Курсед(ка)

Кто бы мог подумать, что это может превратиться в проблему. Именно это крутилось в голове Курседа уже несколько дней к ряду, безвылазно пуская корни сомнения и тревожности в тело. И нет, он не стал смотреть на вещи другими глазами, просто… Теперь некоторые вещи воспринимались им иначе — иначе даже, чем хотелось бы. Возможно, кто-то напишет на форуме: «Здравствуйте, у меня проблема: в общем-то, мне на своего соседа все равно, отношусь к нему равнодушно, нейтрально, но недавно тут такая хуйня приключилась — я, вроде как, кончил, думая о нём… Но вообще там не так было! И это он — хуесос — сам залез ко мне в голову, я совсем не мог ничего сделать, и я… И с того момента что-то странное поселилось во мне — оно пьянит меня, и будьте уверены — пить я перестал ещё три дня назад. Это можно назвать счастьем? Пьянящим. Когда улыбка на лице и руки подрагивают, и даже дышать становится сложнее, хочется просто рухнуть на пол и обо всем забыть. Это же люди называют счастьем? Или это анемия... В любом случае — что со мной происходит?» И получит с десяток ответов, половина из которых сделают только хуже. Но а пока, Курседу оставалось лишь закрыться в комнате, спрятаться от внешнего мира на кровати, слушая, как из динамиков играет любимый плейлист из Геншина. — Это точно пройдёт, — говорит уверенно, сжимая в руках край одеяла. Поджимает губы, понимая, как наверно глупо выглядит со стороны — но со стороны на него смотрит лишь маленькая плюшевая Рей, а та точно его не осудит. — Это всё явно не навсегда, понимаешь? — улыбается, прыская от смеха, содрогаясь плечами. Его маленькое новое тело плавит на кровати, словно что-то отчаянно пытается вылезти наружу из груди, прорвать клетку и оказаться на воле — быть может, это недосказанность, что накопилась за все эти дни, а может, он попросту ещё не привык управлять женскими конечностями и смещённым центром тяжести. — Как забавно, точно так же я говорил про всё это, про всё... про всё это, понимаешь? Я не хотел... не хотел быть таким. Это не моя вина, не моё желание... Это проклятье! — всплёскивает руками, падая спиной на пружинный матрац. Потолок всё так же плывёт рельефными нитями где-то там, далеко. От этого становится тошно. Курсед сжимает в ладонях плюшевую игрушку, держа её на вытянутых руках. — И то, что я чувствую тоже. Это тоже проклятье. Это всё пройдёт. Это не может быть навсегда. Я, — запинается, набирая в грудь по больше воздуха. — Я обязательно его разлюблю, слышишь? Обязательно разлюблю. Это и не любовь вовсе, просто, — вновь кусает губы, отбрасывая Рей куда-то к подушкам. Как же он ненавидит своё женское тело. — Просто так получилось. И всё. Я в этом не виноват. Курсед закрывает глаза, прикладывая запястья ко лбу, глубоко, но рвано дыша. Слишком много непонятного, тяжёлого и сложного упало на него в моменте — он не был к этому готов, он этого не просил и уж тем более не хотел жить с этим. Но у Судьбы были другие планы, поэтому прямо сейчас, эта глупая влюблённость, маленьким семенем брошенная в сердце, начала давать росток — он пробирался сквозь плотную горячую ткань, разрывая её, впитывая кровь вместо воды и тьму вместо солнца — он тянулся наружу, медленно убивая собственную почву, готовясь к тому, чтобы раскрыть бутон. Вот тогда и придёт смерть — момент, когда жизнь замедлится, потеряв всякие краски, когда будущее продолжит вырисовываться своим чередом, но собственного Я в нём уже не будет. Вот, что значит ваша «любовь». Вот почему это болезнь, похуже бешенства. Это и есть бешенство, в каком-то смысле. Любовь, право, не терпит обнажённых тел — то есть удел ветреной влюблённости — поэтому она вытачивает из камней своих прихожан, сдирая с них кожу. Курсед глубоко вдохнул, набирая так много воздуха, что в грудине осела тяжесть, и выдохнул, чувствуя, как голова начинает слегка кружиться. Он открыл глаза, по-новому привыкая к свету, рассматривая всё потолок — тот не менялся, сколько на него не смотри, и являлся островком стабильности в этой жизни. Если он когда-нибудь обвалится — Курсед несомненно вскроет вены в ванне. Девушка встала с кровати, опираясь слегка подрагивающими руками о матрац. «Нужно выйти и подышать воздухом», — подумала она, но на деле это значило — «выйти на улицу, чтобы её ночной холод привёл в чувства». Точнее, выбил одно из них из головы. Ведь это чувство, оно ощущаемо — не только чем-то ментальным, но и физическим естеством. И улыбка сама по себе лезет на лицо, хотя места ей там нет совершенно — желудок крутит, низ живота скребёт изнутри, пальцы дрожат как от сильного холода, хотя в квартире все добрые двадцать плюс. Страх нагоняет волны на сознание, и эти волны разбивают зыбкий песчаный пляж, разрушая хрупкие песчинки спокойствия. А ради чего всё это? — не понятно более всего. Курсед натягивает худи на свое маленькое истощенное тело, не смотря в сторону зеркала, затягивая завязки на капюшоне, так, чтобы у мира не было и шанса взглянуть на него. И правда — страдать-то, в самом деле, не за чем, да и не для кого — разве он имеет вообще на это право? Право вот так свободно думать обо всём этом, строить какие-то планы и тут же самостоятельно рушить их? И от того становится тошно: страшно ведь признаться — особенно самому себе — что ты тоже человек, и имеешь право быть слабым, имеешь право чего-то не знать и чего-то бояться, до паники в глазах и дрожи в коленях. Пусть Курсед всем своим сердцем ненавидел эти обстоятельства и это тело, заложником которого он стал, но будь у него возможность, он бы обязательно пожал ему руку — такая простая истина, а с таким трудом к нему пришла: не справляться с чем-то — нормально; потерять контроль над чем-то — нормально; давать волю слезам от страха перед неизвестностью — нормально. Жаль, что для этого пришлось пойти на такие жертвы. А сейчас он оказался заперт в кубе из собственных домыслов, лишенный возможность что-либо исправить: любовь к Акуме — не любовь, да и не к Акуме вовсе, ведь он не может любить, тем более его. Попросту не имеет на это права. И этого его личное проклятье, невзирая на внешнюю оболочку. А может, в этом есть своя прелесть — любить кого-то без всяких «тоже»? Достаточно же просто знать, что человек счастлив, а с тобой или без — разве это имеет значение, если ты любишь кого-то искренне и по-настоящему? Разве не в этом заключается сама суть любви? Длинная тень скользнула по полу, заставляя поднять голову — конечно, они встретились в коридоре. Складывалось ощущение, что чем меньше Курсед пытался думать обо всём этом, тем сильнее неприятности липли к нему, проникая в каждую клеточку нового тела —  Акума, словно знающий всё это, появлялся в самое ненужное время в самых ненужных местах. А вот когда его действительно не хватало — парень прошёл мимо, погружённый в экран телефона — всё было в точности как сейчас. Курсед так ничего и не спросил, а Акума ожидаемо не ответил, скрываясь у себя в комнате. Девушка ещё немного топила взгляд в слабой глади света, что вытекала из закрытой комнаты, прежде чем выбежать в подъезд, хлопая дверью.

---

На улице и правда холодно — первое, что понимает Курсед, когда делает несколько шагов с крыльца. Снега уже практически нет, но тонкие лужи сковали асфальт корочкой льда. И очень темно — второе, что он понимает, когда щурит глаза в попытке высмотреть в сопящих сумерках то, на что можно опереться. В памяти сразу всплывает скамейка, что стояла неподалёку, привлекала различных бабушек и детей. Он тоже сидел на ней, в тот самый день, когда они с Акумой заезжали в квартиру — когда третья коробка с вещами уже была внутри, силы окончательно покинули тело, и пришлось умоститься на деревянной сидушке, переводя дыхание. Улыбка произвольно лезет на лицо, ломая потрескавшиеся губы — это было так давно, словно в прошлом веке. Теперь, любые воспоминания, пережитые в родном мужском теле, отдавали тянущей болью — болью утраты, сочувствия и беспомощности. Как раньше уже не будет никогда, и сколько бы Курсед не храбрился, что всё это лишь временная трудность — где-то внутри он понимал, что это конец. Та жизнь закончена, начата новая, пусть и без его ведома. Холод проникает в нос, забивая его окончательно. Тот краснеет вместе со щеками, по телу начинают бегать точки мелких мурашек. Всё же, за окном далеко не май, да и не декабрь уже. Курсед сжимает челюсть, чтобы зубы не стучали друг о друга, складывает руки на груди, приваливаясь спиной к стене дома — нужно было надеть хотя бы кофту, а он выбежал, как дура, в одной футболке и тапках, что скользили по тонкой изморози. Ну прям героиня любовного сериала! Жаль, что из-за лени, Акума так и не прочёл сценарий. Брови хмурятся сами по себе, а зубы всё же щёлкают звонко — ну, вот, опять он! Опять он всё портит! — Тварь, — прыскает себе под нос, опуская взгляд к босым ногам. — Просто уёбище конченное, — кто именно — не уточняет, продолжая стоять в тени ночи, подпирая плечами угол дома. — А что это такая красивая девушка стоит совсем одна? — раздаётся незнакомый, грубый слабо различимый голос. Руки сжались в кулаки, зажимая меж пальцев ребристую поверхность ключей. Сердце на секунду остановилось, чтобы забиться с новой силой, гулом звеня в голове — такое уже было, не раз, но под рукой всегда была перцовка и готовность послать нахуй, сейчас же вокруг была темнота ночи, тишина спального двора и одинокая девушка, оставшаяся один на один с незнакомым человеком. Глаза метнулись в сторону подъезда, но тело замерло, буквально врастая в мокрые кирпичи — сдвинуться с места казалось невозможно, страх и паника подступили к горлу. Как же он ненавидит своё женское тело. — Такая красивая, а совсем одна, — шатаясь из стороны в сторону, словно асфальт под ногами в мгновение превратился в палубу в шторм, парень подходил ближе, в одной руке держа бутылку с горючим напитком, а другой прижимал к груди распахнутую куртку. — Слышь, мужик, отъебись, — отзывается, брезгливо закатывая глаза, сильнее сжимая металл ключей в ладони. Но незнакомец на это лишь улыбается, разводя руки в стороны — его явно веселит подобное поведение, а Курсед терпильно проглатывает ком горечи — стоял бы здесь Курсед, а не Курседка, разговор закончился бы гораздо быстрее. — А киса с характером. А чего одна в столь поздний час? — Тя ебёт? — Ну, ну, успокойся, — мужчина делает несколько шагов навстречу, почти поднимаясь на выступ перед крылечком. — У меня тут это, предложение есть, — кивает на бутылку в своей руке, продолжая широко улыбаться, осматривая девушку, практически вжавшуюся в дверь. — Я живу буквально через дорогу, мож это — бахнем за знакомство? — Чел, блять, свали нахуй отсюда, хуесос тупоголовый, или ты по-человечески не понимаешь? Дверь подъезда открывается, сопровождая это пронзительным писком, заставляя Курседа отскочить в сторону, чтобы не получить по голове. Свет на мгновение озаряет двор, позволяя лучше разглядеть прилипшего незнакомца — обычный забулдыга, которого не посчастливилось встретить в этот поздний вечер, в руках у него была бутылка самого дешёвого вина, распахнутая куртка в следах от снега и шапка, почти сползшая наверх. Парень явно хотел продолжить, но от чего-то замялся, махнул рукой и веляющей походкой устремился прочь. Курсед вопросительно выгнул бровь, прежде чем заметил причину столь быстрого побега. Акума смотрел слишком пристально, но на его лице словно вообще нет никаких эмоций — глаза, что сейчас казались беспросветно тёмными, густые опущенные брови, губы полоской и круги под нижними веками, что с каждым днём становились всё больше, ярко контрастируя на бледной коже. Курседа это только сильнее злит — он сжимает пальцы в кулаки, бросая взгляд из-под длинной чёлки. — Что? Спасибо ждёшь? — прыскает он, даже не стараясь скрыть раздражения. И какого хуя он вообще здесь появился? Сидел бы в своей комнате, как обычно, играл бы в компьютер или смотрел тик ток — ничего же другое его не интересует, почему вдруг сейчас разлагающийся организм потребовал свежего воздуха?! Акума улыбается одной стороной губ, всего на мгновение, тут же возвращаясь к серому лицу. Он запускает руку в карман куртки, доставая оттуда сигареты. — Будешь? — протягивает пачку, открывая её большим пальцем. — Сам кури свои сигареты, — Курсед морщится, хотя сам не прочь пустить по венам приятный никотин. Но не может — он всё ещё злится, он всё ещё раздражён и обижен, поэтому лишь топает ногой, складывая руки на груди, пока парень рядом чиркает зажигалкой. Свежий воздух разбавляется горьковатым дымом, что невозможно не втянуть в себя — Курсед начинает злиться ещё сильнее, дрожа то ли от негодования, то ли от холода, звучно цокая зубами. — Спасибо я тебе не скажу, можешь не ждать. Девушка дёргается, когда плечей касается что-то тяжёлое — по спине вниз тут же начинает течь тепло, окутывая заледеневшее тело. Руки машинально хватают края плотной ткани — Курсед поворачивает голову в бок: Акума стоит в одном свитере, привалившись боком к стене крыльца, зажимая сигарету меж пальцев — от неё вверх тянется полоска белого дыма, а на бледном лице теперь красуется некое подобие улыбки, такой же зыбкой, как сгорающий табак. — Не за что, — произносит парень, отвлекаясь на выехавшую из двора машину, засматриваясь на какую-то точку в дали, не спеша продолжать диалог. Курсед чувствует, как щёки начинает щипать от прилившей крови — в моменте он практически задыхается от возмущения, настолько, что не может ничего сказать. Просто смотрит за тем, как дым струится к верху, теряясь где-то в ночной темноте, как пальцы сжимают тонкий фильтр, как медленно смыкаются уставшие глаза. И сердце в груди затмевает все звуки — ударяется обо что-то, обжигаясь, понимая, как это больно, но всё равно пробует снова, и снова, и снова...это глупое, глупое сердце, в этом глупом, глупом теле. Курсед прикрывает глаза, запрокидывая голову, не давая слезам скатиться вниз. Пальцами сильнее хватается за края куртки, сжимая ноги, незаметно переминаясь на месте — а наверху нет ничего, кроме чёрной крышки неба ровных линий электропередач. — Я не скажу спасибо, можешь не ждать, — произносит шёпотом, выпуская наружу пар от горячего дыхания. Сердце глухо воет внутри — тепло пуховика ощущается на плечах так неправильно и странно — от него пахнет сигаретами и чужим телом, так явно и сильно, что отрицать этого просто невозможно. Холод медленно, но отступает, а Курседу кажется, что его обнимают — так просто и со всех сторон, обнимает человек, стоящий рядом, смотрящий куда угодно, но только не в сторону девушки. Обнимает, спасая от ночного мороза. И сердце щемит снова — разрезанное, оно выпускает наружу солёный сок. Курсед сильнее запрокидывает голову, моргая очень часто — ветер сушит эти водные стекляшки, царапая яблоки. Больно, но это лучше, чем разреветься у Акумы на глазах. — И зачем ты выбежал вот так? — спрашивает, сбрасывая пепел на сырую землю. — Я слышал, как хлопнула входная дверь. — С каких пор тебя это волнует? — Не знаю, — дергает плечами, поджимая губы. Молчит. А серый дым тонкими лентами струится вверх, пропадая в ночной прохладе. — Если хочешь подышать воздухом, лучше открой окно в комнате. Не прикольно шататься по улице в таком виде. — Намекаешь на то, что я беспомощная девка? — Намекаю на то, что не хочу слышать твой кашель, когда тебя продует. Акума прыскает от смеха — Курсед закатывает глаза. У них обоих покраснели щёки и пальцы, холод щипал кожу даже под одеждой, заставляя переминаться с ноги на ногу, топча мокрый бетон высокой подошвой резиновых тапок. Девушка содрогается всем телом, сильнее кутаясь в чужую куртку, прикрывая нос воротником — пахло очень знакомо, а грусть и печаль в тот же момент истлели, падая вниз вместе с пеплом чужой сигареты. Было в Акуме что-то, что не давало Курседу топить себя окончательно: он как буёк, всегда держал его на плаву, хоть сам был и не прочь опустить руки. Забавно ведь, правда — человек, в ком жажды жизни меньше, чем в иссохшем на подоконнике кактусе, каким-то образом подпитывал ею всех остальных. И улыбка сразу тонкими стежками пришивалась к лицу, и совсем неоправданное счастье появлялось внутри — Курсед смотрит на своего соседа, повёрнутого в профиль, и не может — читать как «не хочет» — отрывать взгляда. Если бы он был тёлкой, то сто процентов подрочил бы на своего друга, и не один раз. Ах, да — кажется он уже. — Бро, — Акума наклоняется, не сдерживая громкого выдоха — тушит сигарету о сырую бетонную плитку, бросая бычок в стоящую рядом мусорку. Курсед уже по привычке дёргается от такого лёгкого и непринуждённого «бро». — Мне абсолютно всё равно, тёлка ты или мужик, — задерживает взгляд на девушке, смотря ей прямо в глаза, слегка хлопая по плечу. — Я же знакомился с тобой не из-за члена. Подъездная дверь закрывается, щёлкая магнитом. Курсед с мгновение сверлит её взглядом, словно не может поверить в реальность происходящего — красное лицо  разбивает улыбка, а уголки глаз начинает щипать. Нет, не пройдёт. Он утирает слёзы тыльной стороной ладони, оставляя солёные разводы на коже. Как же он ненавидит своё женское тело.