Ты – единственное, что может мне помочь

      Домой после ресторана Феликс вернулся только ближе к десяти. Заходить внутрь протухшей, пропахшей алкоголем, потом, пылью и ненавистью к жизни квартиры очень не хотелось. Это место казалось адом, а каждый день недели, прожитый в нём — одним из его кругов. Ходить по полу, покрывшемуся бессчётным количеством грязи, луж от пролитого спиртного, крошек от закуси, пыли, сидеть на диване, что не раз служил одной прогнившей изнутри — во всём организме — женщине лежачим туалетом, спать на кровати, на веки запечатавшей в себе все соки этого дома, все гадости и мерзости — всего этого чертовски не хотелось. Одна только мысль о таком вызывала тошноту и мурашки омерзения.       Но ходить по этому полу, пусть и в обуви, и спать на этой кровати просто-напросто приходилось. Ликс, конечно, давно планировал и копил деньги сразу на годовой залог на съёмную квартиру, но несколько раз, возвращаясь домой после учёбы, он находил тайники разграбленными. В такие моменты он натурально взрывался.       Обычно вялый, не подающий признаки жизни и существования в нём каких-либо эмоций, парень начинал кричать во всё горло, как умалишённый, метался от комнаты к комнате в состоянии, похожем на алкогольное или наркотическое опьянение. Но это даже сравнивать грешно — у Ли перед глазами всё смазано было, паника к горлу подступала, тело трясло и шатало, белая роговица кровью наливалась не от того, что человек обычно принимает по собственному желанию…       Он рвал волосы на голове, ронял предметы мебели, пусть тех и насчитывалось по всему жилью едва ли восемь штук, бился головой о дверные косяки, «розочкой», что с помощью одной из всего множества стеклянных бутылок из-под алкоголя делал, руки себе резал и к шее бы перешёл, если бы в гардеробе шарф или водолазку имел на случай, если всё-таки не сдохнет… никогда даже на йоту ближе к смерти он ведь не был, что, кстати, довольно неприятно было — где эта сука с косой, когда так нужна?!       Да, мать у него не сахар, даже говорить нечего. И он бы давно собственноручно придушил её где-то в густом лесу, но на зоне самоубиться сложнее будет. Вариант, честно сказать, не классный. Сдавать мамку полиции тоже не хотелось — лишние разбирательства и мысль остаться без единственного кровно родного человека, что, хоть и был говном, но всё же родным оставался не было желания.       В таких раздумьях он буквально доковылял до дальней от входной двери комнаты, с отвращением прикоснулся к длинной металлической ручке, надавил на неё, зашёл внутрь и закрыл за собой. От вида собственной комнаты тянуло блевать, но, вновь переборов ежедневно подкатывающую к горлу рвоту, он прямо в обуви, одежде и накинутом на голову капюшоне — чтобы волосами подушки не дай бог не коснуться — улёгся на кровать, взглянув на омерзительного вида потолок, так и кишащий чёрной живностью.       Всё же, удержать позыв в горле он не смог.       Благо, рядом с койкой каждодневно ведро лежало как раз для таких случаев, а ванна с туалетом единственные места, где хоть немного чисто — Феликс сам их всегда мыл, ибо знал, что обычные человеческие потребности нельзя игнорировать, чтобы в обществе не быть для всех последней нечистой свиньёй и иметь хоть какое-то уважение среди остального мира. Так ему, может, однажды и роли доминанта получилось бы достичь.       И ведро это, как бы противно не было, каждый день промывалось в этой же, хоть немного чистой ванной комнате. Он ведь, правда же, не свинья! Парень и работал-то по большей части для того, чтобы счета оплачивать. Даже еда не так важна — в школе бесплатно кормили, как полусироту, ибо отец-то, в отличие от мамки, добухался, — вот однажды в реке и подох, с моста случайно свалившись.       Эти мысли — мысли о никчёмности и уродливости своей жизни — приходили Лику в голову любой раз, как он возвращался домой, что, к слову, того не радовало.       Хотя ведь, если вернуться к теме о человеческих потребностях — Ли раз в два дня принимал ванну и каждодневно умывался, — всё, как у людей, всё, как и должно быть, ни больше, ни меньше. Но почему тогда, сука, он в свой адрес ежедневно слова омерзительные получал? Он и шлюха, и прогнувшийся, и баба с трассы, и веб-кам модель, телом своим торгующая — как это вообще связано? Он ведь, блять, просто умывается по утрам и тело с мылом моет, чтобы свиньёй поганой не быть, как мать!       И всё ведь обществу не так! И веснушки на лице его «бабовские», «сто процентов нарисованные», чтоб себе подобных привлекать и им отдаваться за деньги, и глаза его девчачьи слишком, со стрелочками на углах. Будто он сам их выбирал при рождении, блять! И улыбка не такая, и тельце слишком хрупенькое, «по-бабовски» узенькое, маленькое, и плечи не те, и ноги какие-то не такие — весь он, в общем-то, не такой какой-то.       На подработках на стройках его особенно сильно опускали и над природой тела его насмехались. Подумав о работе, Феликс даже вспомнил внезапно, что его плечу до сих пор «украшением» служил шрам, полученный как раз на одной из строек.       Тогда он был на год младше — семнадцатилетний, уже сломанный морально, неприветливый «юнец», одевшись в самую свою худшую одежду из гардероба, чтобы хоть как-то сливаться с остальными работниками, явился на первый свой рабочий день. Волосы собрал в хвостик на затылке, даже чёлку попытался прилизать, веснушки, как смог, замазал тоналкой, — он уже не первый раз в таком месте работал, замашки местных работников знавал, — кожу на губах, потрескавшуюся от холода, общипал для вида… в общем, всё, что могло показаться грязным неотёсанным мужланам женственным в облике этого парня, он изуродовал или скрыл.       Но поплатился он и не за это. К работе приступил нормально, не начав дело с выслушивания открытых насмешек, пусть мерзкие шепотки по поводу внешности новенького и доносились до его слуха, а некоторые бросали на него недовольные взгляды. Тогда он решил — пускай бесятся себе в радость, ему уже плевать. Ему нужно было на нормальное существование зарабатывать, а не с какими-то подонками цапаться.       Полсмены Ликс отработал спокойно, занимался своим делом и иногда даже едва слышные хвалебные отзывы в свой адрес получал, когда в одиночку такие тяжёлые мешки тягал, какие остальные всегда по двое поднимали. Но наступил обед, все работники уселись в отделённой для приёма пищи комнате, занимаясь соответствующими делами, как вдруг мужик, что ещё в начале работы начал открыто пялиться на Ли, злостно так, ненавистно, резко поднялся с табурета, подорвался к Феликсу и, отбросив в сторону его упаковку рамёна, схватил парня за грудки и отшвырнул к стене, продолжая держать за одежду.       Благо, тогда конец зимы был и одежду работникам выдавали утеплённую — в противном случае от такого удара позвоночнику Ликса пришлось бы несладко.       — Ты кого строишь из себя, сучоныш?! — Прошипел мужик Феликсу прямо в лицо, пытаясь выглядеть угрожающе, но тот лишь демонстративно поморщился, с омерзением покосившись на испачканный в соусе рот работника.       — А ты? Псину остервенелую, у которой из еды только параша? — С абсолютным безразличием к ситуации легко перешёл в наступление Ли. — Ты прежде чем на людей нормальных тявкать, хоть зубы бы ради приличия почистил, щенок.       — Это кто ещё из нас щенок, пидор мелкий?! Отвечай, блять, на вопрос!       — И кого я могу строить, образина ты нечеловеческая? Неужели голодным человеком, уставшим после нелёгкой работы и имеющим потребность в еде быть так уж плохо? Ты хули прицепиться-то надумал ко мне?       — Да ты рожу-то свою размалёванную видел?! Ты ж баба настоящая! Что, не признаешь, что ебло своё тоналкой измазываешь?! А волосы?! Тело? Ты ж девка натуральная, ей же богу!       — А тебе-то что с того? — Равнодушно выдохнул Феликс, закатив глаза. — Я в работе себя слабаком показал, на тяжесть жаловался или на грязь? Пыль? Знаешь, сколько работаю с такими, как ты, так каждый раз в голове мысль — вам просто обидно, что вы также выглядеть не можете, боитесь, что засмеют. Или, другой вариант — у вас на меня встаёт, но из-за консервативных предков позволить принять себя таким, какой есть вы не можете, вот и беситесь. Признайся, красивенькое личико у меня, да? И тельце сладенькое, фигурка что надо? Так бы и присунул, да?       Лицо мужчины, к которому обращались, побагровело от стыда и ярости, он резко замахнулся, проехался по лицу Ликса и откинул его в сторону с такой силой, что парень едва головой об пол не ударился. Спустя пару секунд после падения Ли почувствовал, будто что-то в нём изменилось, что-то стало не так.       — Ты что несёшь, падаль мелкая?! — Продолжал шипеть мужик, подойдя к нему и нагнувшись.       А Феликсу уже похуй было, он понял, от чего ему не по себе стало — он на кусок ещё не отпиленной арматуры плечом упал. Работник ещё какое-то время кричал что-то, пока не заметил, как глаза новенького распахнулись, а пустой взгляд в одной точке застыл. В то время, как и сам крикун понял, что такое стряслось, остальные работники, увидев лужу крови, уже принялись галдеть наперебой, подбегая к Ликсу, узнавая у него о состоянии, кто-то в скорую звонил, остальные ждали оператора, чтобы по его указаниям первую помощь парню оказать.       И за всё время оказания приехавшими врачами Ли ни разу не пискнул, лишь в глазах слёзы застыли от жжения в руке, а губы чуть скривились. Но в остальном он остался непроницаем. Феликс просто ждал, когда всё закончится, и он отсудит у виновника его ранения моральную компенсацию, или сдохнет от заражения крови — одно из двух.       Вспомнив, какую боль тогда пережил, Феликс закусил одеяло, тихонько взвыв. Это было по-настоящему больно и от болезненного ора его спасало лишь полное моральное опустошение, от которого даже физическая боль чувствовалась более притуплёно. Вернее, тогда он просто меньше обращал на неё внимания, упорно занимая мысли другим, а в настоящее время в память врезалась уже реальная боль, пульсируя в районе шрама на плече. Радовало только, что после того случая ему и зарплату по достоинству выплатили, и отсуживать деньги не пришлось — нападавший сам вызвался, дабы на него дело судебное не повесили.       Глаза застлала пелена слёз, на костяшке указательного пальца, под плотно стиснутыми зубами случайно почувствовалась кровь. Он наконец сменил «уличную» маску на «домашнюю», перестал быть тем сильным бесчувственным грубияном, а вновь стал мальчиком, который хочет тепла, добра к себе и спокойной жизни. Он не просит любви — попросту не вынесет её, — не просит лучшей жизни, нет. Ему бы просто квартиру среднестатистическую, а не ту, что только сжигать — уже не исправишь, маму вернуть прежнюю, не бухающую днями напролёт, и не слышать бы каждодневно о том, какая он всё-таки шлюха.       Больно же это, сука, как людям не понять?       И единственным, кто при виде Феликса не захотел ему вмазать стал неизвестный ему десять лет назад учитель старшей школы, преподающий английский, вернее, тогда только студент, Бан, мать его, Чан.       Феликсу тогда восемь было, в тот день, в второй после похорон отца, мать впервые ушла в запой. Мальчик, испугавшись выпившей матери, сбежал из дома и забился в угол какой-то подворотни. Проходящие мимо люди, казалось, его даже не замечали, пусть тот и всхлипывал так, что на другом конце города должны были слышать, и лишь один молодой парень в смешных узких очках не прошёл мимо. Он в удивлении повернул голову в сторону, откуда раздавалось хныканье, разглядел в пустом пространстве меж двух домой мальчика, сидящего на асфальте, и тут же двинулся к нему.       — Ты почему здесь? — Тот его голос Феликс не забудет никогда. Он на веки в сердце сохранился и никуда уже не уйдёт. — Где мама твоя? Папа?       — Мама дома, хё-хённим… — промямлил заплаканный ребёнок с заиканием, поджимая губы. — Она пугает…       — Она что-то сделала? — Парень присел на корточки, заглядывая мальчику в глаза.       — Напугала… Она ругалась… что-то выпила много и ругалась, хё-хённим…       — Та-а-ак… понятно. А папа?       — А папа… — Ликси вновь поджал губы, прижав к себе колени. — Он в земле лежит… в коробке какой-то. Холодный очень… замёрз наверное, греется там.       Бан Чан чуть слюной не поперхнулся. Ситуация поистине страшная, ужасно жуткая, но эти слова… он не хотел признавать себе, но они совсем немного его насмешили.       — Мама из-за него и пила что-то… кричала, мь, что «не должен он был её вот так бросать»… ей грустно. А почему папе холодно, хённим?       — Так. Я понял. Пойдёшь со мной в кафе? А потом я тебя домой отведу и мы с твоей мамой поговорим!       — Ой, хённим, а у меня денежек нет… я не смогу ничего себе купить!       — Ну что ты, правда, я, думаешь, что, ребёнка заставлю за себя платить? Тем более, я сам тебя позвал — оплата по-любому с меня!       — Хорошо, хённим, давайте.       Тогда Чан впервые увидел его мать. И Феликсу до сих пор стыдно за то, что это случилось, ведь его мать открыла дверь, прикрытая одним только полупрозрачным халатом, который подарил ей когда-то покойный муж, с бутылкой вина в трясущейся наманикюренной руке, растрёпанными волосами и зарёванным пьяным лицом. А мужчина ведь с того дня и словом об этой ситуации не обмолвился, хотя подружились они достаточно скоро и с той поры виделись довольно часто, много личного в общении обсуждая. Они существовали благодаря друг другу с того времени и ровно до сих пор, продолжая подпитывать каждый своего спасителя, без которого только в петлю. Был случай, когда Бан Чан едва остался жив. Незадолго до жуткого происшествия он узнал о предательстве от любимой девушки на год младше него. Они в школе, где Чан какое-то время преподавал, познакомились, быстро сдружились и скоро мужчина понял, что влюбился в учительницу математики. Мисук — его возлюбленная — тоже неоднократно давала понять, что равнодушной к коллеге не являлась, но прямым текстом никто из пары о своих чувствах не говорил. Бан Чан тогда верил, буквально нутром ощущал взаимность собственным чувствам, влюбился он безбожно и, казалось, безвозвратно, но в день, когда чуть не погиб, он узнал мерзкую, отвратительную правду — все намёки и недвусмысленные взгляды были фальшью. Девушка лишь игралась с брутальным и одиноким красавцем, сам он ей был не нужен даже за бесплатно, у неё жених любящий был. И Чан, только истину услышав и подтверждение чужим словам найдя, тут же засобирался куда-то уехать, в мыслях уже давно зная пункт назначения — Ад, потому что суицидникам только туда дорога. Но сесть за руль учитель тем днём так и не успел. Откуда-то слева, прямо к открывающейся двери автомобиля, едва не сбивая самого Бан Чана с ног, на него набежал порядком подросший с первой встречи Феликс. Рослый двенадцатилетний мо́лодец, как любил раньше называть мальчика Чан, чуть оттолкнул учителя и хлопком закрыл дверь, намертво прижавшись к ней спиной. — Нет, папа Чан, нельзя! — Горой встав против идеи старшего в его состоянии садиться за руль, решительно воскликнул Ликс. — Не надо сегодня никуда ехать, ты нездорово выглядишь! — Ликси, солнышко, ну сколько же тебе повторять, чтобы ты так меня в людных местах не называл? — Без грубости, едва слышно дрожащим голосом прорыдал мужчина, утирая горькие слезами рукавом куртки. — Знаешь же, чем гораздо. — Папа, мы не об этом сейчас! — Прекрасно понимая, что родитель просто пытался сменить тему, избегая самой волнующей, не поддался на провокации мальчик. — Я не знаю, что с тобой стряслось, но я видел, какой ты выходил из школы! Пап, ты весь бледный был и едва в снег не упал! И взгляд у тебя такой был… Будто тебе сердце на куски порвали и выбросили. Тебе нельзя за руль. — Ликси, солнышко… — тронутый беспокойством за себя парнем, учитель ласково погладил того по щеке широкой нежной ладонью, глядя на него с такой сильной отцовской любовью в глазах, что рыдать хотелось. — Пап, пошли домой пешком? Посидим у тебя, поговорим о чём-нибудь, посмотрим «Форсаж восемь», ты давно хотел! Я могу брауни сделать… и пусть прошлый сгорел вместе с миской! В этот раз сделаю хорошо, обещаю. Очень вкусные сделаю, для тебя специально. — Ну… ну… Хорошо, пошли ко мне, солнце ты моё веснушчатое. В тот день Чан мог умереть. Он то и намеревался сделать, что в кювет свернуть. Чтобы только себя, чтобы никого по своей вине с собой не забрать. Но пришедший вовремя Феликс, решивший в тот день встретить папу у школы после работы и проехаться с ним до дома родителя, чтобы потом или своей дорогой домой, или по приглашению в гости, если отец не устал, а в итоге спас. Спас в тот раз, спасал ранее и продолжал спасать по сей день. Главное, что делало больно, но вместе с тем и укрепляло дух, заставляло сердце щемить — Бан Чан правда заменил ему отца. Он появился в момент, когда его не стало, и с тех пор стал полной его заменой. Мысль о том, что сейчас самому родному человеку он делает больно заставила поморщиться от самого себя, но отплатил за доброту Феликс ему уже давно, а потому в этой ссоре имел право на длительную обиду.

***

      А Бан Чан ведь ждал его прощения, ночами губы кусал и пальцы заламывал, глядя на диалог с подопечным, которого полюбил больше жизни. Он ведь раньше другим был, Феликс-то. Он скромный был, отзывчивый и милый. Милый в том плане, что улыбался часто и широко, глазки умилительно щура, смеялся, не стесняясь, во весь голос. И он любил, это было видно. Он любил его, опекуна своего названного, всем с ним делился, чувства проявлять не боялся, не скрывал себя настоящего. ему       И он часто Чану в жизни помогал. Мужчина до сих пор помнит, как в трудный момент, когда у него вера в хороших детей пропала после множественных разочарований в них, именно Ликс объяснил ему и даже показал на собственном примере, что к ним просто определённый подход нужен, и любой ребёнок, даже самый нелюдимый и неразговорчивый, станет твоим самым лучшим другом или младшим. В те времена Ли раскрыл Бану всего себя. Он показал ему все свои слабые места, вложил в его руки своё сердце и попросил сберечь. И Бан Чан берёг.       Но, как бы ни было ему тошно от самого себя, после того, как Феликс внезапно закрылся, Чан начал использовать эти знания против него. Зная, где нужно что-то сказать, чтобы растопить обиду парня, Бан говорил всё именно так, как было нужно, из-за чего из раза в раз Ликс прощал его, почти и не обижаясь. Но Ли понимал, что против него используют его прошлую искренность и открытость, отчего постепенно закладывал в душе обиду такой силы, что никакая уже манипуляция не могла помочь его вернуть.       И Бан Чан жалел. Жалел, что не хотел пойти по сложному пути и добиться расположения младшего после ссоры нормальными способами, не прибегая к таким ухищрениям, не идя против правил. Он бы и сам на себя обиду держал, если с ним кто-то так поступил. Но он хотел вернуть хорошие отношения со своим мальчиком, вернуть его. Без этого солнечного веснушчатого парнишки тяжко. Без того, кто заряжал желанием жить — невообразимо сложно, словами всю тяжесть жизни без него не описать. Этот мальчик и в беду и в радость рядом, и погрустит за компанию, и порадуется. Любить его несложно, сложно ответных чувств добиться — это Чан знал. Только вот не всегда он таким был. Раньше его расположения сыскать труда не составляло, но в какой-то день он просто раз — и изменился так круто, что не узнать было. И что было тому виной мужчина не мог выяснить все два с половиной года, как он таким стал. Но помочь хотелось очень. Он попыток столько предпринимал, что и не счесть уже, но всё ему не так, всё парень не поддавался стараниям старшего. — Ликс-и, малыш, расскажи же, что с тобой случилось? — Как-то с мольбой в голосе спросил Бан, приобняв младшего за плечи. — Ничего, па, всё нормально, — едва не плача старшему в шею, грубовато ответил Феликс и отвернулся, чуть отодвинувшись от ''отца». Так было всегда. При любой попытке Бан Чана узнать что-то у Феликса. Ведь Ликс просто боялся признаться ему, что он не натурал со сломанным сердцем.