поддалась хлёсткому удару, отчего порвалась и плоть. Острая пряжка впилась болезненно, сохранила о себе навсегда воспоминание незаживающим шрамом, а ещё даровала возможность громко закричать тем вечером. И как только уставший мужчина, любящий папа, перешагнул непонятный порожек, показался во дворе, то Минхо со всех сил кинулся к нему. Единственному источнику защиты и того самого истинного тепла. К тому, кто целовал ночами, обнимал и прижимал к себе. К тому, кто готовил завтраки и провожал в школу. Кто обещал, что нужно потерпеть, и вот-вот всё стало бы хорошо, что маме бы помогли. Кто говорил о том, каково это быть настоящим человеком: добрым, стойким, помогающим другим, готовым постоять за то, что дорого. И он стоял за своего сына, растерянного мальчишку, который просто не понимал «за что». Тогда, совсем на чуток, почувствовал Минхо в удаляющиеся биением сердца во мрак мгновения в своих короткостриженых волосах тёплую руку, а после ощутил и последний поцелуй в уголок губ. А дальше лишь кровь. Его успели задвинуть за спину, закрыть собой, прежде чем крики достигли до этого небывалых масштабов. Их слышал весь район, заселённый пожилыми людьми.       Словно вчера, хоть и не желалось, о чём повторял сипло Ли, он помнил, как папа просил маму успокоиться. Однако всё уже было предрешено. Припомнить женщину более безумной, какой она была в те минуты, Минхо не мог. Это действительно был финал, нелепое стечение обстоятельств, откуда и начинался крах сознания. Отчётливо до сих пор слышался и звук битого стекла, ругательства, удары по лицу: папа позволял себя травмировать и никогда не мог дать ответ той женщине, в которую давно так влюбился. Даже если многое переменилось, он всегда повторял, что у него есть кое-что по-настоящему ценное — Минхо. Плод когда-то огромной, внеземной любви. С потрясающими глазами и очаровательным лицом. И только папа подобное говорил маленькому ребёнку, пусть эти слова и не перекрывали всего другого. Ли чувствовал, что он именно такой, что он заслуживает любви, что он достоин жить и ходить по Земле со всеми другими людьми. Поэтому и увидеть то, как резко, рвано и совершенно бесцеремонно родная мама взмахнула ножом для разделки мяса, уничтожило всё разом. Крик Хёнджина, застывшего возле калитки, Минхо даже не расслышал сразу из-за собственного, ведь папа обернулся к нему. Это казалось почти невозможным, однако на плотной шее горел порез. Глубокий, длинный, уродливый, раскрытый, откуда хлестала кровь. Брызгала огромными каплями, устилая своей тёплой яркостью вонючую землю. Звуки, как только крики стихли, зацвели просто отвратительные: хлюпанье, кряхтение, кашель, смешанный захлёбыванием кровью. Только шаг за шагом на непослушных ногах мужчина подбирался к Минхо да упал перед ним на колени. И эту картину никогда не удастся забыть. Уж слишком жирные корни она пустила в сознании и рассудке, чтобы изничтоженной оказаться любыми воздействиями. На смугловатой коже Ли тогда оседали тёплые капли, стекали по ней, подписывая порочный день финалом всего, что уже было пережито. И когда тело тяжело упало, то всё померкло. Даже страха не осталось. Он растворился вместе с сорванным голосом и болью в груди. Минхо просто смотрел в закатных лучах солнца на то, как из разреза продолжала импульсами вырываться кровь. Вслушивался в скрежещущие звуки, так не схожие с человеческими. И видел истлевающую жизнь в родных глазах.       Лишь когда всё стихло, заплаканный взор поднялся сначала на Хёнджина, сорвавшегося с места в этот же миг, стоило взглядам пересечься, а после устремился к испуганной женщине. Уже давно её не хотелось называть «мама», но общество требовало, её сила требовала. И, как думалось даже сейчас, ведь ответа узнать попросту стало не у кого, она осознала, что натворила. Закричала до срывающегося голоса, а после истерично засмеялась. Рванула вперёд, занося нож для удара по собственному ребёнку, но замерла в паре метрах. Её бледное, искажённое гримасой ужаса, лицо Ли тоже отпечатал на сердце. Даже сквозь слёзы ему удавалось разобрать замешательство, словно она не понимала, что же ей делать. Зато Минхо определённо всё понимал — в кого он такой слабак. В родную мать, которая, не выдавив хотя бы слова, с собой сделала то же самое, что и с тем, кому когда-то клялась в любви и верности. Глупо было во всём винить алкоголь, да только запомнилось одно: если напиться, то всё разукрашивается неподвластными человеческому глазу красками, отчего и сотворить можно всё, что угодно. Бить родное дитя до потери сознания, громить дом, приводить неизвестных людей и просто уничтожать то, когда-то сердцу дорогое. Из-за матери Ли не видел детства, не познал материнской любви, стал забитым и обросшим комплексами человеком. И перекладывать всё это на её плечи чудилось ошибочным, пусть именно она выбрала вместо семьи алкоголь и его дары.       По этим причинам тем вечером Минхо пялился на корчащуюся на земле женщину и не испытывал ничего. Не мог припомнить её трезвую. Знал — в руке бутылка — нужно прятаться. В этот раз сплоховал настолько, что потерял то ласковое, греющее, нежное. Поэтому даже перестал реагировать на весь мир вокруг. Не хотел смотреть на прибежавших людей, пытающихся оказать помощь ещё живой женщине; не желал слышать голоса и рыдания Хёнджина. Он просто опустился на колени перед телом папы и осторожно, боязливо, прошёлся подушечками ледяных пальцев по ещё тёплому лицу, дабы утереть капли крови, хотя у самого кожа пестрела красными следами. Пусть стояла жажда заорать под самым горлом, Ли просто тихо плакал. Звал сдавленным голосом, просил подняться, даже если уже и всё понимал. Давил на массивную грудь в отчаянии, стучал маленькими кулаками по ней и просто требовал подняться на ноги, прежде чем поддался всему произошедшему и разрыдался. Те мгновения обернулись последними с папой, поэтому в своей памяти Минхо сохранял их с особой бережностью, пусть они являлись уродливыми и изувечивающими рассудок. Он тогда просто лёг рядом с остывающим телом, пока повсюду мельтешили бесполезные люди, и продолжал звать. Тихо-тихо, почти беззвучно, и глядел стеклянными глазами на застывшее в безразличии лицо. Никому до него не было дела, кроме плачущего Хвана, кого удерживала его шокированная мама за руку в стороне. Поэтому Минхо делал то, что требовало его разорванное в клочья сердце: обнимал любимого человека. Единственного, кого нужно было видеть и чувствовать каждый день.

— Я тебя люблю.

      Всего несколько слов, но они имели такой вес, такую внеземную силу, и именно ими маленький Минхо молил папу подняться. Надеялся до последнего, хотя уже стоял на осколках самого себя. Конечно, папа не встал с земли. Больше не обнял и не пообещал, что всё будет хорошо. Не поцеловал, не потрепал по волосам, не отвёл к школе. Всё закончилось. Похороны, полиция, доктора, разговоры, переезды — его швыряли, как вещь бесхозную, когда ему просто нужна была ласка и забота. Но все делали безразличный вид к трагедии ребёнка. Поселили сначала в больницу, потом в психиатрическую клинику, уже после перебросили и в место временного проживания сирот. Все эти чередующиеся события для Минхо оборачивались болезненными переменами. Он банально не успевал приспособиться хоть к чему-то, оттого и замыкался в себе всё больше. Совсем перестал разговаривать. На психологов, которые пытались его вывести хоть на какой-то диалог, Ли даже не смотрел. Думал лишь о том, как сильно желал отправиться туда, где сейчас был папа: тот много говорил о другом мире, где все люди счастливы и любимы, где не было боли. И удавалось представлять каждую ночь, когда не одолевали кошмары, как папа счастлив там и зовёт к себе. Но Минхо знал, что такого не произойдёт, его никуда не отпустят, не избавят от того страха, который поселился в венах и сплёл там мерзкую паутину. Потому что его продолжали водить к новым людям каждый рассвет, которые хотели от него разных вещей постоянно. Трогали, раздевали догола и снимали побои, разговаривали как с умственно отсталым, хотя таковым Минхо не был. Просто молчал и не реагировал на чужие попытки выстроить диалог. Весь мир для него тогда раскрасился тёмными красками — он всё понимал. Осознавал, что его родных людей больше не было, и он их никогда не увидит в реальности. Лишь там, в удушливых кошмарах, откуда выбраться не получалось, ещё был шанс встретиться.       Петлёй на горле сплетались дни. Обращение незнакомых людей пугало и напрягало. Прикосновения становились обжигающими, и, как чудилось, на коже образовывались метки уродливые поверх всех шрамов от побоев, потому и дёргался Минхо. Не позволял трогать своё нагое тело. Переставал есть, забивался в углы, если в комнату, которую создали под временное проживание, заходило больше двух человек. Отпихивал руки, кричал, стоило полицейским устроить подобие допроса, но никогда ничего не отвечал. Перегорал тоже быстро. Его эмоции и чувства уничтожали маленькое тело изнутри, а когда ещё и вес начал падать чрезмерно быстро, то и усталость убивала моментально. Только с появлением на пороге крошечной комнаты знакомых лиц, тогда воспылала и надежда: его отведут домой. Пусть дома уже и не было. Возвращаться было некуда. Но родители Хёнджина забрали Ли к себе в квартиру, где уже ждал и сам Хван. И, рассказывая это, Минхо улыбался. Именно тот период помог ему не сдаться и не развалиться на части окончательно, несмотря на то, что он уже почти потерял себя. Ему по сей день было плевать, как так вышло, что его отдали не родственникам. Хватало осознания, что его спасли. Спас Хёнджин, который буквально прилип и не отходил дальше нескольких шагов. Спал рядом с позволения, обнимал, давал напитаться своим теплом. В то время как взрослые даже не старались проявить заботы и нежности, потому что были заняты кучей бумаг, организацией кремации и просто искали возможность Ли Минхо стать нормальным человеком. Поэтому, когда на пороге небольшого дома появились незнакомые Ли люди, он перепугался до икоты и просто сбежал, закрывшись в комнате. Прижимался к Хёнджину и тихо плакал из-за пробудившегося страха того, что с ним будут делать подобные вещи, какие делали всё ушедшее время.       И худенький Хван тогда закрыл собой испуганного Минхо, как только в комнату всё же вошли. На тот момент не было ясно, что предстали перед Ли его будущие приёмные родители. Те самые люди, которые подарили новую, совершенно другую жизнь. Они и дали достаточно времени Минхо, чтобы он оправился в той среде, где ему было комфортно — с Хёнджином. При возможности родителям Хвана они высылали деньги на содержание ребёнка, кому требовалось множество разных лекарств и процедур. Так заботились, пусть и издалека, о Минхо. Обо всём этом, конечно, ему рассказали в более осознанном возрасте, отчего чувства распалялись сильнее — он был бесконечно благодарен им за то, что они сделали для него, хотя обязаны не были. Уничтоженная невозможностью родить собственных детей, женщина настояла на том, чтобы усыновить ребёнка одного из лучших работников крупного завода, каким и владел приёмный отец Ли. Трагедия коснулась всего небольшого района, в котором все друг друга знали, потому что в основном работали на единственном в этой местности предприятии. Семья Пак часто помогала семье Ли, о чём тоже дозволили узнать достаточно поздно. Как и про то, что папа собирал деньги на лучшую жизнь своему сыну, подрабатывая во вредных цехах. Сумма была небольшая, однако представления о том, как папа мечтал увезти его из этого прогнившего места, дать всё, что только можно — разрывали на куски давно уничтоженное сердце. Приёмные родители заменить не смогли той связи, какая жила в теле, они подарили намного больше. И к ним Минхо переживал такие чувства, которые и сам не мог описать — больше чем любовь. Матушка стала для него всем: душой, нежностью, лаской. До последнего пыталась подарить материнскую любовь, даже если то и не получалось идеально. Отец воспитал, помог с учёбой, с клиникой, с мировоззрением и просто принял его таким, какой он есть. Хотя мог бы просто отвернуться. Но нет, мужчина принял его своим ребёнком и преподнёс множество счастливых моментов. Его неправильная, совсем не кровная семья подарила ему шанс. И этот шанс был бесценным. Только возвращаться в тот город не желалось — каждая поездка заканчивалась срывами и самыми тёмными воспоминаниями. Пусть Ли и знал, что его всегда там ждут и готовы укутать в объятиях.       Но ещё любовь и безмерная благодарность жила к родителям Хёнджина. То, как они старались играть роль его родителей, пытались делать вид, что всё в порядке, хотя Ли часто слышал, как женщина плакала — заслуживали похвалы попытки. То, как отец Хвана осторожно и боязливо начинал выстраивать диалоги с замолкшим Ли и никогда не давил на него. Брал обоих детей с собой на природу и всячески прилагал усилия для создания условий нормальной жизни. Но всё самое нужное Минхо безоговорочно находил именно в Хёнджине. Так и взрослели вместе. Даже после переезда Ли в новый дом они каждую ночь проводили бок о бок, просто выбирали, где будут ночевать. С Хёнджином не было страшно никогда. Его прикосновения не пугали, потому что за каждым из них раскрывалось непознанное тепло, доводящее до смущения и дрожи. Его мягкий голос обволакивал и укутывал. А если после пробуждения из-за кошмаров он ещё и петь начинал, то Ли просто забывал обо всём. С каждым новым днём, неделей, месяцем, они всё больше перенимали друг от друга и становились теми самыми отражениями. Больше чем братья, кровные родственники, влюблённая пара, близкие по духу. Их отношения абсолютно сложные, однако возвышенные и не поддающиеся описанию. Поэтому, дрожа в нахлынувших эмоциях прошлого, Ли пытался донести это всё другу. Что Хёнджин — его огромная любовь. Пусть между ними часто случались мелкие ссоры, которые даже ценности не имели, пусть на мир они смотрели совершенно разными взглядами и целями, пусть про них говорили многое: хорошее и плохое. Было плевать. И если бы Хван предложил всё бросить, уехать на край света, то Минхо отправился бы следом. Слишком много значил для него этот человек. Слишком много боли и ужасов они пережили плечом к плечу. Слишком сильно они срослись душами.       Впервые за ушедшие сквозь пальцы, как сухой песок, часы Минхо поднял взор на Феликса, когда на судорожном выдохе смолк. Закончил часть своей истории. Сразу дёрнулся испуганно, стоило рассмотреть изумленное выражение чужого лица. Казалось, что Ли потерял свои краски и не выглядел тем, кого Минхо знал. Опухшие глаза глядели с тревогой и чернотой, пугающе завораживающей, отчего Минхо становилось совершенно неуютно. Уже захотел даже извиниться, что влетел так спонтанно и нагло в квартиру, где с порога кинулся перекладывать кошмары прошлого на худые плечи, пока сам Феликс переживал не самые хорошие моменты своей жизни. Вот только его перебили, опередили и вызвали под сердцем растущую панику. Ли-младший поднялся на ноги резво, дабы подойти ближе к самому Минхо. Застыл, нависнув над ним, а лишь после, спустя миллионы ударов разорванного сердца, опустил свои руки на чужие щёки. Бережно погладил большими пальцами чуть тёплую кожу, будто успокоение подарить хотел, показать своё присутствие. Из-за такого действия Минхо неосознанно вздрогнул в очередной раз и отшатнулся: отвык от такой открытости Феликса к нему. Однако, когда захотелось отодвинуться в непрошенном испуге, его вынудили прижаться к животу. Тонкие пальцы путались в чёрных волосах всё это время, поглаживая и почёсывая кожу головы. И только ощутив просыпающееся тепло, Минхо расслабился, сомкнул горящие огнём веки: ему требовалось заплакать. В сгущающейся же тишине чувства резко обострились, но шёпот Феликса стал якорем, помог удержаться на месте. — Всё хорошо, хён. Всё в порядке. Я рядом.       Сбивчиво, сжимаясь в плечах, голос вновь прорезался. Минхо говорил, словно не мог заставить себя заткнуться. Повторял, заведённый, как сильно дорог ему Хёнджин. Вспоминал все мелочи. Помощь с едой, когда тело ребёнка почти иссохло; отвлечённые игры, лишь бы поддержать; объятия, пока Ли пытался осваивать пропущенную учебную программу и дрожал, ведь образ папы никуда не исчезал; растерянный шёпот, если кошмары одолевали вновь и вынуждали кричать поздними ночами; рука, сжимающая руку, когда в колумбарий приводили, проститься. И много всего, что помогало выживать, собирать себя по кускам, выкладывал Феликсу, потому что рвалось наружу. Сейчас, будучи взрослым мужчиной, Минхо редко прибегал к благодарности лично Хвану. А если оно раскрывалось, через кожу пробиваясь, то вело к одному: к крикам и долгим объятиям. Хёнджин превращался в того пугливого мальчишку, который осторожно, самыми подушечками пальцев, касался всех шрамов, подаренных другу родной матерью. И ему было можно. Лишь ему, наедине, когда рядом никого не находилось, где шёпот ощущался импульсами по коже — и то была их тайна. Ли чувствовал себя в безопасности в такие мгновения тотального обнажения, погружался в те дни, где Хван из раза в раз его вытаскивал из подвала собственного безумия. Где Хёнджин сам делился воспоминаниями о разорванном горле. О каплях ярких, повсеместно разлившихся уродством, о застывшей перед глазами картине, в которой Минхо силой отрывали от бездыханного тела, пока неподалёку его мама захлёбывалась разбавленной алкоголем кровью. Хван видел больше, знал больше, переживал больше теми часами рассыпающегося на осколки заката. Минхо же попросту отключился от мира и желал разбудить папу. Со временем понимание этого распускалось яркими цветами, и Ли начинал испытывать огромную вину. Она могла копиться месяцами, а сам он старался задавить её, засунуть дальше в изувеченное сознание. Чтобы после, когда чаша переполнялась, стоять перед Хваном на коленях и в истерике просить простить его за слабость, за срывы, за любой дискомфорт. И разбитый подобным поведением Хёнджин принимал, не отговаривал, не просил перестать думать об этом, только повторял, что прощает. За всё. И любит, безоговорочно любит таким, какой Минхо есть. — Не замолкай, — попросил низко Феликс. — Говори, пока тебе не станет легче. — Ликс… — Я не отпущу тебя. Мне так жаль. Мне так искренне жаль, что я мог думать о тебе… О вас… То, что я думал, — Ли опустился на колени перед Минхо в попытках заглянуть ему в глаза. — Сейчас всё хорошо. Я с тобой. Буду с тобой.       Поглаживая дрожащие ноги Феликс не затихал, успокаивал старшего ласковым тоном своего голоса. Видел, как тот почти лихорадочно утирал своё лицо, хотя слёз не было; жевал нервно почти белые губы и жмурился, впиваясь пальцами себе же в бёдра, словно отрезвить себя хотел. Пробудить от накативших эмоций. Поэтому Феликс перебивал это состояние. Просил прощения и осознавал, что обязан извиниться перед Хёнджином тоже. Поставить точку в их отношениях верную, красивую, чтобы отпустить тот тяжкий груз, который расположился под рёбрами. Теперь он видел, насколько несостоявшейся личностью являлся. Цеплялся за прошлое и закрывал им все свои уродливые поступки, даже не пытался начать новый путь. А здесь два человека отстроили себя с нуля. И их прошлое намного пагубнее повлияло на становление, только по ним и сказать это возможно не было. Да, Феликс знал о мраке ушедших дней. Даже был свидетелем некоторых событий, однако, как только он замечал истинные чувства обоих парней друг к другу, так трактовал как самому нравилось. Потому что зациклился на себе, считал, что с ним судьба обошлась невыносимо жестоко, в чём ошибся. Теперь же видел абсолютно другую сторону близкого человека, отчего грубая боль разрывала изнутри. Не мог представить, каково было Хвану, когда обвинял его во всех грехах. Когда говорил, что он — залюбленный маменькин сынок, проживший свою жизнь на мягких перинах и под лучами яркого солнца. Позорно было ощущать то, каким придурком он выглядел в глазах Хёнджина, прощающего все выпады из раза в раз.       И в воцарившейся тишине Феликс не мог отвести взгляда от красивого лица, изрисованного разлившимися по кухне неровными волнами света и разрушающими эмоциями, и продолжал не осознавать всего услышанного. Громкий Минхо, вечно смеющийся Хёнджин, которые вместе превращались в шумный беспорядок, пережили ужасное. А Ли ревновал. Говорил отвратительные вещи, пусть и переживал невероятные чувства — любовь. Он знал, что это была именно она. Её и испугался, ведь впервые погряз в человеке так сильно. Сейчас же был обязан его отпустить. Потому что внял простой истине — он недостоин Хван Хёнджина. В данный момент точно нет. Вовсе не достоин был и Ли Минхо. Нелепого паренька, чья улыбка иногда сияла так очаровательно, аж до учащённого сердцебиения пленила. Того, кто обнимал и утешал. Помогал пройти негативные эмоции, разрушающие до основания, несмотря на то, что самому требовалась бесконечная поддержка. Когда же удалось этого понимания коснуться более отчётливо, то Ли не смог распробовать мысль, а хотел ли он вообще знать всё? Однозначно рассказанное давало ответы на многие вопросы, да только теперь он представлял двух мальчишек, оказавшихся в той истории, которую даже не все сериалы могли бы экранизировать. Минхо, зажатый в его руках, пережил уничтожающее сознание событие. И если ещё несколько часов назад Феликс обвинял свою семью в том, что она погубила его, превратила в плохого человека, отобрала детство, то теперь видел, как был не прав. Его хотя бы никогда не били. Да, пусть родители не проявляли себя любящими, заботливыми, у Феликса было всё. Это всё теперь хотелось отдать Ли. Вложить в его дрожащие руки, лишь бы увидеть улыбку. А потом осенило, словно током поразило каждую клеточку тела: Бан Чан. В столь поздний час такой разбитый, уничтоженный, маленький из-за жгучих переживаний, Минхо сидел у него на кухне. Один. Подобного даже припомнить не удавалось. Без Чана очень редко Ли куда-то выбирался, а здесь… — Хён. Хён, взгляни на меня, — Минхо перестал пялиться на свои взбухшие на руках вены и поднял пустой взгляд на веснушчатое лицо, заметно взволнованное. — У вас с Чан-хёном что-то случилось? — губы оказались моментально поджатыми. — Хорошо. Думаю, на сегодня достаточно, — Феликс поднялся с пола и потянул за холодную руку старшего следом. — Я постелю тебе, и ты сможешь поспать. — Не думаю, что это хорошая идея, — сдавленно, словно горло сжимала чья-то рука, выдавил Минхо, но на ноги встал. Он ещё корил себя за то, что вообще приехал. Однако по взгляду друга понимал, что необходимо было это сделать намного раньше, а теперь, когда разорвалось ещё одно звено тонкой цепи жизни, он на что-то решился. — Спасибо, что позволил высказаться. Глупо, наверное, полагать, что это уже что-то изменит. — Уже изменило, — перебил Феликс. Ему жаждалось оказаться наедине с собой, чтобы обдумать каждое услышанное слово. — А пока я хочу, чтобы ты поспал. Пожалуйста. Мы поговорим ещё. Мне нужно немного времени. И… Прости, хён. — Тебе не за что просить прощения. Не у меня. — Я думал, что вы с Джинни странные друзья, которые… — Трахаются иногда? — Феликс кивнул. — Ты такой не единственный. Всё норм. Мы… Мы правда с Хённи очень странная парочка. Но я могу сказать, что он — самый дорогой для меня человек. — Надеюсь, однажды и про меня кто-то так скажет, — натянутая улыбка. — Оставайся, Минхо-хён, — рука огладила контур бледного лица. — Всё сумбурно, и я вижу твоё замешательство. Но я рад, что ты решился мне рассказать. Очень ценю то, как ты открываешься мне. — В сложившихся обстоятельствах я должен был стать твоим утешением, а не вестником плохих новостей. — Я сам во всём виноват. И тот удар… Ты же знаешь, да? — теперь настала очередь Минхо кивать. — Я настолько испугался, что Хёнджин возвысится надо мной. Что я перестану быть ему нужным, отчего и сделал это. Теперь же… Мне никогда не достичь его высот. Низок был лишь я. И я же всё убил. — Мне нечего ответить, — пересилив дрожь и подступившую к глотке истерику, Ли обнял Феликса. Скользнул расстроенным взглядом по спутанным светлым волосам, по лицу, где рассыпались мелкие венки из-за продолжительного плача, и вздохнул. Прижал теснее. Не пытался сейчас забрать чужое тепло, а, наоборот, делился своим. — И лезть я в это не могу. — Понимаю, — куда-то в плечо раздосадованно. — Не прошу этого. Просто… Хотелось, чтобы ты побыл со мной. Сказал, что я идиот, что сам натворил дел, отругал бы. А теперь… — Мне жаль, — руки сильнее стиснули худое тело. — Мне жаль, Ликс. — И мне, хённим, — на объятия Феликс ответил не менее слабо. — Оставайся до утра. Уже поздно идти куда-то. За тобой же?.. — Никто не придёт, — совсем тихо. — Минхо-хён, — Ли бережно отстранил друга от себя, — спасибо, что сделал это. Что позволил мне стать частью твоей истории. Пожалуйста, просто пообещай остаться рядом. — Обещаю. Обещаю, — словно в бреду. — Я потерял очень много дорогих мне людей. И не хочу потерять тебя.       Феликс ярко улыбнулся и засмеялся. Впервые за несколько дней он почувствовал себя живым. Нужным. Несмотря на все те ужасные и неправильные вещи, которые натворил. Он был нужен и важен. — Теперь моя очередь позаботиться о тебе, огромный кот, — на мягкие слова Минхо улыбнулся в ответ. Тревога отпустила, даже если и на скомканные мгновения. — Всё будет хорошо.