Курсед(ка)

Горячая вода мягко обволакивает тело, что реагирует на неё мелкими мурашками. Пар полностью заполоняет небольшую ванную комнату, белым дымком витая в пространстве, оседая на все неровные поверхности, конденсатом стекая по двери, словно быстрые слёзы, что подражали одной истерзанной душе, скрывшейся в этих густых зарослях. Ладони обнимают острые колени, прижимая их к груди как можно сильнее, ближе, пока в голове точно такой же шторм, какой разбивался о бортики ванны пару минут назад, когда вода струёй летела вниз, заполняя её до краёв. Плечи слегка дёргаются, когда намокшие волосы скатываются по ним, опадая ближе к лицу — убирать их не хочется, сейчас, если быть точным, хочется только одного — полностью лечь на дно, соскальзывая с блестящей керамики, и видеть, как мутная пелена застилает глаза, проникает в нос, уши, бьёт лёгкие изнутри, выдавливая глазные яблоки прочь — все, чтобы не видеть этого тела около, возле, рядом, вместо себя. Нет, это не он — не он имеет тонкую талию и широкие бедра, не он говорит высоким противным голосом дискорд няшек, не он ходит в туалет сидя, потому что держать в руках больше нечего. Не он. Не он! Все это напоминает один сплошной кошмар, который длится уже несколько дней, осознанный сон, когда реальность смыта границами с чем-то иным, миром грёз, где сейчас одно сплошное разочарование и слёзы. Капли пота катятся по лбу, сливаясь с солёными дорожками из глаз — это уже седьмой раз за день, это уже становится невыносимо. Курсед отпускает колени, протягивая затёкшие ноги вдоль ванной — тонкие, с выпирающими костями, немного короче, чем его настоящие. Неосознанно сжимает кожу на бёдрах, красную, разгорячённую налитым кипятком — теперь ему есть за что ухватиться, они стали заметно мягче, исчезли былые мышцы, которые держали длинное тело на двух палках. Парень вздыхает, утирая выступившие слёзы ладонью, размазывая их по лицу, опускаясь ниже, так, что вода теперь оказывается у самого носа. Она неприятно щиплет плечи и шею, кожа словно начинает гореть, но Курсед лишь прикрывает глаза, пытаясь забыться, уснуть, лишь бы этот кошмар исчезнул, исчезнул вместе со всеми свалившимися проблемами и воспоминаниями об этих днях — сейчас он готов на пожизненный бан на всех площадках, лишь бы избавить себя от этих мучений. Парень втягивает воздух носом, что легонько жжёт слизистую, и соскальзывает на самое дно, полностью погружаясь под воду. Кипяток давит на грудь, где теперь вместо плоской поверхности реально красуется два полукруга с розовыми вздёрнутыми сосками, что вечно трутся о ткань одежды, заставляя дёргаться с непривычки — конечно, это непривычно, он же парень, был и всегда им будет, даже если Вселенная решила иначе. И вновь из глаз вытекают слёзы — да сколько их в этом теле?! Воздух начинает спирать внутри горла, он комом давит на место, где раньше был кадык. Вода становиться ещё тяжелее, приминает ко дну, от макушки до кончиков пальцев прошибает током, дёргает, мозг всеми силами пытается вытянуть Курседа наружу, но тот идёт в отказ — вцепляется пальцами в край ванны, удерживая себя внутри. Это все сон, сейчас он проснётся. Лёгкие внутри сжимаются, кислород перестаёт циркулировать по венам, сердце глухо бьётся в ушах — ещё чуть-чуть и от напряжения из носа польётся кровь. Курсед чувствует, как клетки где-то глубоко в организме погибают, кажется, он видит свет сквозь зажмуренные веки. Громкий всплеск сопровождается тяжёлым дыханием — пар тут же забивает нос, голова кружится, словно все внутри перемешали ложкой, как сахар в чае с утра. — Сука, — цедит сквозь зубы, стараясь не слушать собственный голос. Ему от него мерзко, противно, неприятно, его хочется убавить в микрофоне и забыть навсегда. — Ты там помер что ли? — доносится из-за запертой двери после двух неспешных ударов. — Выходи, уже второй час пошёл, скоро сваришься. — Да пошёл ты нахуй, — кричит, ударяя по зыбкой поверхности воды — из неё на Курседа смотрит девушка, с покатыми плечами, покрытыми намокшими волосами, что теперь ровно делились на две половины, с покрасневшими щеками и острым подбородком. Она хлопала ресницами, смахивая катящийся пот, хмуря брови — ей это тоже очень не нравилось. — Ща выйду, — Курсед слышит, как шаркающие шаги удаляются, и вновь опускается в воду, оставляя голову на поверхности. И за что ему такое наказание?

---

Почему на кухне не было штор все ещё являлось большой загадкой этой съёмной квартиры, что-то на уровне чужой забытой одежды в комоде, которую, по всей видимости, оставил прошлый владелец, бросая на произвол судьбы пару футболок, штаны и несколько носков — все это теперь давно лежит на свалке, растасканное бродячими собаками, или является обновкой для бомжей со двора. В прочем, судьба кусков ткани беспокоила Курседа меньше, чем глобальное потепление — его это вообще не ебёт. А вот то, почему на большом окне в кухонной зоне нет хотя бы тонкого тюля, пусть половинчатого, не достающего до пола, а просто свисающего полосой сверху — загадка, да такая, что из раза в раз режет глаза. На улице уже светлеет, зимние сумерки тают, как и снег на дороге, и солнце задерживается на горизонте, проникая в квартиру яркими пластами своих лучей — те стелятся по немытому полу, по заваленному мусором столу, проникают в чёрные от заварки чашки и играют бликами на жире микроволновки. Утром и днём находиться на кухне не то чтобы неуютно, но невольно хочется закрыть глаза, чтобы свет не слепил их, привыкших к темноте спален и коридора, и чтобы вся эта поселившаяся грязь осталась где-то далеко в подсознании. Ещё чуть-чуть и её будет больше, чем Курседа и Акумы вместе взятых — пусть тогда тоже платит за аренду, а то как-то нечестно получается! Электрический чайник щёлкает кнопкой выключения и пузырьки, освещённые синей подсветкой, исчезают. Акума, конечно, до последнего отрицал увиденное ночью — даже когда смог лечь в кровать, накрывшись одеялом с головой, пытаясь забыть всё как страшный сон — действительно, он просто переиграл в доту и мерещится теперь всякое...мерещится же, да? Но доказательства были слишком убедительными — они стояли около холодильника, в одной растянутой футболке, с интересом выискивая что-то съестное на пустых полках, пока капающая с волос вода оставляла разводы на полу. Сложно продолжать жить как раньше, когда твой друг за одну ночь становится подругой — по крайней мере, Акума думает, он имеет право быть в ахуе ещё минимум часов шесть. — И, — начинает он неспешно, садясь на один из стульев, разливая кипяток по кружкам — заварки в доме нет, уже как месяц приходится делить один чайный пакетик на двоих. — Как так вышло? — Это долгая история, — девушка плюхается рядом, на ходу уминая кусок белого хлеба, морщась от его сухости. Крошки падают на растянутый ворот футболки, что скользит с одного плеча, и она небрежно смахивает их на пол, пододвигая чашку ближе к себе. — Ебать, ты не поверишь, но у меня как раз дохуя свободного времени. Курсед смотрит на друга исподлобья, щуря глаза — приценивается, думает, стоит ли рассказывать ему всю правду. Не сделает ли его рассказ хуже — вдруг, Акума решит, что парень сам виноват в произошедшем, и отвернётся от него навсегда? А вдруг не поверит? Вдруг решит, что тот бредит, и вызовет санитаров с белыми халатами, чтобы они забрали его лучшего друга в заведение закрытого типа для душевно больных? Курсед проглатывает застрявший в горле комок хлеба, медленно пережёвывая остатки — нельзя было ошибиться, нельзя было сделать неверный шаг — каждая ошибка теперь могла стать последней. Нет больше возможностей заигрывать с судьбой. Иногда приходится рисковать и прыгать, надеясь, что внизу не обрыв. Курсед рассказывает всё. Не знает, в частности, что из этого более важно, поэтому начинает издалека: проснулся, поел, посмотрел тиктоки, записал грустный реп, поел вкусную курочку. Про стрим для любимых подписчиков, ёбнутый винстрик и тот позорный луз, хуесоса на пудже и как был расстроен слитым птсам. И некто. Некто почти до трёх утра, про девочку гадалку и попытку себя развеселить. Посмеялась в итоге Вселенная, причём громко и заливисто, когда отобрала у Курседа самое сокровенное, ловко меняя заводские настройки в человеческом устройстве. — А что, если это навсегда, — произносит шёпотом, шевеля одними губами. Ему не хочется в это верить, но сердце предательски ноет, спина начинает болеть от неродной тяжести спереди, и в уголках глаз мерцают робкие слёзы — да, ему грустно, да, ему не всё равно на то, что случилось. Все эти дни он уверял себя, что это пройдёт, но внутри всё же понимал — надеяться на это не стоит. — Не парься, — говорит Акума, молчавший всё это время. Он отстранённо смотрел куда-то в стол, пока слушал весь этот рассказ, а теперь мог лишь слабо улыбнуться, хлопая друга (подругу) по плечу, вставая со стула. — Мы что-нибудь придумаем. Разве когда-то не придумывали? Всё будет норм. Курсед посмотрел ему в глаза — оба понимали, что это ложь. Никто не мог гарантировать, что всё наладится, возможно, станет только хуже. Не хотелось жить лишь надеждами на то, что однажды утром в зеркале вновь отобразится мужское лицо, правильной формы и с редкой щетиной на щеках. Ведь эта надежда будет греть лишь первые несколько дней, а потом и она начнёт угасать, а вместе с ней и желание продолжать своё жалкое существование в этом отнюдь не радужном мире. Но Акума сказал именно это. Акума хотел сказать именно эти слова. И пусть он не мог этого обещать, ему хотелось увидеть на чужом лице пресную, лишённую доверия, но улыбку. Они обязательно что-то придумают. Обязательно. — Кажется, — говорит он, оглядывая пустые полки холодильника. Внутри стояла лишь одна баночка светлого пива, а по соседству с ней — открытая пачка паштета, что уже начинал темнеть, теряя прежний аппетитный вид. — У нас нет еды. «Тебя только это волнует сейчас?» — с раздражением думает Курсед, опираясь боком о выпирающий край подоконника. На улице было видно лишь голые ветки дерева, что качалось прямо у их окон, тоскливое и поникшее, разбивающее небо на кривые квадраты. — Закажи, или тебя тоже прокляли, и ты теперь не можешь пользоваться доставкой? — Поехали в мак, — Курсед выгибается, с недоверием смотря на друга, хмуря брови, сводя их к переносице. «Поехали в мак»? Он не ослышался? — Ну, — продолжает Акума, закрывая холодильник, прислоняясь к нему спиной. — Хавать всё равно нечего. Ты сядешь за руль, доедем до торгового центра, поедим. От того что ты будешь сидеть в квартире и плакать дело не изменится. — Может, я хочу сидеть в квартире и плакать. — Поедим, и будешь плакать сколько хочешь. — То есть ты хочешь, — неуверенно тянет слова, вставая со стула, что неприятно царапает ножкой пол. — Чтобы я, — указывает на себя пальцем, утыкаясь подушечкой в грудь. — Сел за руль и довёз тебя до мака? — Именно этого я и хочу. Или у тебя вместе с членом ещё и мозги исчезли? Боишься, что забыл, как рулить? — Нихуя я не забыл, — слегка ударяет друга в плечо, самодовольно улыбаясь, растягивая один уголок губ. — Одевайся, девочка моя. Папа отвезёт тебя покушать. И пока Курсед гордой походкой шагал к себе в комнату, Акума прикрывал рот, чтобы не рассмеяться.

---

Акума очень быстро понимает, что приехать в тц было ошибкой. Догадываться начинает спустя десять минут, как они переступают порог, входит в отчаяние ровно в тот момент, когда Курсед исчезает в дверях очередного магазина. — Чел, я могу зайти в магазин женского белья, и на меня не будут смотреть как на извращенца, — воодушевлённо говорит он, всплёскивая руками, бегло осматривая стеклянные витрины со всевозможными кружевами. — А я смотрю, ты быстро освоился в новом теле. — Я просто стараюсь найти в этом хоть какие-то плюсы. — Напомнить тебе, зачем мы сюда пришли? — Да никуда твой Макдональдс не денется, — отмахивается, откидывая назад волосы, оглядывая себя сверху вниз, поправляя грудь руками — он видел, что так часто делают в кино, но зачем не понял. — Не закроется же он, в самом деле, — смеётся, тут же ускользая в стеклянных дверях, теряясь меж вешалок и бесконечных полок. Консультантки — девушки в приталенных жилетках и галстуках, прямо как работницы кол-центров — то и дело поглядывали в сторону парня, уткнувшегося в телефон, неловко переминающегося с ноги на ногу около входа в их магазин. Они наверняка думают, что он школьник, боящийся посмотреть на женское бельё, но так отчаянно желавший этого — от части, это не было лишено правды: Акума старался не смотреть на все эти лифчики и трусы, расшитые кружевом, но в то же время ловил взглядом красные волосы, плавающие по залу от стеллажа к стеллажу. — Шмотки у них конечно имба, — заявляет Курсед с порога, сверкая двумя пакетами в руках. — Но чего-то явно не хватает… — щурит глаза, осматривая оставшуюся часть этажа, словно птица, с высоты охотящаяся на зайца. В момент, Акума понимает, что это ещё далеко не конец, поэтому проглатывает недовольство и собственный голод, — всё же, не ел он уже порядка полутора суток — садится на скамейку около искусственного цветка, рядом с мужиком, который оказался его братом по несчастью, и теряет Курседа из виду, стоит вновь поднять голову вверх. Под конец шоппинг трипа, в руках у девушки оказывается с десяток пакетов, а на лице — довольная улыбка, смешанная с усталостью, но не такой, что выжигает все силы, а мягкой, что лишь слегка давит на плечи, прибивая ноги к полу, а попу — к стулу на фудкорте. — Парень за соседним столом пялит на меня уже минут десять, — говорит Курсед, дрогая плечами, когда такой же любитель фастфуда облизывает трубочку в стакане газировки, не отворачиваясь. — Я что, на педика похож? Акума отрывается от картошки, поднимая голову на девушку рядом. Обводит её взглядом, скользя глазами сверху вниз, пока та напряжённо смотрит сквозь него, по всей видимости, посылая проклятья парню на корте, сжимая руки на груди. — Ну, не особо, — отвечает он, неловко почёсывая затылок. — Это невыносимо, — вздыхает, откидываясь на спинку стула. По спине и плечам бегут мурашки, заставляя вздрогнуть — как бы Курсед не пытался смотреть на Акуму, глаза всё равно ловили на себе этот непрошенный, вожделенный взгляд, что буквально обливал его с головы до ног, как сладкая липкая газировка. Девушка поправила края худи, натягивая его повыше на шее, накинула капюшон, затягивая завязки почти до упора, но этого казалось недостаточно — скверна уже потекла по телу, заражая его чёрными язвами. Курседу казалось, он стал грязным, хотелось взять мочалку и выдраить всё это с себя, до мяса скрывая поражённую кожу. А парень за соседним столиком продолжал смотреть, облизывая языком губы, кончая прямо в оголённую душу. — Поехали домой, — просит, умоляя глазами. И Акума понимает всё с первого раза, отставляя недоеденную картошку, подхватывая несколько чужих пакетов.

---

С фудкорта они ушли молча. Шли так по длинным коридорам тц: Акума чуть спереди, Курсед, зарытый в худи, плелся позади, терроризируя пол игрой в гляделки. Внезапно, что-то заставляет его остановиться, распрямляя спину. В памяти неконтролируемо начинают всплывать кадры дней, минувших не так давно, но уже оказывающихся недосягаемыми — батуты. Улыбка на секунду разбавляет лицо, не задерживаясь надолго — детский крик веселья так неприятно бьёт по ушам, заставляя только что съеденный бургер опасно подступить к горлу. В этот момент мир вокруг словно замирает, стирая так старательно нанесённые поверх чб картинки цветные штрихи — и правда — Курсед опускает голову вниз, ударяя носком ботинка плитку под ногами, чувствуя, как граничащий с истерией смех клокочет где-то в груди — как он мог забыть. Веселье, полученное сегодня — всего-навсего попытка сбежать от действительности, искусственное счастье, воплощённое в двух пакетах с одеждой и обедом на фудкорте. — Ты чего? — голос Акумы разбивает стеклянную занавесь, врезаясь прямо в голову. Мир вокруг тут же оживает, как заведённая ключом игрушка. — Идёшь, не? Курсед дрогает, сбрасывая с плеч все переживания — натягивает на лицо привычную улыбку, чуть оголяя зубы, в последний раз кидая взгляд на батутный центр — да, ему там больше делать нечего. Проклятье — это не развлечение. Проклятье это не весело. — Да иду я! Просто у меня пакеты тяжелые, я не могу быстро ходить! — жалуется, вопреки своим словам нагоняя друга в несколько шагов. Акума на это лишь закатывает глаза, забирая одну из цветастых сумок с логотипом магазина. Которая, к слову, ничего не весит.

---

День выдался тяжёлым — впервые за несколько суток он вышел из квартиры, сел за руль и даже прошёлся по торговому центру. С плеч словно упал тянущий до этого груз, не до конца, оставляя на спине фантомный тугой след, который обязательно будет давить, но глоток свежего воздуха, пусть и с вкраплениями выхлопов и каких-то духов, что продают прямо напротив магазинов с одеждой, все же лучше, чем бесконечное самобичевание взаперти, за закрытой дверью комнаты, куда свет толком не попадает. Все его мысли были далеко не у окна, а где-то в самом аду, тлея и шипя от раскалённого масла. Все же, не каждый день происходит подобная ерунда, да ещё и каких масштабов. Новые вещи, купленные случайно, ощущались крайне странно. Это словно была чужая кожа, что он натягивал на себя, подобно камуфляжу — тем не менее, ткань у новой оболочки была мягкой и гладкой. Только, несмотря на это, ярче всего в памяти отложились отнюдь не многочисленные массмаркеты и бутики, а фудкорт, являющийся неким завершением их долгой прогулки по торговому центру — все же потратить на это порядка четырёх часов было ошибкой, и даже увесистые пакеты не заставят Курседа передумать. Он всё не мог выбросить из головы те тёмные глаза, что буквально плавили в нём дыры, и с нескрываемой ненавистью смотрели в спину Акуме, когда они уходили от столов. Даже дома, находясь в комнате, этот не прошеный взгляд мелькал на стенах, потолке, границах памяти. Курсед несколько раз дёрнул плечами — отнюдь не самый крутой опыт в его жизни. Не успели они оказаться дома, как в тиктоке уже начали появляться многочисленные видеоролики с Акумой и некой девушкой, сидящей рядом с ним в заведении, кормящей его своей картошкой и так сильно похожей на его друга — смех, да и только! Насколько у людей не должно быть своей жизни, чтобы они так отчаянно лезли в чужую, ведь в ту же секунду комментарии в телеграмме полетели с космической скоростью, а фото внезапной избранницы разлетелось по аватаркам, правда кто-то яростно писал что «она шлюха и увела их котика», но это, признаться честно, было намного смешнее даже, чем эдиты с подписью «у папы появилась мама». Даже Коди, давно забывший об Акуме, как о стримере, выкатил пост в СтримИнсайде — «#Akumaqqe был замечен в компании незнакомой девушки на фудкорте в торговом центре». Участники привычно поставили реакцию говна, а в комментариях успели обсудить схожесть избранницы с небезызвестным Курседом, облизав данный факт с ног до головы. Столько смеха эта квартира ещё никогда не слышала, однако Акума юмора не оценил, недовольно поджал губы и ушёл в комнату, оставляя свою новоиспечённую девушку почти лежащей на полу от веселья — как же грубо с его стороны! Неужели столь абсурдные видео и новости не вызывали в нём хоть каплю радости, не заставляли смеяться глупости и неадекватности малолеток, выдумывающих неведомые сюжеты в тиктоке? Курсед не понимал его и не особо стремился к этому, утирая выступившие слёзы из уголков глаз, забирая пакеты в комнату — а зачем, если это всё равно не приведёт его ни к чему? Он множество раз пытался понять Акуму, проследить эту тонкую нить между причинами и действиями, но многократно приходил лишь к остаточному непониманию. Похоже, что они просто разные, и ничего сделать тут было нельзя — такова судьба, но парень и не был против. Конечно, людей сталкивают общие интересы, но ведь сблизить, способны только разные углы характера? В любом случае, думать об этом всерьёз он бы не стал, да и желание копаться в чужой голове не было — он в своей разобраться не может, куда ему до другой. Ведь люди — это далеко не ответы, а все новые и новые вопросы, отвечать на которые просто впадлу. Вместо этого, пакеты с одеждой летят на кровать, а на лице впервые за все эти дни сияет улыбка — прямо сейчас нужно было ловить момент и хвататься за хайп обеими руками. В голове уже родился великолепный в своей мерзости план, идея, что, как и обычно, пришла совершенно спонтанно — кто-то в комментариях окрестил няшу для дед инсайда как «Курседка», ссылаясь на то, что Акума «долбаёб, нашел себе тёлку доедалу за соседом». Вторая часть смешила до слёз, а первая зажгла в голове те самые неугомонные искорки, что разгорелись в огромный пожар, пробиваясь сквозь тёмные круги радужки. Скажи он о нём Акуме, тот совершенно точно бы не одобрил его, говоря, что это тупо и странно, но парень сейчас сидел в своей комнате, тщетно пытаясь выбраться из потока присланных в личку тиктока эдитов, а это значит, что Курсед волен делать абсолютно всё, что захочется. Он встаёт напротив зеркала в шкафу — телефон удобно оказывается под рукой. По комнате раздаётся характерный для камеры щелчок, и в фотоплёнке тут же появляется несколько фотографий девушки, так сильно похожей на Курседа, но имеющий одно яркое различие — та самая блядская юбка, складками обрамляющая острые колени, оголяющая ноги в сетку, один из квадратиков которой так некстати порвался прямо на бедре. Морщит нос, оттягивая ткань ниже, чувствуя, как та трётся о живот — не самое приятное, что можно было купить в магазине, но это буквально последний раз, когда он надевает это на себя, поэтому это непременно стоит запечатлеть и выложить. Такая небольшая шалость, которая является откровенной провокацией, хорошо подогреет интерес встревоженной аудитории, заставляя строить всё новые и новые загадки, засыпая Акуму вопросами на стримах — если он не может управлять своей армией, то придётся поманипулировать девочками соседа. Думать о том, что друг будет недоволен поступком Курседа, что он обидится, и, быть может, даже зайдёт позже в комнату без стука, задавая вполне логичный вопрос: "какого хуя, бро?", не приходится, ведь любимая дота уже успела запуститься, а новая катка, наконец, нашлась. На ходу снимает блядский огрызок ткани, оставляя его солнцем лежать на полу, по привычке подгибая ноги, от чего сетка натягивается, ромбами очерчивая бледную кожу — в комнате только он один, а значит и стесняться, в сущности, некого. Пикает темпларку, заранее предупреждая в чате, что на мид обязан пойти кто-нибудь другой — она уже давно не в мейне, поэтому нет смысла сливать катку ещё до начала. Недовольные союзники нехотя соглашаются, разбегаясь каждый на свою позицию, пока Курсед смиренно расставляет варды. — Да не парьтесь, ребята, лесная темпларка вам катку затащит, вот увидите, — по привычке пользуется войсом, но не успевает даже толком договорить, как сокомандник по линии тут же включается в диалог. — Так ты тёлка? Ебать, парни, это слитая, можем даже не стараться, — металлический смех отчеканивается в наушниках, и Курсед не сразу понимает, в чем дело, привычно осматривая всю карту. Он внимательнее вчитывается в ник и рейтинг самого болтливого участника, борясь с желанием назвать его бездарным сыном шлюхи, которому не добиться в этой игре ничего, потому что он хуесос тупоголовый, но вовремя замечает аватарку, обводя ее мышкой несколько раз, хихикая под нос — да этот еблан ещё бы Канеки поставил, не так позорно было бы. — Пиздец, кто тебя на такой рейтинг пустил? Куколд, небось, какой решил поделиться со своей пять поз няшей аккаунтом? — Дорогой мой, — прочищает горло, обращая на себя внимание. — Представь девочку, которая смотрит аниме, с двумя передними осветлёнными прядями, которая слушает кейпоп, ненавидит математику, лесбиянка-анимесексуалка, поддерживает феминизм, синдром спасателя, у которой близорукость, любит фанту и колу с ванилью и не парится на счёт веса и прыщей, — запинается, машинально поджимая губы, пытаясь нажать все кнопки правильно, понимая, что их мидер бездарно умирает даже без ульты. Файт оказывается проигран, так нелепо и глупо, играя по 322 сценарию.— Так вот это я. Но давно позабытая паста не вызывает должной реакции, вместо неё — коллективный смех, и новая порция оскорблений. И почему-то не в сторону хуесоса на инвокере. — Ебать доела, вкусно было? Ну, не удивительно, что такое позорище ещё и Курседа смотрит. Все эдиты ему сделала? — Зачем ты смеёшься? Это такая защитная реакция типа или что? Чел, у тебя нет тёлки, двойки в дневнике, член не брит, на тебя даже двери супермаркета не реагируют, — буквально выплёвывает в микрофон, слыша в ответ только такой же прерывистый смех. Сокомандник на это не останавливается, продолжая генерировать все новые и новые оскорбления, пытаясь переплюнуть самого себя — к нему подключается ещё один, и голова начинает вскипать, а от лёгкости настроения не осталось и следа. — Завали ебало, сын тупоголовой пизды. — Иди посуду мой на кухне, шлюха. Оскорбления летят одни за одним и до Курседа, кажется, доходит, в чём дело — колготки резко начинают давить на живот, врезаясь в него поясом, и абсолютно вся команда летит в мут. Ну, неужели всё это только из-за ебучего голоса? Признаться, и сам парень порой грешил недовольством к девушкам в команде, но разве так трудно чекнуть статистику и аккаунт, хотя бы мельком взглянуть на скилл? Или они все дружно решили, что единственная женщина в команде на почти 9К насосала на буст акка? Это же смешно — Курсед прыскает в микрофон, мелко покачивая головой от распирающего его негодования и злости. Он всё тот же Курсед, играющий в доту большую часть свой жизни, знающий, как вытащить команду из любого дерьма и тащащий в вин даже самых последних долбоёбов, разве всё это контрится одним только высоким голосом? Ещё одно "под Курседа косишь? " в чате становится последней каплей, но девушка вовсе не спешит покидать игру — он им ещё покажет, кто тут шлюха и посудомойка, недоигроки, блять. Чекать линии нет никакого желания — кажется, что и без того знает, как там всё хуево, и дело далеко не в Темпларке, мирно качающей уровень в лесных владениях даеров. Несмотря на сложившиеся обстоятельства, успокоиться удаётся довольно быстро — Курсед переходит в альтаб, меняя плейлист на ютубе на что-то более чиловое, возвращаясь к своей первостепенной и вечной цели — победить. Не то, что ему так важен поставленный на кону дабл рейтинг — если он выиграет эту, то, возможно, сольёт следующую, или наоборот. Данная игра стала принципом — доказать всем этим ебучим долбоёбам с микрофонами из подвала, что несмотря на отсутствие члена между ног — он всё ещё Курсед, самый, что ни на есть настоящий, и округлившаяся грудь с вагиной ничего не значат. Мастерски помогает почти в каждом сражении, приходит на столь необходимую помощь, когда в команде все заняты лишь собственными делами — одним словом — вытаскивает команду с ебучего дна, доводя всё до пика — трон почти снесён, остаются считанные мгновения до конца игры — самое время, чтобы размутить охуевших блядей. — Спасибо за игру, парни, — специально почти шепчет в микрофон, зная, как это будет бесить. Кидает репорт на каждого, мысленно находя для этого сотню причин, скрываясь от одной, самой главной — обида. Простая, столь детская, но обида, что буквально горела внутри на протяжении всех пятидесяти минут. Играть дальше не только нет смысла, но и не хочется — Курсед сворачивает доту, откидываясь на спинку стула. Понимает — так теперь будет всегда. Любимая стратегия не сможет принять его таким, какой он есть. Таким, каким он стал. Тяжесть струями бежит по телу, смешиваясь с кровью — ложится на кровать, почти сразу засыпая, не успев даже толком подумать о том, насколько он возмущён, и как же ему теперь жить — усталость куда сильнее разума. И беспорядок вокруг ему совсем не мешает.