Im Nebel verschwinden.

Огай краем ожурной салфетки вытирает багровые от крови губы, сладостно прикрыв глаза, предвкушая заслуженный послеобеденный отдых. Он отодвигает от себя бокал, хранивший в себе ещё стекающие по стенкам дорожки. Смотря на эту картину, у любого здравомыслящего мигом бы отбило аппетит, вдобавок, в богато убранной столовой стоял смрад чистого железа и присутствие самой смерти не покидало сидящего напротив Фёдора. Он считал себя довольно здравомыслящим, почти гениальным для тех, кто родился в этом и следующем веках, но упорно впихивал в себя мелко нарезанное мясо, давясь и запивая вином. Он прекрасно знал, что отказом на приём пищи можно легко обеспечить себе голодовку до конца недели, неважно, что прошлое наказание закончилось от силы десять часов назад. Фёдор осушает бокал, но на тарелку всё также лежит кусок проклятой оленятины, которая в его глазах только увеличивалась в размерах, не обращая внимания на истребление. Глядя исподлобья, хмуро и в то же время жалобно-просяще, Фёдор дожидается одобрительного кивка и наполняет новый бокал. — Если тебе хочется говорить — говори. — Мори приподнимает уже иную жидкость, менее густую и зловонную. Огненные глаза мягко меняются в свете свечей в привычный фиолетовый, только ярче, чем у самого Фёдора. — Очень вкусно, спасибо. — С трудом разжевав и проглотив кусок, вновь запивает вином. Ни то, ни другое в горло не лезут, Фёдору прикрывает рот рукой. — Так и будешь давиться, боясь мне слово сказать? — Ответа, разумеется, Огай не слышит. Он делает глоток вина, нарочно тянет время, лишь позже выдает: — Выплюнь. Фёдор подчиняется моментально, выплюнув комок мяса, вина и слюны в салфетку, заходится в сухом кашле. Его отец терпеливо наблюдает, пока тому вновь удаётся дышать полной грудью. Лишь хрипы от недавней простуды резали чуткий слух, но в то же время, подпитывали веру Огая в то, что сын без него не проживёт и недели. — Ко мне, — довольно привычная команда, точно не фраза, а команда, которую слышали далеко не псы, а каждый потомок клана Мори. Огай помнит, как его дергало от отцовского голоса и произнесения этой команды, сейчас же трясёт без вины виноватого Фёдора. Фёдор подходит, смотрит привычно то в пол, то на отца, не шелохнулся, когда его тонкое запястье обхватывает потеплевшая рука. — Ты ничего не хочешь мне сказать? Сознаться в содеянном, пока я в хорошем расположение духа? — В ответ опять тишина, Фёдор прикусывает губу, готовясь к чему-либо. — Вот как… Хруст. Довольно громкий, он эхом расходится по трапезной. Боль — понятие для каждого своеобразное и, не будем лукать, субъективная. Многие медики используют в своих анамнезах шкалу боли от одного до десяти, где один — это слабая боль, не мешающая полноценной жизнедеятельности, а десятка — адские муки, в которых вы теряете сознание после каждого его, сознания, возвращения. Описать ту боль, которую испытывает ребёнок пятнадцати лет невозможно сложно, ведь в его случае даже незначительный порез мог привести к гангрене. Фёдор падает на пол, прижимая к себе повиснувшую кисть. Его губы кривятся от боли, от чего недавние ранки расходятся и кровоточат наравне с новыми. Огай вопросительно поднимает бровь, кажется, удивлённый такой реакцией. — Не рыдать. Фёдор судорожно вдыхает в лёгкие воздуха в попытке успокоиться. — Встань, когда с тобой разговаривают. Фёдор поднимается, дрожа в коленях. Отец берёт его за руку, та отвечает новой волной боли, из-за которой слезы необратимо скатываются по щекам, подбородку и шее. — Где я запрещаю находиться в этом доме? — Мори проводит второй рукой по мокрым щекам, ласково и заботливо. В тот же момент сжимает опухшую кисть. — Лабораторию, — Фёдор прерывается, шмыгая носом и хватая ртом воздух, — твой кабинет, если ты, — он жмурится от боли, думает, как учил отец, — не позвал туда, чердак, — «Боль длится только пятнадцать секунд, остальное только самовнушение». — И почему ты полез на чердак, если в курсе запрета? Фёдор, молча, всхлипывает. Обречённо вздохнув, Огай велит ему идти в кабинет и ждать. Он неспеша допивает вино, в голове крутится вопрос: а зачем? Зачем этому существу страдать? Ответ прост, как день. По желаю его создателя, которому наука и возможность следить за процессом развития таких мутантов приносит наслаждения и вводит в экстаз. Только проблема в том, думает Огай, что создатель, увидав неудачу, бросил неопавдавшее надежды чадо. — А я, как последний герой, распорядился его судьбой. — По секрету, которому не суждено выйти в люди, Фёдор был создан путём отвратительного смещения человеческой и вампирской крови, и считается полноценным мутантом, уродом и тварью, что обречена на скорую гибель. Но, с какой стороны не смотри, кровью, способствуещей рождению, обладал Огай. А у вампиров есть честь и доблесть. — В конце концов, у каждого человека есть право на секреты, верно?