«Зеркало Атонмет»

...

— Родители. Ганса точно огрели, он подорвался, но рухнул обратно под шипение и колючую жонсьеровскую заботу. — Что? — опешила Лу. — И ты… Жест. Тишина. Вздох. — Я понял это недавно, до этого какие-то смутные отрывки и тишина. А они, — голос стал тяжелее стали, — всегда несли какую-то белиберду на эту тему, мол, головой ударился, вот и придумываю всякое. Я ж не понимал ничего… — он резко сел, уставившись в стену, замолчал. — Так ты, что, мелкий был?! Иво! — Наверное, Лу, я узнал это случайно, как и о псссс… Ганс, шокированный услышанным, поднял руку. — Я знаю. Догадался, — тут же пояснил, — мои...эмпатики, оба. Викарий на меня не смог воздействовать на площади. Вот. Марк, ты знал? Лу рассмеялась. Как-то страшно и сухо. Наждачно. — Когда они напились и потрахались, ха-ха. Правда, тогда обиделся, месье Жонсьер? Приор продолжил, явно намекая, что ему крайне неприятна вся эта тема. —...случайно, прослушивая аудиозаписи по одному делу, очень старому. Оно не связанно ни с текущими, ни с политикой: так чисто профессиональный интерес, тем более, я помнил, что мы жили в тех местах, хотя...они...они...утверждали… —...как и мои приёмные, что всё я выдумал и ничего не было, да. Знакомо, наверняка у вас мягче, месье Мартен, они, всё же вас любили, простите, искажённо и неподобающе, но...извините… — Ничего, Ганс, ничего. И услышал, а потом… Марк мрачно смотрел перед собой, жуя губу. — Это поэтому у тебя истерика случилась, когда ко мне внезапно пришёл? — Да. В голове пусто. Ничего не осталось. Человек ли Мартен, имаго, Приор и насколько ли палач? По закону: любому, их должно ждать наказание. Очень жёсткое. Приёмных Ганса, к сожалению, уже не накажешь. «Они утверждали о чём-то похожем, об алкоголе, хотя и не утверждали, ведь считали меня своим? Или будто бы говорили о ком-то другом: мальчике, или это было нарочно, зная, что я всё приму на себя… Я тупо не помню, бля-я-ядь! Могли ли мои настоящие делать со мной...» Ему казалось, что он сходит с ума. Какие там психологи. Многим из них: давно нужен психиатр или гильотина на крайний случай.

…

Покончить? Звонок. — Ганс? Эмпатик. — А я как раз думал…не по телефону. Он вывез любимого подальше, проверил на наличие следящих устройств, переоделся. И пересказал всё, опуская некоторые детали… — Только Жоньсер нахрена кивнул утвердительно, я так и не понял. — Висельная, Ганс, информация. — Не то слово…

…

Нарсис покусывал колено, мелко-мелко, одно за одним, будто ставил точки, тёрся щетинистым подбородком и заглядывал в глаза. — Что ты почувствовал…тогда, в баре? — голос был учтив, мелодичен и точен в улавливании чужого настроя. Ганс захлопал ресницами, смахивая серебристые слёзы, кривовато улыбнулся, сместился чуть, но колено не убрал: напротив поддался, расслабляя. — Любовь, — ответ дрожал листочком на ветру из забытой папки непутёвым секретарём, — тогда не знал, что это: такое всеобъемлющее, грандиозное, произведение производных от чувств: чёртово умножение, которое так ненавидел…ой, стреляет…простреливает, спину. Не-не-не, давай, пусть. Давно надо…фундамент для любви, Нарси! — Возбуждение не уйдёт от боли? Не захочется… Ганс прищурился. — Боль перевести в…массаж? Размять мне спину? Поясницу? А? Я могу потом тебе…икры твои размять, — он врать не стал, — сзади нравится на тебя смотреть, Нарси: попа загляденье, рельефное, пощупать хочу и полюбоваться вдоволь, — его несло, сорвало крышу, но всё равно, — бёдра промять, полизать? М-м-м. Как тебе? Нарсис гордился, смотря с явным обожанием, кивал и продолжал уже откровеннее снова спускаться к такой сладкой ступне: с пальчиками. — Ганс! Нравится? — Да, — не вовремя вспомнил моменты близости с Мартеном, но ни стыда, ни трепета по отношению к этому не было, — я-я-я… Ах! Косточка, переход к голени, шрам от лезвия партнёрши (завершал уже в парном), белый лёд вспомнился странно, казавшийся почти синим в темноте, на тех самых тренировках, что любил больше всего: ночных, без света, почти с тусклым лучом принесённого фонаря, выторговать минуты у сторожа, выменивая на что менее ценное; по его мнению. — Помогает? Ганс ойкнул и понял. — Это не просто возбуждение, да? Нарсис кивнул, снова продолжая целовать свод стопы, резко накрыл пах. — Конечно. Ты хочешь что-то сказать, стесняешься, отворачиваешься и это...не из-за дыры в душе. Утверждал. — Ну…ну, я это, целовался и трахался с…Иво, с Мартеном то есть, сосал Марку, — взорвавшаяся эйфория, экстаз, как прыжок с башни без парашюта, сносила крышу, слова сами лезли, он их выдавливал, выплёскивая морем, океаном боли и затаённой, запрятанной крови совести, лимфоцитов и плазмы стыда; всё смывалось бесконечным потоком да поцелуями, иногда переходящими в более резвые, дурацко-медленные, уникальные: для него! Да! Да! Стоны. Почтишная тишь, прерываемая пунктирной линией колебаний воздуха: горячего, прозрачного, не тумана. — И как? Молодец. Умница. — Нарси? — Что я тебе говорил, тссс, не протестуй и ногой...повредишь, чшшш, хорошенький мой. Пойми у тебя мало…опыта, и травмы, вдруг влюбишься ещё? — А ты? Нарсис улыбнулся на заботу, опустил ногу, взялся за вторую, сразу сунул её в рот. И стонал, шумно, урча, улыбаясь; смотрел томно и мило, одновременно конечно и как-то приземлённо. — Я? Найду…проклятье, Ганс, что я несу, — смахнул слёзы, лицо его погрустнело, — вру. Никого не найду: один буду жить…когда ты чуть не умер тогда, и после я чуть не свихнулся, мой родной… Он опустился рядом, пряча заплаканное лицо куда-то в район гансового солнечного сплетения. Всхлипывал, икая. — Это говорит о том, что…здоровые отравления, ха-ха-ха-ха, между нами возможны, — смех сам ядовит, опаснее самой сибирской в мире язвы и смертоноснее любой пандемии, — найдёшь, я в тебе не сомневаюсь. В себе… — Никогда! Не надо!.. Ганс опустил ногу: забыл, что поднята и опять рассеялся, в этот раз чище и светлее. Ярче. — Плачем часто, заметил? — Это детокс, так бывает. Травмированные. Ударенные они все. Вот что.

…

Одиннадцать. Жизнь давно пропахла городским смогом, сигаретным дымом и выхлопами машин.

Уже потом он выяснил, зачем тогда Мартен его вызывал, для чего. Следы неявного вещества по составу схожего с ядом сколопендр. Зачем? Ответ пришёл в голову самостоятельно, ещё в больнице узнавал, что эта дрянь способна исказить геном на приборах. Его тогда всего истыкали, как колбаску спагетти (так делала мама) в попытках найти нормальные образцы. — А я трахаюсь…вместо отдыха, блин. Арди предоставила доклад, что несколько поколений неядовитых животных — проживало недалеко от улицы Чёрной, Олдскул дистрикта, прямо под баром «Крик». «Неядовитые — это непсионики, чистые и нестабильные, — говорила тогда она, — эти же эмпатики, телекинетики могут сломать все кости человеку, особенно если самка, крайне опасны для детей, сколопендры-хилеры, как василиски из древних сказок, убивают взглядом, месье Мартен…», и так далее. Ганс расхохотался, стуча кулаком по столу. — А у меня резистентность! Опать! Ой…ха-ха-ха-ха, дебил, блять, я! Везучий, точно не гений!

…

Двенадцать. Замотанная в множество одежд, она все равно казалась ужасающе тонкой.

Он боялся звонить Ларисе и своим родителям. Вдруг кто-то доберётся? Реакционер.

...