Im Nebel verschwinden.

— Прости меня, пожалуйста. — Фёдор целует разбитую костяшку пальцев, разбита она, к слову, о его же лицо. — Прости, отче, прости меня. — Он поднимает глаза на стоящего и безмолвного отца, руку тот не одëргивает, лишь смотрит, буравит скозь Фёдора зияющая дыру. Огай вздыхает, кладя ладонь на впалую щеку, сын жмëтся к ней почти сразу, потратив секунды в недоумении. Ему противно смотреть на побитого сына, но отводить взгляд ещё противнее. А почему? Банально стыдно, коль уж побил — смотри и наслаждайся проделанной работой. Огая так воспитывали, долгое время этому он значение не придавал, а сейчас осознал ошибку. Неправильно это, несправедливо, омерзительно. Фёдор не перестаёт мазать кровью из разбитых губ по ладони, касается запастья. — Встань. — Отец заставляет смотреть в глаза, задрав подбородок Фёдора. Федя качает головой, отчего в глазах темнеет и он лицом утыкается в отцовское бедро, теряя сознание. Как тряпичную куклу, его поднимают за руки. Огай скрипит зубами, вытирая спиртом тёмно-фиолетовые синяки на рёбрах, наносит йодувую сетку. Фёдор, мелко дрожа больше от терпимой им боли, чем от холода, лежит смирно. Губы промокают салфеткой, натирают их какой-то мазью, из-за которой Фёдор, наученный опытом, не станет облизывать губы несколько часов. — Ты понимаешь, почему я так сделал? — Мори садится рядом, накрывает одеялом сыночка. Рукой он проводит по слипшимся волосам к плечу, тянет к себе. — Потому что я — разочарование, — одними губами произносит Фëдор, сжимаясь в комок. Огай молчит. Совершенно не так, всё не так, но объяснить сил нет. Так стыдно Огай не было ни перед кем, только перед собственным чадом. На то он и отец, чтобы сын стыдил его.