Месяц перед Хэллоуином

Шепот. Повсюду этот назойливый шепот. Я слышу его каждый день. В каждом месте. В каждую минуту с момента, как открываю глаза утром. Сегодня тысяча девяносто четвертый день, как я слышу этот шепот. Он проникает в мой мозг, расползаясь по нейронам серой липкой паутиной. Он опутывает мои уши глухим белым туманом. Он мелкими иглами колет мою кожу, руки, шею, спину. Он то утихает, оставаясь где-то на периферии сознания, то достигает непозволительной для шепота громкости. Сколько бы я не разговаривал, не заглушал его музыкой, фильмами, шумом толпы на улице—он остается со мной, он не исчезает. Я не знаю, почему это началось и почему происходит именно со мной. Я искал причину пятьсот шестьдесят два дня кряду и так и не приблизился к разгадке. Я проверялся у врачей, ходил к гадалкам и колдунам, обращался в полицию, четырежды переезжал—но ничего не помогало. Я делал вещи и похуже. День сто двенадцатый—намеренный поджог многоэтажки, в которой я тогда жил. Огонь поднялся до моего третьего этажа и потух. Полиция так и не нашла поджигателя, хотя я приходил к ним на следующий день в одежде, провонявшей гарью и бензином, со старой зажигалкой в кармане и ожогом на щеке. День сто семьдесят восьмой—кража подавляющего устройства со склада техники. Я тогда был одержим идеей, что на меня навешали или даже как-то вшили под кожу кучу переносных диктофонов, повторяющих одно и то же. Тогда я еще не вслушивался в шепот, не разбирал его слова—всегда разные, связные и бессмысленные. Устройство сгорело к чертям на следующий день, а шепот даже на минуту не заглох. День двести пятый—соучастие в убийстве. Один из колдунов, к которым я обращался, убедил меня, что этот шепот—голоса взывающих ко мне духов. Тогда мне казалось, что я уже на грани, и я согласился на безумие: некромантический ритуал на кладбище. Если бы это правда были призраки, я бы наверняка стал слышать голос той девушки, которой перерезал горло этот псих. "Псих". А сам я лучше, что ли? Не прошло и года, а я уже лег в психушку на стационарное лечение. Сознался во всем, что успел натворить—но никто не поверил. Вообще у меня тогда возникло такое чувство, что все, чего бы я не сделал, будет ускользать от чужого внимания. Чувство оказалось верным, даже чересчур: некоторые вещи, что я делал, исчезали и из моей кармы. Например, двести девяностый день. Я настолько устал от бесплодного "лечения" и продолжавшегося шепота, что решил проколоть себе барабанные перепонки в надежде оглохнуть. Несмотря на все преступления, в которых я тогда сознался, меня разместили в самой обычной палате, с двумя соседями. Всем было плевать на мои слова и действия, и потому я беспрепятственно совершил желанное. Каков же был мой ужас, когда я, глядя в зеркало на струйки крови, стекающие по щекам и шее, вдруг почувствовал, что кровь остановилась и благословенная тишина, длившаяся не доле десяти секунд, снова нарушается этим шепотом. Это был не единичный случай. Триста шестой, одиннадцатый, двадцать второй, тридцать пятый дни ознаменовались попытками суицида. Ни шрамов, ни странгуляционной борозды, ни капель воды в легких—ничего не оставалось на теле. Я обрел бессмертие, сводившее меня с ума. Из лечебницы меня выпустили в триста сорок первый день, констатировав, что я полностью психически здоров. Я пошел в полицию и написал заявление на некроманта-убийцу—свою давно назревшую исповедь. У меня на глазах дежурный неспешно прочел бумагу, опустил ее в шредер и равнодушно повернулся к компьютеру, словно меня не было в кабинете. На нервах я выбил окно и ушел, исцарапавшись осколками. Полицейский даже не повернулся на звук, а раны затянулись прежде, чем я дошел до остановки автобуса. Годовщину того ужасного дня я отметил, ограбив ликёро-водочный и напившись в хлам. В пьяном состоянии, как и во сне, шепот стихал почти окончательно, и мне чертовски это нравилось. Следующий месяц из дому я выходил только для очередного рейда на алкомаркеты, бросая пустые бутылки с окна и не заботясь о том, куда они упадут. Однако через месяц эйфория от пьянства сошла на нет: шепот стал настойчивее, теперь я слышал его даже в отключке. Четырехсотый день жизни с чужими шепотками был примечателен вторым моим переездом со дня икс. Я переселился в район, пользовавшийся дурной славой, и потому имевший самые дешевые квартиры. Два дня спустя я влип в еще одно уголовное дело, которое никогда не расследует полиция: купил наркотик. Мне показалось логичным, что шепот будет исчезать во время трипа, и я хотя бы некоторое время снова смогу проводить с восхитительной тишиной. Однако стало только хуже: теперь вдобавок к шепоту я стал замечать тени. На самом краю поля зрения, быстрые, как мыши, они метались по полу, по стенам и по потолку, исчезая, стоило к ним повернуться. Три недели спустя я, перепробовав все, что смог достать, отказался от дури и с нетерпением ожидал, когда исчезнут тени. А они не стали исчезать. Просто пришли и остались, как шепот, или, быть может, как причина его, которой я раньше не замечал. "Сто дней Наполеона" со своего переезда в дурной район я провел, бездарно шатаясь по улицам, нарываясь на драки и ввязываясь в ограбления. Раны заживали в мгновение ока, на мои противоправные действия в людных местах никто не обращал ни малейшего внимания—я будто превратился в призрака. Телефон сгорел еще в первой квартире, вместе со всеми данными и номерами, а нового я покупать не стал—какой смысл? Для всех своих знакомых, старика-отца и сестры, уехавшей два года назад за границу, меня больше не существовало. Все, что осталось в моей жизни—этот жуткий, непрекращающийся шепот. А теперь еще и тени. Пятьсот седьмой день. Я стал замечать, что тени становятся сильнее. Они стали двигаться быстрее, задерживались на секунду дольше, прежде чем исчезнуть под моим взглядом. Пару раз мне даже казалось, что одна из этих бесформенных теней обретает контуры—но прежде чем я успевал присмотреться, она пропадала, сливаясь с большой тенью темного угла или же сгорая на свету лампы. Через несколько дней после этого открытия я обзавелся ярким фонарем, который всегда носил с собой. Сперва я был сосредоточен лишь на этих тенях, уже не так боясь постоянного тихого шепота, стоящего в ушах—он был со мной дольше, чем они, в конце концов. Я понимал, что я выгляжу как полный псих, дни напролет бездумно слоняясь по улицам и квартире с фонарем в руке, то и дело вздрагивая и направляя его в сторону. Но эта постоянная бдительность хоть немного да отвлекала меня от мучительного поиска несуществующего ответа на вопрос о шепоте. И то, и другое было полностью для меня непонятно, но на тени я хотя бы как-то мог повлиять, в то время как шепот… А ведь шепот тоже становился слабее, стоило мне сверкнуть фонариком в сторону мечущихся теней. На пятьсот шестьдесят пятый день я сдался. Я израсходовал с десяток комплектов батареек, тени не оставляли меня ни на секунду. Я уже давно не спал как следует, почти не ел и начисто забыл, как говорить с людьми. Я перестал искать причину происходящего, поняв, что мой ослабевший разум не сможет ее воспринять, даже если она на самом деле есть. Бороться дальше не было смысла. Но умереть я все равно не мог. В тот день я просто лег посреди комнаты, обессилено выронив из рук фонарь, и закрыл глаза. Шепот немедленно стал громче, а в комнате будто стало холоднее. В голове завертелась усталая навязчивая мысль: а если я просто лягу и не буду ничего делать, смогу ли закончить все это? И смогут ли меня когда-нибудь после этого найти? Меня—или мой труп? Усилием воли я отогнал эти вопросы. В последнее время моя жизнь состояла из вопросов без ответов, непроизнесенных слов и пустого страха. И потому сейчас я хотел просто ни о чем думать, ничего не слышать и ничего не чувствовать. И вот тогда я услышал его по-настоящему. Шепот не был набором звуков, как мне казалось прежде. Он не был набором слов или случайных, несвязных фраз. Вернее, нет, он был всем этим—и в то же время нес в себе определенные мысли. Это было похоже на те картинки, на которых нарисовано много мелких деталей, при близком рассмотрении совершенно беспорядочных—но если отойти подальше, то увидишь целую картину, изображающую один какой-то предмет. Шепот не рассказывал ни о себе, ни о чем-либо другом. Он не говорил ничего нового мне, только то, что я уже и так знал. "Ты не сошел с ума. Тебе не понять причину этого. Смирись с бессмертием. Ты призрак в хрустальной клетке." На следующий день я снова поменял квартиру. Прошел еще один год. Я так и не смог ничего изменить. Для людей меня больше не существовало; были руки, расписывающиеся в документах с чужим именем, были разбитые витрины и вынесенные двери магазинов, были следы—в снегу, в грязи, в пыли,—а человека не было. У меня появилась дурацкая привычка играть со смертью, зная, что пока я слышу шепот, я не проиграю, но каждый раз чувствуя, как сладостно замирает сердце, надеющееся на обратное. Я испробовал все, что мог и что хотел—и на девятьсот тридцать второй день понял, что больше даже не чувствую боли. Зачем я вел отсчет дней все это время? Что ж, это было чуть ли не единственным нормальным занятием, которое мне оставалось. Я убеждал себя этим, что остаюсь нормальным, хотя все прочее говорило об обратном. В то время я стал много читать о психологии и строении мозга; хотя официально я уже сдался, подсознание продолжало бороться за хрупкую надежду понять, что происходит. В девятисотых днях я бросил пить: было очевидно, что это не помогает, ни от шепота, ни от теней. Аддикции к наркотикам у меня так и не возникло: ужасающе настырная регенерация справилась и с этим. На девятьсот сорок шестой день я понял, что могу обходиться без света. Тени стали настолько привычны для меня, что я сам полюбил темноту. Странно, но хотя я и подозревал, что они были со мной с самого начала, то, что они показались мне позже шепота как-то расположило меня к ним. Шепот я по-прежнему считал чужеродным, хоть и жил с ним уже два с лишним года. На девятьсот восьмидесятый день случилась неожиданная вещь, значительно растормошившая меня впервые за долгое время. Новая привычка обходиться без света поставила меня в неудобное положение. Дело было в том, что эту, третью квартиру, я выбрал на самой окраине города, в небольшом трехэтажном доме, где половина апартаментов были нежилыми вот уже лет пятнадцать как. Кроме общей полунежилости дома, в мою квартиру вел отдельный вход со двора. В совокупности эти три вещи—темнота, полумертвый дом на окраине и отдельный ход—побудили к действию местную компашку подростков-вандалистов. Они без лишних церемоний вломились прямо через хлипкую дверь и радостным воем бросились крушить обстановку. В первую секунду я чуть ли не подпрыгнул от испуга, вскочил на ноги и кинулся к двери, но тут же остановился на полушаге. Они меня не видели. Они были уверены, что здесь никого нет, и потому даже не пытались приглядеться и заметить меня. Вся эта шумная, безобразная ватага, ворвавшаяся в пустую, по их мнению, квартиру, не хотела даже задумываться о том, что у квартиры есть хозяин. Я не стал их разубеждать. Надев свою невзрачную черную куртку и закинув на плечо рюкзак, я спокойно подошел ко входной двери, не обращая внимания на юных мародеров так же, как они не обращали внимания на меня. На улице была ночь, но я видел в темноте не хуже кошки, и потому не стал брать с собой старый фонарь, все еще почему-то лежавший на тумбочке в прихожей. На квартиру мне было все равно: мебель не моя, все немногочисленные вещи были в рюкзаке. Но шагнув в дверной проем, я неожиданно наткнулся на девчушку с ярко-синими короткими волосами. "Ой!" Она резко отпрянула, широко распахнутыми глазами взглянув на меня. Я тоже посторонился и молча замер у косяка, ожидая, пока она забудет обо мне и пройдет внутрь. Но она все не отводила глаз, испуганно глядя прямо мне в лицо. "Вы… Вы здесь не живете?"-внезапно негромко спросила она, настороженно моргнув серо-зелеными глазами. Я снова вздрогнул. Впервые за долгое время со мной заговорили. "Н-нет… Уже не живу."-Заикнувшись на первом слове, с непривычки хрипло ответил я. "А…-Она краем глаза покосилась на открытую дверь, из которой доносились грохот, хохот и веселые вопли ее товарищей.-Давно не живете?" "С сегодняшнего дня."-Я не хотел, чтобы это прозвучало так пугающе, и попытался улыбнуться, чтобы сгладить впечатление. Получилось плохо. Мышцы лица будто заржавели. Я уже забыл, когда в последний раз улыбался. "Ой… Т-то есть, нам за это влетит…"-То ли констатируя факт, то ли спрашивая, как-то неуверенно пробормотала она, опустив взгляд в пол. "Не влетит.-На этот раз улыбка получилась убедительнее.-Иди, веселились." И я первым шагнул на лестницу, простучал ногами по ступенькам и спокойным широким шагом двинулся прочь. Синевласку с серо-зелеными глазами я больше никогда не видел. Могу только гадать, сколько ей лет, за кого она меня приняла и завязала ли она с командным мародерством. Но с тех пор я каждый день вспоминал эту встречу и наш короткий, невнятный разговор. И спустя дней двенадцать я понял, что меня взбудоражило тогда сильнее всего. Не сам факт вандализма, не то, что она заметила меня, даже не то, что заговорила, нет… За те несколько секунд, что мы стояли на пороге и разговаривали, я совсем не слышал шепота в голове. Последнюю, четвертую квартиру, в которой я нахожусь прямо сейчас, я выбрал напротив, в самом центре города. В многоэтажке, где никто никого не знает и никто никогда не заметит странностей кого-то из жильцов. Шепот здесь отражался от стен просторных комнат, звучал гулко, размеренно, сосредоточенно. Тени привольно располагались в любых помещениях, крепчая и оформляясь из-за отсутствия света. Может быть, прежнему мне квартира показалась бы чересчур обширной, заставляющей чувствовать себя одиноко—но я и так был одинок. Единственным моим постоянным спутником был шепот, то угасающий, то усиливающийся, но никогда не стихающий совсем. Я жил один в большой пустой квартире, читал, считал, чертил какие-то схемы, бездумно расписывал стены графикой—и беспрерывно вслушивался в шепот. В тысячный день с обретения этого чужеродного шепота я осознал, что в его словах есть закономерность. Он всегда говорил простые истины, которые я знал и без него, но они никогда не повторялись—как казалось поначалу. Но в тот день я понял, что логика и последовательность все же есть. И она говорит мне еще что-то очень важное, но это я пока что не был в состоянии понять. Шепот напоминал многоуровневую головоломку. В каждом уровне зашита новая загадка. Чем больше понимаешь, тем больше открывается нового. Да, сумасшествие определенно показалось бы верным объяснением происходящего, но я знал, что я не сумасшедший. Это было единственное, что я четко сейчас знал. И оставлять это знание я не собирался. На то, чтобы разгадать значение последовательности фраз шепота, у меня ушло семь недель. За это время все белые стены комнаты успели превратиться в произведения графического искусства. Надеюсь, когда я отсюда уйду, риэлтор оценит мой творческий порыв, а не займется перекрашиванием стен. Хотелось бы оставить хоть что-то хорошее после себя. Так вот. В тысяча сорок девятый день я наконец смог прочесть послание, данное мне последовательно повторяющимися словами шепота. И послание это было значительно обескураживающим и далеко не радостным. "Ты выбран для большего, чем являешься. Мы помогаем тебе. Не бойся." Меня давно занимал вопрос, почему я стал своеобразным призраком. Не как, а именно почему. И если этот всепронизывающий шепот говорит, что меня выбрали для чего-то грандиозного, то, стало быть, это и есть причина. Он помогает мне измениться для этого чего-то. Новый вопрос, исходящий из этого ответа: в какую сторону я меняюсь? Я становлюсь чем-то бóльшим—или, напротив, постепенно исчезаю? Тысяча пятьдесят четвертый. В этот день я снова попытался умереть, чего не делал уже довольно давно. Тысяча пятьдесят четвертый. День, когда я впервые убил человека. Я не хотел бояться или оставлять после себя что-то грандиозное. Я всего лишь хотел снова попытаться умереть. Быть может, думал я, мне не удается лишь наложить на себя руки? Быть может, если меня именно убьют, все наконец закончится? Шепот не отвечал на мои вопросы и ни о чем не предупреждал. И потому я пошел на вокзал. Я пришел, выбрел на платформу и тут же взглядом наткнулся на двоих, которые были мне нужны. Они стояли близко к краю и были влюблены. У девушки, которую я столкнул под подошедший поезд, были длинные золотистые волосы и розовое пальто. А у ее парня, под два метра ростом, с диким взглядом, смягчавшемся только при взгляде на нее, был нож. Я знал это, и я был готов к удару. И ко второму. К третьему, четвертому, пятому… Я не был готов только к тому, что, лежа на холодной плитке платформы в луже собственной крови, я продолжал жить. Все вокруг кричали, парень с ножом все пытался прорваться ко мне сквозь людское кольцо, рыдая от боли и ярости, а я лежал с закрытыми глазами и слушал шепот. Шепот не соглашался меня отпускать. И вот наступили сороковины моей неудавшейся смерти. Я стою посреди разукрашенной мною комнаты и гляжу в окно. Одежда на мне вся в засохшей крови, но тело идеально цело. Будто не было всех тех ран, переломов, удушений. Будто я всегда был цел и жив. Будто всегда слышал шепот и позволял теням танцевать вокруг меня странный дерганый танец. Будто я был и в то же время не был всегда. Это должно быть грустно, но я будто совсем забыл, каково это—грустить. Я будто вообще все забыл. Как чувствовать эмоции, как разговаривать, как улыбаться и как плакать, как любить и как дружить. Странная пустота поднимается изнутри, и я понимаю: что-то будет. Шепот обволакивает разум. Я впервые слышу его так четко. "Три года. Ты молодец. Процесс завершен." Я хотел бы улыбнуться, но не помню, как. Мне не остается ничего иного, кроме как медленно опуститься на пол и закрыть глаза. Повсюду этот назойливый шепот. Шепот…