Пятицветие

      Какое она имела право. Какое право!       Они с Алекстразой часто вели такие разговоры. Сложные, понимаешь ли. Комплексные. Образованные. Такие, какие одобрили бы титанские конструкты — сплошные ожившие булыжники, одержимые своим повиновением ожившим булыжникам покрупнее — самим Титанам. Про свободу воли, свободу мысли, свободу принятия решений — и на последнее Виранот, загривком чувствовавшая наступавшую на её народ угрозу и издалека чуявшая подлую гнильцу в светящейся чужеродной магией воде, упирала особенно сильно.       Никто не смеет решать за других, говорила она, почти полностью прижав к земле голову, — и задумываясь порой, с досадным раздражением, помнит ли Алекстраза с её неестественно удлинившейся шеей, что этот жест вообще означает. Присоединиться к преобразованным драконам или остаться жить в дарованном тебе твоими родителями обличье — выбор каждого дракона. Да, даже если этот выбор тебе не нравится.       Особенно если он тебе не нравится.       И Алекстраза кивала, соглашалась, тяжело вздыхала, оглядываясь на тонкие иглы-шпили своего города, будто взгляд особо заинтересованного в экспериментах над её детьми титанского конструкта палил ей больше не укрытую костяными пластинами беззащитно алую спину.       Зачем им вообще города?.. Виранот бы в жизни не вытерпела такую толпу рядом с собственным гнездовищем.       …Кивать-то кивала, а потом всё равно со всем расправилась по-своему. И с яйцами, и с детёнышами, и со взрослыми — и, вот теперь, с ними.       Темнота давила на края сознания. Виранот не могла шевельнуть даже лапой, и пока что вынужденная неподвижность её в основном раздражала, но она прожила достаточно, чтобы знать, что вскоре нескончаемое заточение начнёт давить, затем — пугать, а в конце концов просто сведёт её с ума.       Запереть под землёй существо, рождённое, чтобы летать. Как жестоко, думала Виранот, когда безопасное раздражение опасно смешивалось в её голове с горем и болью, как умело она их одолела, какую славную темницу им отыскала с подачи своего советничка, с душой такой же чёрной, как и его чешуя. Упрятать их подальше с глаз обновлённого, упорядоченного мира, чтобы проще было о них забыть и жить дальше, чтобы патетическим тоном заявлять всем вопрошающим, что путь Титанов был для Азерота таким безупречным благом, что никто даже не думал ему воспротивиться — ведь зачем противиться грядущему благополучию.       В совсем плохие дни — их становилось всё больше, тьма подбиралась к ней ближе и ближе — когда раздражение превращалось в гнев, а боль в костях становилась нестерпимой, Виранот мстительно желала, чтобы это благополучие обернулось для драконов кошмаром. Пусть Титаны превратят их в безвольных рабов, пусть они сами разорвут себя на части, пусть Азерот окажется сильнее и сбросит наброшенные на себя оковы — а тех, кто добровольно взял в лапы цепи, погребёт в своих пучинах.       Интересно даже, кто умрёт более счастливым: Виранот, которая сгниёт в этой темнице, изорвав собственный разум и потопив его в темноте, или Алекстраза, которая сама поймёт, что все её сделки с совестью оказались мало того что напрасны — так ещё и никому не нужны.       …В хорошие дни — Виранот пока что почти не жаловалась на ясность ума, поэтому ей ещё хватало рассудка называть их хорошими, — она могла лишь горевать, жалея, что сковавшие её чары не дают ей даже спрятать под крыло голову, чтобы переждать эту ледяную боль, слушая собственное сердцебиение и утешая себя этой простой истиной — она жива, жива, жива, и ничего не кончено, пока ты дышишь.       Чары пронизывали каждую её чешуйку. Она даже не могла понять, дышит она до сих пор или её тело мертво, а разум по какому-то недосмотру — она молилась, сама не зная кому, чтобы это был недосмотр, иначе Азерот не проживёт с такими защитниками и тысячелетия — остался влачить жалкое существование в мёртвой и начавшей разлагаться голове.       Сколько прошло лет? Десятилетий? Веков?       Помнит ли о них Алекстраза? Помнит ли о них тот бронзовый, Ноздорму, которого Виранот даже жалела, потому что ни одно живое существо не должно знать, как и когда оно умрёт, а он знал и должен был жить с этой противоестественной, уродливой правдой.       Да ладно, эти, думала Виранот, когда её мысли делали тяжёлый нехороший круг и возвращались к этому вопросу, пламя с ними, да заметёт вьюга их неупокоенные кости.       Помнит ли её Разагет, её вспыльчивая сестра с мыслями быстрее и острее самых раскалённых молний, запертая по её правое крыло? Помнит ли её Иридикрон, так уверенный в собственной победе и, наверное, совсем не ожидавший, что столь любимые им подземелья станут его могилой?       Помнят ли её дети? Внуки?       Помнит ли её хоть кто-нибудь?       В такие дни — не хорошие, не плохие, может, даже не дни, с чего она решила вообще считать всё днями, а недели или месяцы — Виранот не могла ни о чём думать. Она могла только кричать. Кричать, кричать и кричать, пока её голос не накладывался на всё тот же её голос, и эти волны ложились друг на друга неукротимым течением, наваливались штормовыми волнами на то немногое, чем она пыталась защититься от этого ревущего отчаяния: на воспоминания о полёте, о гнезде, об охоте бок о бок с сородичами, о глубоком сне в сугробе попрохладнее.       О скрипучем смехе Разагет, когда один из старших сыновей Виранот шутливо повалил самоназванную владычицу молний на бок, хвастаясь ей своими вновь отросшими рогами. И о том, как солнце переливалось на рыжей чешуе Алекстразы и как из-под её надёжного буроватого крыла с нормальной, плотной мембраной к Виранот робко высовывала облезающий желтоватый нос линяющая Изера.       Возможно, она совершала ошибку. Возможно, эти воспоминания нужно было спрятать как можно дальше, запереть их, как заперли саму Виранот, чтобы у неё осталось хоть что-то неприкосновенное, что она могла укрыть от темноты. Крики — это просто крики, это же она сама и кричит, что же в этом страшного.       Темнота — чернота — забвение — означала смерть.       Но тому, кто стремится что-то спрятать, есть, что терять. Те, кто пытаются сберечь самое дорогое, живут надеждой, что однажды шторм пройдёт и они смогут вновь поднять голову к ослепительно яркому солнцу и выпустить своё сокровище из судорожно сжавшихся лап, чтобы вместе с ним снова ступить в так долго не видевший их мир.       Виранот не питала таких наивных иллюзий. Они никогда не выйдут на свободу. Драконий род вынес им свой вердикт — их ждёт только забвение.       Поэтому Виранот вспоминала снова и снова, даже когда детали начали темнеть и бледнеть, а по синему небу стала подкрадываться к драконам из её памяти вездесущая темнота.       Так проходили её дни — и хорошие, и плохие, и те, которые ей уже не хватало рассудка описать. Они проходили и наверху — в мире, в котором их с каждым веком забывали четырёхлапые, тощие, изуродованные драконы.