Курсед(ка)

Курсед злился. И чем дольше он это делал, тем более прозрачными становились границы этой злобы: он злился на обстоятельства, неизбежно загоняющие его в такие неудобные рамки, словно он оказался монеткой в переполненной копилке — стены давили со всех сторон, а шанс выбраться был настолько мал, что даже не стремился, а уже походил на пресловутый нуль; злился на себя, за то что не знает, как быть и что делать, за панику и тревогу, поселившуюся в груди; злился на Акуму, который, вопреки всему, что происходило, продолжал жить обычной жизнью. Его словно вообще не волновало то, что он лишился друга, приобретая подругу — злило это показательное безразличие, в особенности в те моменты, когда парень его не проявлял. Кружка, наполненная до краёв кипятком, звучно ударилась дном о столешницу — вокруг поблёскивали полукруги воды, размазанные рукавом кофты. Курсед поморщился, крутя головой — чай оказался слишком горячим, настолько, что в горло словно вылили расплавленный свинец, медленно текущий в желудок. — Сука, — вытирает остатки капель с покрасневших губ, чувствуя, как те горят и пульсируют. Недовольно смотрит на кружку, стоящую в опасной близости с мигающей разными цветами клавиатурой, протяжно выдыхая — сам виноват. Этого стоило ожидать. Девушка встаёт со стула, откатывая его к стене, останавливая видео на Ютубе, щёлкая пробелом. Нужно было убрать разлитый чай со стола, пока он не высох и сахар не начал прилипать к рукам — играть в Доту в последнее время и без того невыносимо, если к этому ещё добавится внешний дискомфорт — он точно снесёт эту долбанную игру со своего компьютера! Подходя к двери, с секунду не решается нажать на ручку — вслушивается в тишину за ней, не зная, что именно хочет услышать: безразличную пустоту или тихое шуршание ног по полу. Оба варианта одинаково проигрышны, и даже ставка на зеро тут не сыграет — Курсед вбирает в лёгкие побольше воздуха, выходя в коридор: темно, тихо и прохладно, и лишь редкие щёлканья мышки доносятся из-за соседней двери. Кому-то отчаянно не хватает людей вокруг себя, и он ищет, переключается на третьего, десятого, лишь бы заполнить эту снедающую пустоту, что с каждым разом становится все больше и больше. Заливает её алкоголем, тушит об неё сигареты, а плоть гниёт и свербит внутри, становясь только шире. И человек ищет ещё, ещё, ещё людей, скитаясь по пустыне одиночества, среди оазисов городов, словно мученик ведёт последователей к скрижалям. А кому-то не хватает жизни, чтобы любить одного единственного человека, что всегда оказывается рядом — и в богатстве и в бедности, и в горе и в радости. Банальная клятва старомодной церемонии, но и на обшарпанной кухне, с некипяченой водой в стакане и засохшими бубликами в пакете, и в шуме аэропорта, с билетами к жарким пескам, разговор не прекращался ни на секунду — и рот, и глаза и даже безмолвствующие сердца шептались в полутьме ушедшего за горизонт Солнца. И никакой формальности, лишь сладострастное счастье, которое сыпется манной с неба, да только времени съесть её — нет. Жизни на это попросту не хватает. Можно закрыть глаза на многое, что не хочется видеть — на оставленный с утра чай на столе, на купленный йогурт в холодильнике, на качели в парке, на тихий звук аниме, что идёт на экране монитора, пока пальцы перебирают кусок выстиранной ткани измятого пледа. На горе-торт из доставки в три часа ночи, на выключенный в комнате свет, когда вставать совсем не хочется, на прогулку по темнеющим улицам, ведь спать ещё рано. Можно закрыть глаза на все на свете, даже на не уложенные тёмные волосы, торчащие в разные стороны, на светлеющие на солнце глаза, что заливаются малахитом поздней ночью, на одежду, свисающую с плеч, плавно перетёкшую из одного шкафа в другой, на смех с проходной шутки, не такой, как у Мура, от неё хочется улыбаться, и Курсед делает это, совсем не замечая, как окрашивается розовым пудром. На все. Но нельзя искусственно закрыть своё сердце на те вещи, которые ты не хочешь чувствовать. Одного лишь присутствия рядом, этого зыбкого ощущения чужого тела где-то в пространстве одной квартиры уже не достаточно. Не достаточно дышать одним воздухом, не достаточно пить одну воду в чайнике, не достаточно пользоваться одним телевизором в гостиной, не достаточно знать, что Акума рядом. Это хочется чувствовать, ощущать, принять на себя весь удар, понаглеть, отхватить кусочек чего-то большего, чем просто соседское сосуществование. Но нельзя. И никогда не будет можно. Все эти мысли, тяжёлым грузом давили на голову, сжимали виски, так, что Курсед просыпался по ночам, не сумевший заснуть из-за неутихающего гула. Они грызли, терзали и рвали, совсем не щадя уставшее тело, парень словно начал разлагаться, начиная гнить с промёрзлого сознания. В такие моменты все его естество становилось до мерзкого противным, чужим, пугающим, когда в липкой темноте тонкая рука выныривала из-под одеяла, чтобы поправить отросшие волосы на подушке, что лезли в глаза. А сердце неустанно крутило кадры только что минувших дней — в них и солнце за окном, и птицы, что прилетают посидеть на дереве во дворе, и урчащий мустанг. И Акума. Нескладный, тощий, перебирающий ногами пол, пьющий чай у себя, гремящий посудой из доставки. Совсем позабывший, что такое нежный трепет, Курсед пылал изнутри, словно при лихорадке, задыхаясь от переизбытка кислорода, вдруг снова ощущая его. Он учится. Заново учится любить новым телом. Любить не только себя, но и кого-то ещё, и это оказывается в разы труднее, чем даже смириться. Курсед замирает в нескольких миллиметрах от чужой двери, не смея делать роковой, финальный шаг, так и оставаясь стоять в коридоре с занесённой для стука рукой. Что пошло не так? Почему он не может идти дальше? Почему не зайдёт внутрь, не скажет что-то глупое, бессмысленное, легковесное, чтобы получить в ответ простое «отвали» из-за спины? Почему не скажет то, что придумал этой ночью — он же прокрутил все слова, все фразы и предложения, записал ногтями шпаргалку на запястье, тонкими буквами поверх выцветающей татуировки. Да только это нисколько не вселяет уверенности, и на смену внезапной решительности очень быстро приходит страх, горячим уколом распространяясь по организму через каналы вен. Парень медленно опускает кулак вниз, невольно вслушиваясь в холодную тишину за спиной, что разбавляется совсем тихим кликаньем мышки и щёлканем клавиш любимой клавиатуры Акумы. Что он делает сейчас? Играет в доту, пытаясь вернуть свой утраченный рейтинг; листает Твич в поисках стримов по казино; ищет что-то на ютубе или вовсе собирается сам запустить — время уже почти семь, не поздно и не рано — самое то для пары лузов и интеграции в конце. Курсед отходит от двери, опуская взгляд на зыбкий свет, что выбивается из под неё — верно, у Акумы просто нет для него времени, он занят собой, своими тараканами в голове и ему попросту не будет интересно разбираться с чужими, особенно если это заморочки такого масштаба. Улыбается сам себе, вытирая тёплые ладони о свободные домашние штаны, спадающие при первой возможности — и как он вообще это себе представлял?   « — Хей, Акума, есть минутка? Я тут подумал, мы же вроде давно друг друга знаем, да, так вот. И сейчас без шуток, без лол, рофл...я люблю тебя, правда люблю, люблю больше своей жизни, ну ладно пока что может не настолько, пытаюсь до тебя достучаться уже какой день, но ты всё время либо буллишь меня либо отшучиваешься, мне уже больно это терпеть правда, я смотрю твои стримы каждый день, каждый день чекаю твой инстаграм и телеграмм, общаюсь с твоими подписчиками в чате, каждый ебанный день так хочу тебя увидеть, очень сильно. Ну, нравишься ты мне, реально прям. Настолько, что я чуть в обморок не падаю, ну ты понял. Как мужчина мужчину, только я пока...ну ты сам понимаешь, поэтому... Ну, люблю я тебя короче.» Прыскает от смеха в занесённый тенью пол — а ведь и правда, звучит как бред. Этот секундный, совершенно животный страх, который затмевает страх одиночества, и даже страх смерти. Страх быть отвергнутым, страх остаться непонятым, стать предателем и врагом в этих полюбившихся болотных глазах, где трясина лениво утягивает людей на дно, там, в мягком иле сокрыт не один труп, и Курсед это понимает. Понимает и все равно лезет, глотая этот прелый запах торфа и перегнивающего мха. Потому что иначе попросту никак, потому что страшно однажды проснуться с полным осознанием того, что это ничего не значило, совсем ничего, и человек уходит, даже не попрощавшись, не взяв на память дурацкую рамку с полки, где чёрным маркером поверх выведены буквы — прощальные, приветственные, любовные, отчаянные. Страшно однажды потерять те глаза, что дарили свет, заменяли лампу в комнате и Солнце на небе. Страшно однажды осознать, что они на тебя больше не смотрят. Страшно однажды понять, что они всегда смотрели сквозь тебя. И тогда этот животный, примитивный ужас сменяется апатией, что словно масло тает на горячем куске хлеба, тянется как мёд из банки, и дерёт горло как чистый спирт в прозрачной бутылке. Долго, медленно, разрушая по частичкам, по кусочкам отрывая от тела сознание, в конечном итоге сводя с ума — холодные стены отвечать не умеют, после дня всегда наступит тёмная ночь, а света очей больше нет. И липкий мрак поселится сначала в соседней спальне, приминая собой подушку, некогда пахшую чужим шампунем, потом на кухне, ненароком разбивая этот нелепый подарок на глупый новый год, а следом залезет вовнутрь, пригреет озябшие органы, и начнёт вытекать из туманных глаз, чумными коростами вырастая на лице. Ты ему больше не нужен — нет, скорее — ты никогда не был нужен ему. Не ты, не твои дурацкие чувства, что рассыпаются пеплом на коврике ванной — до этого он никогда не курил сигареты, да только чужая пачка мозолит и без того натёртый глаз. Не ты, не чувства, не признания. Это все было нужно тебе. И как жаль, что тем, чем стало для тебя его существование, не стало твоё существование для него. Курсед уходит обратно к себе, забывая, зачем вышел из комнаты, топая по коридору босыми ногами. Сейчас он хочет только одного — напиться, да так, чтобы забыть и о случившемся «чуде», и о рвущих его на части чувствах, и об ёбанном Акуме, который и виноват во всем этом. Во всем. От начала и до конца. Курсед хочет просто забыть о нём хотя бы на один вечер, и Рофлан ему в этом обязательно поможет.

---

В кальянной играет какая-то музыка — её было слышно ещё снаружи, но Курсед только сейчас обращает внимание на то, насколько громко ревут колонки — сердце едва поспевает за ударными нотами, качая кровь с примесью спирта. Две девушки официантки бегают по залу, разнося напитки и закуски, парень кальянщик меняет угли у столика напротив, коридор мерно заполняется сладким дымом, что медленно пропадает в решётке вентиляции. Курсед допивает последний коктейль до дна, чувствуя, как кубик льда бьёт его по кончику носа. За окном начинает смеркаться — это видно сквозь небольшую щель в плотных шторах, что девушка то и дело отодвигает, нервно постукивая пальцами по подоконнику. Рофлан Приколович опаздывает. Настолько, что на столе уже начинает скапливаться внушительная гора из посуды, а лёд в одном из стаканов успел полностью растаять. От диалога сквозит тишиной, а «был в сети час назад» бьёт по остаткам гордости. С каждой минутой, проведённой в одиночестве, Курсед всё сильнее сомневается в содеянном — по лицу растекается улыбка, наружу пробивается тихий смех, съедаемый тут же музыкой из колонок — верно, зачем это он всё затеял? Кому, в самом деле, не похуй на него? Что изменилось с того дня? У Курседа в момент рухнула жизнь — у других же она даже не дрогнула. Когда разочарование начинает окутывать тело с ног до головы, в проходе между столами мелькает знакомая тень. — Ты опоздал, — говорит Курсед, всё ещё дёргаясь от своего нового голоса. От выпитого алкоголя глаза не с первого раза чётко видят силуэт, но картинка быстро склеивается в одну, переставая распадаться на цветные нити. — Начальство не опаздывает, оно задерживается, — отвечает парень, падая на диван, что тут же утягивает его в себя мягкими подушками. Курсед закатывает глаза, не скрывая своего раздражение, допивая остатки Голубой Лагуны, не оставляя в стакане и капли растаявшего льда. К их столику мигом подлетает официантка — девушка с густыми вьющимися волосами, в коротком фартуке, надетом поверх свободной белой рубашка. Она улыбается только подошедшему гостю, совсем не обращая внимания на противоположный диван — Курсед скользит по ней взглядом, безумно смазанным, не способным к долгой концентрации, и от чего-то вновь начинает злиться: чем громче официантка смеётся, заправляя пряди за ухо, неприлично низко наклоняясь к столу, чтобы порекомендовать меню, тем сильнее у него сводились брови к переносице, а рука сжимала пустой холодный стакан. Над их столиком начинают сгущаться тучи — крупные, синие, дождевые, готовые вот-вот обрушить вниз тонны солёной воды и сотрясти небольшое заведение раскатами грома негодования. — Ты будешь ещё что-то или, — Рофлан кивает на пустую посуду на столе, на дне которых остались лишь корочки от цитрусов. — Или уже хватит? — Водки, — отвечает Курсед, мотая головой так сильно, что в глазах начинает двоиться. Приходится откинуться на спинку дивана, пока реальность совсем не уплыла из-под ног. На самом деле он не любитель водки, вообще от слова совсем, но ситуация требовала именно этого — хотелось залить нутро спиртом, поджечь его огоньком чужой зажигалки и сгореть наконец окончательно, так, чтобы только ветер мог трепать мелкий прах на мокром асфальте. — Стопку чистой водки. А лучше — две. — Бокал вина, пожалуйста, — Рофлан учтиво улыбается официантке, что бегло записывает заказ в блокноте, стараясь даже не смотреть на развалившуюся за столиком девушку. — А лучше сразу бутылку. Белое, полусладкое. Подойдёт любое. — Хорошо, я вас поняла, — кивает головой, начиная медленно собирать стаканы, нехотя скрываясь в сладком дыму помещения. Курсед провожает её взглядом до самых дверей бара, складывая руки на груди: — Она пыталась склеить тебя. — А ты против? — посмеивается Рофлан, ловя на себе негодующий взгляд поплывших от алкоголя глаз. — Так о чём хотел поговорить? — спрашивает, отламывая кусок остывшей уже пиццы, что проблёскивает маслом в свете потолочных лампочек. Осекается, поднимая взгляд на девушку напротив. — Хотела. Или как там тебя. — Всё нормально, я ещё сам не знаю Принять — самостоятельно отсечь себе голову, оставляя тело безвольно шататься по углам мира; не принять — такая же глупость, как отрицать цвет своих волос. Только пол не волосы — за ночь не изменишь. — Я… Курсед думает — убеждает себя всеми силами — что это желание не его — это желание его тела, точнее, его нового тела, от того его буквально плавит от простого быстрого касания к себе, от того в голове щёлкает простое и понятное «хочу» — хочу, чтобы ладонь упала куда-то дальше плеч — на поясницу, а оттуда ниже, куда угодно ниже, лишь бы продолжало давать это странное, но ощутимое тепло. Раньше у него никогда такого не было — это определённо проделки нового тела, будь оно проклято! Хотя, оно и так носит на себе клеймо проклятья. — Мне... Я не могу, — устало выдыхает, зарываясь лицом в ладони — хватит с него, это уже похоже на клинику. Но как бы он не пытался унять внутреннюю дрожь, Курседка упорно пробивалась наружу, отдавая пульсацией в нижней части таза. — Скажи прямо, как есть, — пожимает плечами, вытирая пальцы о салфетку. На горизонте начинает маячить официантка, со всё той же улыбкой раскладывая пахнущую теплом еду и новые напитки. — В самом деле, даже если ты скажешь, что теперь у тебя из задницы торчит хвост, мне придётся это принять, — добавляет шёпотом, наклоняясь ближе, кивком головы провожая девушку в фартуке. — Я всё ещё твой менеджер. — Что, если я люблю его... — Кого? — Акуму. — Что значит «если я его люблю»? — То и значит, — всплёскивает руками, ударяя ими по кожаной обивке дивана. — Я не знаю. — А кто знает, кроме тебя? Только ты можешь ответить на свой же вопрос. — Я боюсь. — Узнать ответ? — Курсед кивает — произнести это вслух оказывается в разы сложнее, чем он предполагал. В горле начинает горчить, то ли от выпитого алкоголя, то ли от оживающих внутри слёз. — А он что? — Кто? — Блять — Акума, — Рофлан не сдерживает насмешки, качая головой. Его рука тянется к тарелке с картошкой, щедро посыпанной специями, обмакивая одну из соломинок в соус рядом. Стол быстро заполняется густым запахом еды, а непрекращающиеся звуки вокруг словно отрезают их от остального мира. — Он что сказал? — Ничего. — В смысле? Совсем ничего? — парень замирает, роняя картофельную дольку соус. — Так ты ему не сказал... — Курсед кивает, опуская голову — ему внезапно стало так стыдно, что горло сжало тугим жгутом, а пальцы нервно заскользили по ткани собственных штанов. — Дура ты, Курсед. Сидишь, слёзы льёшь из-за того, кто даже об этом не знает. Лучше скажи ему об этом, а потом реви, что он тебя отверг. Или радуйся, что принял, я хуй знает, — достаёт картофель, аккуратно цепляя его пальцами, откидываясь на спинку сидения. — Но вот так убиваться в одиночестве, когда Акума об этом даже не знает... Знаешь, попахивает грустными репостами в тиктоке, в духе «лишь бы он заметил», а он вообще в тикток не заходит, понимаешь, о чём я? — Понимаю, — кивает, всё так же не поднимая головы. Тихий голос приходится выдавливать из себя, моргая так быстро, как только получается — ресницы в уголках склеиваются, язык щиплет язвенной горечью. —  Но не могу. — Можешь. Можешь, просто не хочешь. Боишься, что он свалит от тебя, когда узнает? Типа: ну, поменявший за одну ночь пол друг это ещё куда ни шло, но если он влюблён в меня это всё — ту мач, рэд флаг, чемодан, вокзал, Одесса. Ты реально так думаешь? — молчание становится громким ответом, а едва дрогнувшие плечи и прерывистый вдох — его физическим воплощением. Рофлан вздыхает, качая головой — эти два чудика, у которых ему не посчастливилось работать менеджером, были совсем как дети, слепые и беспомощные, и сейчас, когда один из них сидел напротив, глотая собственные слёзы, а второй сто процентов сидел дома, безвылазно играя в доту целые сутки, в груди кольнуло новое чувство — что-то сродни отеческому, тёплому и бескорыстному. Эти два идиота стоили друг друга, хотя бы из-за своей одинаковой тупости. — Открою тебе тайну, но для большинства людей вся эта тема с «проклятьем» уже повод съебаться от тебя подальше, — пальцами касается чужого плеча, несильно толкая в него. — А он не съебался. Подумай над этим. Курсед молчит ещё какое-то время, шумно втягивая носом воздух, разряженный специями и цитрусами из коктейлей. Музыка вокруг, смех людей — всё это остаётся по-прежнему, но мир словно замедляется, переходя в другой режим. И всё это время Рофлан держит руку на плече друга, молча вместе с ним, изредка поглядывая на блестящую пиццу — уж больно вкусно она пахла! — Хорошо, — произносит Курсед, пальцами растирая капли с щёк, наконец поднимая голову: слегка покрасневшие глаза и кончик носа, но на лице уже была улыбка, заставляя парня улыбнуться в ответ. — Спасибо. — Было бы за что, — посмеивается Рофлан, ударяя друга по плечу, прежде чем откинуться обратно на спинку. Он не знает, чем закончится вся эта история, и даже глядя на то, как девушка напротив начинает медленно жевать принесённую еду, запивая её вином прямо из бутылки, игнорируя чистый стакан рядом, не может быть уверен, что они поговорят. Возможно, будут бегать друг от друга до конца своих дней; возможно, останутся друзьями ради медийной выгоды; возможно, разбегутся навсегда, добавляя аккаунты друг друга в чс — Рофлан не знает. Поэтому и не говорит, что «всё будет хорошо». Но от чего-то верит, что всё непременно наладится, хотя бы потому, что идиоты должны держаться по двое — а таких дебилов как Курсед и Акума ещё поискать надо. От этой мысли Рофлан начинает улыбаться, отмахиваясь от любопытных глаз напротив. Курсед гнёт одну бровь, доедая кусок пиццы, ловя взглядом их ненаглядную официантку, вскидывая руку вверх. — Хотите что-нибудь ещё? — девушка достаёт из кармана брюк свой блокнот, улыбаясь мужчине на диване. — Водки, — говорит Курсед, неожиданно привлекая её внимание. — Стопок шесть.

---

Курсед смотрит на недопитую бутылку вина, прежде чем прижать её к себе, обнимая, как единственный спасательный шест. Рофлан подхватывает его под локоть, выравнивая в пространстве, стараясь шагать медленно и плавно, чтобы тело девушки не собрало все косяки в баре — мужчины за столиками смотрят на них с нескрываемым весельем, а кто-то даже свистит им в след — всё это останется вне памяти, сотрется благодаря хорошему алкоголю, всё, кроме того, что действительно хочется забыть. И пока Рофлан вызывает такси, быстро набирая адрес в телефоне, Курсед с тоской смотрит на пустую дорогу — этот вечер должен был помочь ему расслабиться, а вместо этого лишь сильнее укрепил мысль о том, что он влюбился — втюрился, втрескался, вкрашился — прямо как в песне Доры. Но жизнь не поп-чарты, и что делать дальше он не знает. Поэтому ему плохо. Ему ужасно плохо, когда Рофлан сажает его в такси с бутылкой недопитого вина, что девушка двумя руками прижимает к себе. Но внешне он все ещё выглядит блестяще — видит это в смазанном отражении стекла, когда разваливается на заднем сидении — видимо, это один из женских фокусов, и он не может не восхититься с самого себя. Курсед готов поклясться, что в салоне пахнет старческими духами, спиртом и злостью. Но последнее явно от него — уж лучше слепая злоба, чем разрыдаться в чужом авто, как героиня какой-нибудь мелодрамы. Такси трогается с места, девушка делает неспешный глоток, чувствуя, как пара капель стекает вниз по подбородку. Собирает беглянок пальцем, вытирая о ткань штанов — их купил Акума, в тот день, когда они, наконец, поговорили, когда он принял и, кажется, даже понял его, не требуя никаких объяснений — вот так просто, словно никакой проблемы и не было вовсе. Только она была, и ещё какая — как часто ваши друзья меняют пол за ночь? Но реакция Акумы превращала огромный булыжник в маленький камень, который никуда не исчезал, но больше не тянул к низу, на дно самобичевания, апатии и ненависти к собственному Я. Забавно — Курсед пропускает на лицо улыбку, чувствуя, что губы, покрытые винной плёнкой, начинает тянуть — как хрупко понятие «я», как просто разбить его в дребезги, меняя всего одну острую шестерёнку внутри огромного механизма. Он прислоняется лбом к окну — от огней города быстро становится дурно. А ведь совсем скоро весна — проснувшиеся от спячки деревья вновь захлопочут в аллеях, с них посыплется радостная капель, заиграет красками мать-и-мачеха, в ещё грязных лужах у дорог в низине, дети снимут шапки с помпонами и побегут вдоль резвых лучей. Не только природа, но и люди вдохнут наконец полной грудью, чувствуя, как сжатый воздух сменяется свежестью, на лице прыснет девственный румянец, а улыбка на долго поселится на губах. Все вновь влюбятся друг в друга. Все, но только не Курсед. Ведь он, кажется, уже сделал это, пока снега не сошли в водостоки. И это, кажется, его самая большая ошибка в жизни. — Со свидания едете? — чужой голос бьёт по голове, как половник по кастрюле. Девушка хмурится, не понимая сначала, что происходит. Но стоит плывущим глазам подняться выше, как в зеркале отражаются чужие — тёмные, грубые, почти до краёв залитые желанием. Курсед чувствует, как плечи трогает дрожь, сжимает бутылку в руках крепче, не сводя взгляда с водителя — тот начинает улыбаться, но улыбка идёт в контраст с явным «хочу», прямым текстом, вырисовывающимся на дне чёрных радужек. Девушка сглатывает скопившуюся слюну, смаргивая тревожность, что облепила тело. — На, —  отвечает быстрее, чем может это осознать. Слова рождаются сами по себе, а выпитый алкоголь только способствует этому — от такой простой и мимолётной лжи внутри почему-то становится тепло, словно все пасмурные тучи вмиг разгоняются ненавязчивым весенним солнцем. Курсед даже улыбается, несмело, но уголки губ ползут вверх, приподнимая окрашенные вином щёки. — На свидание. Водитель сдержанно кивает, пряча в этом простом жесте разочарование и раздражение — он наверняка хочет о многом спросить: и о Рофлане, что посадил девушку в такси, и о бутылке вина, которую она то и дело осушала во время поездки, и о самом состоянии — ну разве едут на свидание в домашних растянутых штанах, с пьяными пятнами на лице и слезящимися глазами? Наверно не едут. Хотя, откуда Курседу об этом знать.

---

Запах собственной съёмной квартиры выбивает весь воздух из лёгких, но это, к сожалению, ни помогает избавиться от всех тех чувств, что так нещадно разрывают грудную клетку, забираясь куда-то глубже, чем кожа — в самые вены или, быть может, даже кости, ломая их изнутри сильнее, чем любые физические повреждения. Сил включать свет нет. Кажется, Курсед потратил последние остатки собственного сознания, когда пытался поднять по бесконечной лестнице вверх, напрочь забыв о лифте, что мог бы облегчить задачу в десятки раз. Ноги более не в состоянии держать шатающееся, словно хлипкие капли на краю карниза, тело, и парень падает у самой двери, облокачиваясь на неё спиной. Зияющая пустота, смотрящая теперь на него из каждого угла, словно ожила — смотрит своими пустыми глазами, пытаясь увидеть в Курседе то, чего никогда не было или, быть может, у него просто не хватило сил это признать? Она громко била по голове, не давая думать ни о чём, и это было сродни пытке. Неужели он настолько ничтожен, что даже тьма больше не являлась его близким другом, поворачиваясь своей холодной спиной, предавая все их общие мечты и планы? А ведь когда-то Курсед планировал в этих четырёх стенах свою жизнь... Дверь за углом жалобно скрипит — кажется, им давно пора смазать петли маслом — и без того пьяная голова мутнеет ещё сильнее, а сердце в груди стучит теперь даже громче, чем собственные голоса. Сейчас он увидит человека, ставшего причиной его бессонных ночей и терзающих мыслей — свою причину счастливо жить и также печально умереть, так и не дождавшись столь нужной взаимности, ведь Акума никогда не любил его, никогда не смотрел и вряд ли сможет посмотреть. Так странно иногда бывает — когда ждёшь чего-то очень долго, до безумия страшно, что все это окажется сплошным дерьмом. Усмехается своим мыслям, жалея о том, что выбросил недопитую бутылку вина в урну возле подъезда — сейчас бы эти пару капель позволили отвлечься от гнетущих мыслей, съедающих голову и остатки трезвого рассудка, растворили бы их всех в бардовой жидкости, позволяя встать с насиженного места и пойти в свою комнату, чтобы ни в коем случае не пересекаться с Акумой. Он одновременно и хочет его увидеть, и боится этой встречи. — Курсед? — голос сливается с насупившейся тенью — парень не спешил включать свет, щуря глаза в привычной темноте, где едва виднеется сгорбившийся, сидящий на полу силуэт. — Ты в порядке? — В полном, — держится из последних сил, глупо надеясь, что сможет избежать столь неприятного для них разговора, сумеет проигнорировать и рвущееся из груди сердце, и щемящие чувства, справится со всеми испытаниями — наивный дурак, а если быть точнее — дура.  И почему когда нужно много говорить, так мало можно сказать? — Я просто слышал шум, думал, что ты упал, но раз всё в порядке...  — Нет, знаешь, — проглатывает ком горечи и сожаления, продолжая сидеть на холодном полу, который не подметали с момента заселения, пытаясь поймать затуманенным взглядом чужой, почти утонувший в кромешной тьме. — Не в порядке, но дело не в этом, — не сумев сосредоточиться, опускает глаза, перебирая в руках резинку для волос, почему-то так кстати оказавшуюся в прихожей. — Я давно думал, и всё никак не мог понять, в чем же дело? Почему просыпаться по утрам стало до того тошно, ходить в этой квартире — невыносимо, а уж находиться с тобой рядом — пытка. Вздыхает, нервно ломая линию губ. Отчётливо слышит, как трещит по швам сердце, но его ли? — Сначала я думал, что во всём виновато это блядское тело: ебучее лицо, эти блядские ноги — я думал, что всё это заставляет меня чувствовать себя полным дерьмом, настоящим придурком, блять, среди нормальных людей, — улыбка разбивается о смех, что становится громче с каждой секундой, верёвкой скручивая лёгкие внутри. Курсед чувствует, как парень делает несколько шагов навстречу, тихо шаркая тапками по полу, но не смеет поднять взгляда — боится, что если сможет разглядеть там хоть что-то, то никогда уже не найдёт в себе силы договорить. Не сможет придумать себе еще больше ложных оправданий, коих и так уже было слишком много. — Но оказалось, что всё намного хуже. Оказалось, что я ещё больший идиот, Акума, и в этом виноват ты, — тяжело вздыхает, делая короткую паузу, пытаясь собраться с мыслями. В уголках глаз начинают собираться слёзы, что вот-вот начнут течь по румяным от алкоголя щекам. — Ответь, мой милый-милый, Акума, — резинка улетает куда-то в противоположной угол, и концентрироваться больше не на чем — только сейчас Курсед заметил, как сильно трясутся его руки. — Почему я влюбился в своего лучшего друга? Он ощущает чужое дыхание, что скользит по открытой коже тёплыми лентами. Не смеет поднять взгляд, замирает, цепенея всем телом, уже даже не дыша, — в момент становится слишком страшно увидеть в этих глазах осуждение, непонимание и даже ебучее сострадание — ебаное проклятье, что рушит даже этот хрупкий фундамент, выворачивая всё наизнанку, заставляя чувствовать и признаваться в том, о чём говорить совсем не хочется. Все два года дружбы были уничтожены только что — так легко и просто, словно вылетевшее из подушки мятое перо. Глаза вновь щиплет в уголках, а по щекам вниз срываются беглые капли — они обжигают кожу, словно свинец, попадая в рот, оставляя на губах солоноватый привкус. Это — приправа для боли, и в этот раз её оказалось настолько много, что Курсед был не способен сдержать всхлипа, растирая слёзы по лицу. Чужая рука аккуратно и робко касается щеки, большим пальцем смахивая новую прозрачную каплю, оттягивая её к самому уху. Акума ничего не говорит — их обоих окутывает молчание, пылью осевшее в коридоре, разбиваемое сбитым дыханием девушки, когда она хватает воздух обкусанными губами. Тёплые ладони ощущаются совсем иначе, нежели свои — кожа под ними плавится, покрывается мелкими точками и совершенно точно краснеет — жар изнутри перетекает наружу, и Курседу кажется, что он глотает ртуть — по капле за каждую секунду из общего бездействия. Акума вздыхает, двигаясь ближе, садясь на пол рядом — его колени щёлкают, когда он пытается подогнуть их под себя, а тело почти теряет равновесие, отклоняясь в сторону. Девушка поднимает на него взгляд — медленно, нехотя, борясь с желанием тут же спрятаться в собственных ладонях — но в этот момент на плечи ложатся чужие, окутывая ненавязчивым теплом — это не было тепло от солнца, тепло от батареи или печи в машине — это было тепло от тела, тепло от распахнутого халата и футболки под ним, тепло с запахом пыли и соуса для еды. Это было домашнее тепло — оно ударило в нос, заставляя сильнее прижаться к груди, утыкаясь в неё лбом — слёзы брызнули из глаз с новой силой, пальцы сжали ткань на спине — Курсед больше ни о чём не думал, с головой утопая в потоке эмоций, что взяли верх. А Акума ничего и не спрашивал — просто сидел рядом, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Когда чужое дыхание успокаивается, сопение становится тише, а хватка на футболке слабеет, парень отстраняется, лишь на секунду заглядывая в девичье лицо — глаза покраснели и припухли, на щеках застыли солёные дорожки, на лбу осталась продольная полоса от складки на ткани. Акума слегка улыбается — жизнь явно любит злобные шутки — первая девушка, которую ему довелось обнимать так близко — его друг. Какова ирония. Он отстраняется, поднимаясь на ноги, все ещё пытаясь выловить чужие карие глаза в только густеющей ночной темноте. — От тебя пахнет алкоголем, — протягивает руку, которую Курсед заключает в свою, поднимаясь наконец с холодного грязного пола. Его нещадно шатает — кажется, что после всего произошедшего вино вдарило ещё сильнее, теперь смазывая все оставшиеся силуэты в одно неразборчивое пятно. Акума ведёт его по коридору до самой кровати, аккуратно укладывая в постель обмякшее и уставшее тело — то безвольно падает прямо на одеяло, от чего приходится накрыть девушку пледом, чтобы холод, всё же пробирающийся из окна, не проявился завтра высокой температурой. — Акума, — сотрясает тишину едва различимый, хриплый и тихий голос, заставляя парня замереть в дверном проёме. — Останься, пожалуйста. Он ничего не говорит. Но Курсед чувствует, что тёплое тело ложится совсем рядом — дыхание непроизвольно мажет по шее, пробивая тело мелкими мурашками. Акума не планирует оставаться тут на всю ночь — вернётся к себе, как только чужая грудь перестанет лихорадочно вздыматься, а дыхание станет тише и глубже, и сознание погрузится в глубокий сон, но сверху ложится чужая тонкая рука, а в районе плеча ощущается горячий воздух — похоже, что никто не планирует отпускать его так просто, а самое странное из этого всего то, что он, кажется, и не против вовсе.