Курсед(ка)

Курсед открывает глаза не сразу, как просыпается — он долго откладывает это, пытаясь хотя бы ещё на несколько мгновений погрузиться в сон — в мир, где всё хорошо, где всё подвластно человеку и нет никаких неожиданностей, способных сбить с ног. Но реальность нагоняет его шорохами в коридоре и шумом воды, разбивающейся о раковину в ванне — приходится разъединить веки, мучительно привыкая к белёсому свету, что доносился от окна. Курсед потянулся, отбрасывая одеяло, невольно поглядывая на пустующую часть кровати — хотел бы он ничего не помнить, напиться так, что блевать всю ночь, вместо этого глупого признания. И зачем он сказал это? Глупость вроде «останься со мной». Смех пробивается сквозь тугую грудь, выходя наружу натужными хрипами — придётся надеяться, что Акума не воспринял ничего из сказанного вчера всерьёз, в противном случае придётся провалиться под землю со стыда. Пусть где-то в глубине сердца, Курсед всё же надеялся, что парень поймёт его правильно, и не поспешит паковать чемодан. Встать с кровати казалось невозможным, но стоило запаху чужого тела, что осел на подушку и край одеяла, ударить в нос, как тело само по себе вскочило на ноги, неловко пошатываясь в поисках опоры. Алкоголь, кажется, всё ещё бродил где-то в голове, щипая размоченный мозг за склизкие складки — маленькими шагами Курсед добрался до стола, опираясь на него рукой, хватая чашку — он так и не притронулся к чаю, а сладкое пятно на столе насобирало на себя множество пылинок, что приклеились словно мелкие бусины этого панельного дна. На вкус чай оказался ещё хуже, чем он предполагал, но нёбо буквально склеило после долгого сна, а губы покрылись корочкой, высохшие и обкусанные. Желудок издаёт странные звуки, словно не он поглощал пиццу кусок за куском несколько часов назад. Живот скручивает, как полотенце при отжиме, так сильно, что становится тяжело стоять. «Надо поесть», — проносится в голове, и Курсед скользит к двери, практически не поднимая ног. Ладонь ложится на ручку двери, но долго не может нажать на неё, подрагивая, боясь, видимо, что защитный кокон унесёт в опасный коридор. Но коридор оказывается тих и тёмен, как дно колодца: у входной двери царил беспорядок, оставленный им, когда силы совсем лишили равновесия. Всё это служило неотъемлемыми доказательствами того, что прошлое было, и что он здесь — главный подозреваемый. Решит ли судья, что это убийство в состоянии аффекта? Самоубийство во всей его уродливой красе. Поворачивает голову, отпуская беспомощный коридор. Идёт за звуком, медленно переставляя ватные ноги — из комнаты доносится кликанье мышки и клацанье клавиатуры, заставляя замереть у самой двери. Ничего не меняется, чего бы он не делал — мимолётная улыбка разбивает лицо — всё же, Акума предпочёл сделать вид, что прошлой ночи не было. И Курсед его понимает, он сделал бы то же самое. Но от этого легче не становится, и горечь алкоголя, прилипшая к языку, не собирается растворяться. — Ты как? — спрашивает осторожно, поджимая губы, когда пропускает крипа, слыша, что дверь медленно открывается. — Голова болит? — Есть немного, — голос хрипит, неестественно срываясь на низкие ноты. Горло дерёт, лицо припухло от слёз, так, что глаза с трудом размыкают веки. Курсед не заходит, стоя на пороге, даже не переступая его — просто смотрит на макушку, что виднеется над спинкой стула, на руки, скользящие по столу и ждёт — ждёт, что Акума повернётся хотя бы на секунду, нет — на пол секунды! и этого будет достаточно, лишь бы взглянуть в глаза, задержаться только на них и понять, что же он чувствует после вчерашнего. Словами, как выяснилось, они оба говорить не умеют. Но глаза-то не будут врать. — Хавать хочется по жести прям. — В холодильнике должно быть что-то, можешь посмотреть. Кивает, прикрывая за собой дверь, ничего не говоря. Верно, так с ним и надо — теперь, он не достоин даже мимолётного взгляда, брошенного сквозь.

---

— Есть планы на день? — раздаётся в комнате, заставляя остановить видео в телефоне. Акума не постучался, а Курсед был слишком истощён, чтобы даже нахмурить брови: он лежал на кровати, по нос укрытый одеялом, в полной темноте, надеясь, в конечном итоге, стать её частью. Рука немного отклонилась в сторону, открывая обзор на внезапного гостя — как бы не хотелось выставить напоказ свою гордость, она пала ниц тут же, как услышала знакомый голос, начиная вилять хвостом как покинутая хозяевами мокрая псина — тот стоял на пороге, опершись спиной о косяк. — Смотреть тикток и разлагаться — это планы? Акума пожимает плечами — не ему, в сущности, осуждать подобное: за минувшие месяцы он только этим и занимался, прерываясь на еду из доставки и короткий утренний сон. — Не хочешь съездить до торгового центра? — спрашивает он, а воздух в груди кончается у Курседа. — На каруселях, там, покататься, на батуты сходить. — Ты хочешь сходить на батуты? — он откидывает одеяло, отлепляя тело от матраца, выключая телефон. Он не верит, не верит в то, что мир вокруг реален, не верит тому, что видит, не верит в то, что слышит. Акума кажется ему далёким серым объектом, таким, каким он бы хотел его видеть, но они оба прекрасно знают, что реальность она там, за закрытой дверью соседней комнаты, за компьютером перед вечно горящим монитором. И всё же, Курсед моргает несколько раз, утыкая пальцем в собственную грудь. — Со мной? —Ты против? — Нет? — он теряется на секунду, не зная, какую эмоцию испытывает — их так много и они буквально раздирают его на части, но ему нравится — нравится чувствовать что-то, кроме бесконечной обречённости и жалости к себе. Хотя его реакция отнюдь её не лишена, он улыбается, вскакивая с постели, почти падая на пол, хватаясь руками за бортик кровати. — Нет! Я не против. И Акума смеётся в ответ, кивая головой. Говорить через рот они и правда совсем не умеют.

---

Они были в этом торговом центре в тот день — день, когда Курсед решился рассказать обо всём Акуме, и в день, когда главный его страх упал вниз, разбиваясь при этом на несколько маленьких. Тогда он думал, что более ему никогда не суждено здесь оказаться — он смотрел за детьми, что беззаботно прыгали вверх и вниз, медленно стирая из воспоминаний себя. Теперь же он стоит напротив батутов с нетерпением в сердце. — Идём? — спрашивает Акума из-за плеча, останавливаясь. Курсед ещё думает с секунду, в конечном итоге отбрасывая все сомнения в дальний угол. Улыбается, почти подпрыгивая на месте. — Ага. Девушка на входе оглядывает парочку с ног до головы, из-за чего Акума опускает взгляд в пол — да, раньше это было не так смущающе, прохожие наверняка думают, что у них свиданка — школьники пришли в тц поесть мороженное и попрыгать на батутах, как мило и смешно одновременно. Только Акуме от этого не очень весело — он протягивает запястье, на которое цепляют бумажный браслет, тут же проходя вовнутрь — не очень хочется, чтобы Курсед чувствовал себя неловко. Однако, это красно-чёрное безумие, кажется, не замечало ничего — через секунду огромные кроссовки остались на коврике у шкафчиков, а сам(а) Курсед(ка) делал(а) первые шаги по мягким бортикам батутов. — Иди сюда, — подаёт руку, чтобы помочь другу поскорее подняться наверх, забывая, что по этикету помощь теперь нужна ему. Акума щёлкает дверцей шкафчика, закрывая там оба рюкзака, прыская в кулак от смеха — подаёт ладонь, подыгрывая, лишь бы снова и снова видеть это самодовольство на чужом лице — сказать по правде, он по нему действительно скучал — дождливая туча, что бродила по их квартире, наконец засияла солнцем, а рецепт счастья до ужаса прост — несколько сотен на карточке и пружинящие батуты под ногами. Акума хочет криво пошутить, но Курсед не даёт сказать и слова — прыгает прямо в центр батута, сетка под ним прогибается и выталкивает девушку наверх, снова, и снова, и снова, пока руки не упираются в мягкую косую стену. Сердце в груди бешено клокочет, ударяется о прутья рёбер, отдаёт в виски, перегоняя кровь — лицо наверняка стало красным, по затылку побежали капельки пота, склеивая и без того не самые чистые волосы. Но это того стоило — дыхание спирало, ноги всё чаще отрывались от земли, а тело то и дело парило в воздухе, невесомо и легко, как пух, подхваченный осенним ветром. Это не было реальностью — все эти мягкие маты, поролоновые кубики и музыка, что играла в тц — это было попыткой от неё сбежать. Но прямо сейчас — Курсед сгибается пополам, пытаясь втянуть в себя как можно больше кислорода, смотрит на Акуму, что делает несколько встречных прыжков, и падает, так нелепо и глупо, что смех сам по себе вылетает наружу — сейчас это не имело значения. Прямо сейчас Курсед был готов принять таблетку синтетического счастья, чтобы хотя бы на несколько часов забыть обо всём. Они прыгают от одной стены до другой, минуя нескольких детей, что носятся рядом с ними. Мягкая плитка, разбивающая площадь на квадраты, внутри которых натянуты пружинящие сетки, бассейн из поролоновых кубиков и несколько высотных препятствий — кажется, они были здесь несчётное количество раз, за это время ничего не менялось — всё так же бегали дети, всё так же играла странная музыка, Курсед всё так же носился от стены до стены, участвуя, видимо, в инфаркт-марафоне. Акума, пытаясь отдышаться, безуспешно убирая назад волосы на лице, смотрел со стороны за тем, как девушка уговаривала маленького мальчика на забег, объясняя ребёнку, кто по какой стороне будет прыгать. Смех рождается сам по себе — и правда, ничего не меняется: ни музыка, ни батуты под ногами, ни Курсед. Девушка растягивается на батуте, чувствуя, как тело дрейфует словно на волнах от каждого чужого шага — пусть он больше не парень, но ноги всё равно упираются в мягкий бортик, и пальцы рук с трудом, но достают до него — звезда в лимитированном балахоне оказывается выброшена на берег в развлекательном центре, прикрывая глаза и глубоко дыша от усталости. Акума падает рядом, хватая воздух ртом, раскидывая волосы по обе стороны от лица — жалуется, что не взял резинку.

---

Звук фильма на экране недолго прерывается хрустом жареной плоской картошки и хлеба со специями — все заказанные снеки кончаются ещё тогда, когда на «лицензионном» сайте кончается реклама. Завязка оказывается непозволительно долгой, и если бы это был стрим, Курсед без стыда скипнул бы просмотр, завершая трансляцию. Но Акума, кажется, был поглощен просмотром — он пристально смотрел в экран телевизора, не отрываясь от него, незаметно для себя перебирая пальцами край наброшенного на ноги одеяла. Курсед не мог понять, что его так заинтересовало в посредственной кинокартине, и от того злился — признаться самому себе в том, что злился он отнюдь не из-за фильма и актёров, а из-за того, что так глупо потерял крупицы чужого внимания, было выше его сил. Да, он, чёрт возьми, ревновал Акуму к экрану телевизора! И это могло быть просто шуткой, если бы не было правдой. Когда актриса в очередной раз поразила своей глупостью, Курсед отвёл взгляд в сторону, глазами скользя по пустым полкам рядом — они не обустраивали квартиру, думая, что всё равно съедут отсюда рано или поздно, но сейчас сиротливая пустота скорее пугала — не было ничего, на чём можно было задержаться — ни плюшевой игрушки, ни увядшего кактуса, ни даже пустой пластиковой бутылки, с красной этикеткой и потерянной крышкой. Совсем ничего. И дело тут даже не в полках — Курсед поджимает губы, тихо вздыхая, так, чтобы Акума не услышал — им и самим не за что здесь зацепиться. Их ничего не держит рядом, ничто не служит знаком «стоп» в глазах — когда незримо наступит день прощания, ни у кого из них не будет аргументов остаться, и вместо «до встречи» прозвучит сухое «пока», означающее «мы больше никогда не увидимся». Курсед дёрнул головой, прогоняя подобные мысли — опять он думает о засухе в сезон дождей. Когда этот день придёт, не останется ничего, кроме как смириться, а пока — девушка бросает скользящий взгляд на парня рядом, и не может сдержать улыбки, когда видит задумчивость на его лице, полностью погружённое в фильм — пока нужно наслаждаться этими засахаренными днями, вдоволь упиваясь ими. Скука расслабляет, позволяя расплыться на диване как снеговик, обречённый стать лужей с первыми лучами весны. Вся усталость, что забилась в тело после батутов, медленно вытекала наружу, становясь объёмной, как ватное одеяло. В момент даже дышать стало лень, и Курсед совсем раскладывается на маленьком диване, сгибая ноги в коленях, закрывая себе экран — всё равно там не происходит ничего интересного, а бесконечный поток звуков усыплял, заставляя моргать медленнее. От одеяла становится жарко — девушка хочет сбросить его с себя, но не может — под ним, всего в нескольких миллиметрах, находится чужая кожа — такая же рельефная и горячая. Это осознание начинает щёлкать там, где не стоит — тело плавит уже не сколько от скуки, сколько от нетерпения: оно превращается в оголённый нерв, любое случайно прикосновение к которой — замыкание, способное выбить пробки во всем доме. Хочется прикоснуться к себе, провести кончиками пальцев по шее, груди, опускаясь всё ниже и ниже… Чужое колено плавно прилегает к его, касаясь под одеялом. Разряд, замыкание, пожар. Картинка перед глазами исчезает. Кажется, проходит вечность, прежде чем Курсед снова разрешает себе дышать. В комнате жарко до невозможного, не помогает даже открытое окно — щёки рдеют, пальцы мелко подрагивают, сжимая края пледа, а глаза не смеют сдвинуться с места — ловят, наверно, хоть какие-то ответы в чужих, потемневших, цветущих болотной зеленью. Плечи тянет от неудобной позы, но менять её не хочется — колено слишком отчётливо ощущает на себе тяжесть другого, кожа слипается, чашечки срастаются в одну — это чувствуется даже сквозь тонкие слои клетчатой ткани — будь она проклята! — Это... — Извини, — Акума собирается убрать ногу, но его останавливает чужая кисть, резко и внезапно оказавшаяся на коленке. — Нет! — выходит громче, чем Курсед ожидал, от чего он тут же тушуется, переходя на шёпот. — Всё нормально. — Это немного неловко. — Я знаю, — произносит одними губами, заглядывая в глаза напротив — Акума отрывается от экрана, смотря на него немного сверху, загораживая головой телевизор: теперь, когда единственный источник света находится за его головой, Курсед больше не может видеть черт его лица, но он видит — слишком хорошо знает их, слишком хорошо понимает, как двигается чужое лицо и какие эмоции искажают его. От того неловкость бьёт вдвое сильнее — в темноте он видит слабый блеск в болотистой топи, и эта излишняя сентиментальность бьёт по его самооценке. — Ты против? — Не думаю. Акума двигается ближе, совсем медленно, осторожно, снова как бы спрашивая разрешение, на что получает еле заметный кивок — можно. Можно вообще всё: и держать за руку в самую морозную погоду, и обнимать до звёздочек в глазах, и целовать с ног до головы — лишь бы было желание. Терпеть это больше нет никаких сил. Акума целует его первым, во всех смыслах этого слова, — медленно, нерешительно, борясь с собственным «я» в глубине сознания, сокращая крохи оставшихся миллиметров: их слишком много — их так безжалостно мало. Курсед чувствует совсем невесомое прикосновение к своим губам, что приоткрываются слегка, оголяя полосу из сомкнутых зубов. Время. Ему дают время подумать, а если быть точнее — передумать: время, чтобы осознать, что же всё-таки происходит, и время, чтобы окончательно разорвать эту тонкую, сплетённую из хрупкого хрусталя нить. Курсед замирает, запирая воздух в лёгочной тюрьме — сердце бьёт под рёбра, неприятно отстукивая по ушам, разгоняя шипучую кровь, так, что её пенные волны пробиваются сквозь бледную гладь кожи, обагряя щеки и шею. Есть ли в мире что-то мелочнее и незначительнее, чем человек? — только его бесконечные, лишённые смысла переживания. Курсед зажимает край пледа в кулаке, стирая ленточку дистанции между двумя телами — стена окончательно падает, щёлкая теплом на губах, соприкосновением холодных кончиков носа. Возможность подумать о правильности решения будет вся жизнь, а возможность совершить это самое действо — только сейчас. На губах остаётся быстро высыхающий влажный след — на что-то большее их сейчас попросту не хватает — сердце стучит слишком сильно, рискуя пробить защитную клетку. Поцелуй больше похож на школьный — словно никто из них никогда не целовался, и пусть отчасти это было правдой, душа не хотела — жаждала — продолжения: горячего и мокрого, пылкого и страстного, когда два томящихся желания наконец могли бы найти утешение друг в друге. Акума выглядит смущенным, почти не поднимает взгляд, теряя его в ворсинках пледа — он чуть отстраняется, пытается дышать, но лишь сильнее сотрясает воздух между ними. Курсед уверен, сам он выглядит не лучше, убирая от лица мешающие волосы, заправляя их за горячеющие уши. Не только они, но и всё тело начинает пылать, а покрасневшая кожа вот-вот пойдёт пузырями благоговейного ожога. Неловкость пылью оседает на оба их лица, лишая тех крупиц уверенности, которые раздули этот пожар — хочется прильнуть обратно, отстраниться, припасть к чужой груди и выбежать из дома — всё это одновременно. И только телевизор на фоне продолжает крутить кадры из кино — для него не произошло ничего существенного, а у Курседа в голове, кажется, выбило пробки и замкнуло проводку. — Я, — начинает Акума, но девушка перебивает его, вскидывая руку вверх. Никакие мёртвые слова не смогут облечь живость того, что они оба чувствуют, а от того становиться только хуже. — Извини, я не хотел. — Не хотел? — что-то с треском ломается внутри, вонзаясь в только открывшееся сердце. Курсед произносит фразу по слогам, не смея соединять её воедино, наивно пологая, что так она станет менее ужасной. — Не хотел… — Я правда, это, — Акума не знает, куда себя деть — его плечи начинают подрагивать, а руки хватают воздух за его тонкие хвосты, что тут же выскальзывают. Ему неловко, куда более неловко, чем было до этого, и это — второй удар прямо в хлюпкое сердце Курседа — кажется, ещё секунда и по губам побежит кровь, когда некогда огромная мышца лопнет с посмертным хриплым гулом. Он не хотел. Ему с ним неловко. Ну, да! Конечно! Какой же он был идиот, когда решил, что в жизни может быть всё так просто — его чувства только его проблема, и она никак не должна касаться других людей. Акума поумнеет, встретит женщину, настоящую женщину, а не эту — всего лишь пародия на человека, недостойная даже маркировать так себя. Это было слишком эгоистично, заставлять человека, к которому питаешь чувства, опускаться на дно вместе с тобой. — Прости, — тихо отвечает Акума, вставая с дивана. Тот даже не скрипит, покорно отпуская его — а Курсед так не может. Курсед всего-навсего маленький слабый человек. — Я тебе нравлюсь? — спрашивает со всей серьёзностью, на которую только способен в этой ситуации — он слышит, как собственное сердце бьётся внутри, и с каждым ударом часть его умирает, покрываясь трещинами вот-вот разобьющегося зеркала. Шумно и часто дышит, кончики пальцев дрожат, не в силах даже сжаться в кулак. Темнота комнаты в момент кажется осязаемой — она давит на плечи, вытесняя остатки пьянящего кислорода. — Да или нет. Акума молчит. Его плечи судорожно поднимаются и так же резко падают вниз — он тоже громко втягивает воздух, взглядом приковываясь к приоткрытой двери. Плед, что он сбил, когда соскочил с кровати, окончательно падает на пол, срываясь с края на тёмный ламинат. Глаза пробивает острой болью, куда насильно засыпают битый хрусталь — тот хлопьями валится на постель, забивает глотку и оставляет солёные полосы на корне языка. Издевательская улыбка делит лицо на две неравные части — Курсед издевается сам над собой, не в силах смотреть на глухой дверной проём. Свет, что был дан ему судьбой — не благо, как он думал, а лишь фонарик в адской глуши: конечно, это всё игра, игра их распалённых гормонами мозгов, игра двух людей, запертых в этом бурлеске. Девушка бьёт кулаком по кровати, падая в неё лицом — как бы ей хотелось, чтобы Акума забыл — только на этот вечер! — что они друзья, забыл и поддался таки уговорам тела пойти куда-то дальше. Но в этой комнате совести не было только у любителя красной краски, за что он уже поплатился неделей ранее. Однако жизнь его ничему не учит. Комната утопает в всхлипах. Фильм на экране тихо набирает обороты.

---

На улице снова холодно, но этого недостаточно для того, чтобы разум смог остыть — Курсед мнётся на подрагивающих ногах, когда закрывает за собой подъездную дверь — она сделает это и без него, но сейчас ему жизненно необходимо сделать это самостоятельно — собственноручно запереть себя в клетке, в амфитеатре Рима, сжечь спасательные мосты, чтобы свет от пламени смог разорвать густую темноту вечера. Он сидит на скамейке — не курит у стены, не шагает взад вперёд — сидит, один, спрятав руки в карманы куртки, надувшейся, как грудь у зимующих птиц. Курсед более не чувствует ничего — страх растворился в крови, вышел наружу через солёные капли, присохшие к щекам: когда-то он рвался в мир, до краёв наполненный столькими радостями, что могли насытить и удовлетворить все души на земле, а теперь, он возвратился обратно, в этот серый застывший двор, где могильно приветствовали его засыпанные снегом машины и единственный человек ждал отнюдь не его. Но какая теперь в сущности разница — после наводнения люди всё равно возвращаются в свои дома, какой бы губительной не была сила природы. Курсед садится рядом, чувствуя сырость скамейки — Акума не поднимает на него взгляда. Тишина вокруг съедает его столовыми ложками — ему кажется, он начинает слышать, как кровь стучит по тонкой коже ушей. — На самом деле, я был не против засосаться с тобой в тот день, — говорит, пряча взгляд в собственные руки — длинные пальцы покраснели от холода, слегка подрагивали, словно искали опору — небольшую, тёплую, отогретую в карманах ватной куртки. — Ну, ты помнишь, мы ещё тогда напились сильно, лежали, чуть ли не на полу. — А потом тебя всю ночь тошнило, — произносит так обыденно, что Курсед невольно начинает улыбаться, вспоминая (не)удачный поход в Мокко. — А потом меня всю ночь тошнило. — И ты уснул прямо в коридоре. — И я уснул прямо в коридоре. — И утром я подумал: угораздило же меня втюриться в такое чмо. — И утром ты подумал: угораздило же тебя втю- стоп. Что? — почти кричит Курсед, не в силах контролировать свой голос. Ему кажется, ему показалось. Да, точно, показалось — и эти маленькие зелёные точки вместо глаз сейчас смеются над ним, иголками прикалывая к фону. Но Акума даже не улыбается, почти сливаясь с серостью улицы — он роняет взгляд на сырую землю, скрещивая продрогшие пальцы в замок. — Когда ты понял, что влюбился? — Понял? — чужая фраза горечью питает собственный язык, и Курсед не может не нахмуриться. Но он так же не может отвести глаз от взбитых волос, меж которых бегал холодный ветер, от красных кончиков ушей и от губ, что ещё недавно давали тепло, а теперь с них срывались слова, объятые холодом. Правда от холода этого было так же жарко, как от камина — и всё это заставляло маленькое сердце разрываться вновь. — Недавно. А влюбился, наверно, полгода назад. — Почему раньше не сказал? — А ты почему мне не сказал?! — Курсед моргает несколько раз, проглатывая ком, что встал поперёк горла. Он смотрит на Акуму, что выглядит не лучше от столь странного поворота событий и в момент заливается смехом под вопросительный взгляд зеленоватых глаз. — Сука ты, Акума, — проговаривает сквозь сбитое дыхание, со всей силы ударяя парня рядом по колену. Тот морщится, совсем, кажется, ничего не понимая. — Знал бы ты, сколько я страдал. Сколько я ревел в этом ужасном теле, сколько ныл всем подряд об этом, сколько унижения испытал. Мне Рофлан говорит «да ты влюбился поди», а я ему «да ты хуйню морозишь, я бы никогда». А потом вон оно как, — поджимает губы, опуская глаза к мокрому асфальту под ногами — снег уже почти сошёл, оставляя после себя лишь слёзные разводы. Голые щиколотки грызёт остаточный холод, а уже совсем скоро весна... — Знаешь, никогда не говори никогда. Я вот тоже думал, что никогда тёлкой не стану, а теперь... Теперь «никогда» не существует, понимаешь? — Будешь? — Акума протягивает Курседу открытую пачку, на которую девушка смотрит с мгновение, прежде чем вытащить сигарету. Огонёк зажигалки на долю секунды разгоняет тенистые облака, разрывая полумрак у подъезда — вверх начинает тянуться дым, а пепел мерно падает в водянистую землю. — Всё оказалось проще, чем я думал. — Я думал, ты съедешь при первой же возможности. Оставишь меня одного разбираться со всем этим. Сказать по правде, я этого боялся. Честно. Но, на удивление, мы вроде как нашли общий язык, — на губах остаётся привкус горечи, что начинает просачиваться сквозь улыбку. — Знаешь, это будет хороший опыт для тебя. Я имею ввиду, ты же говорил, что не общался с девушками и подобное. Вот. Теперь общался. Считай, это была тренировка. — Нет, — говорит Акума, заставляя Курседа повернуться к нему. Всё такое же бледное лицо с кругами, взъерошенные волосы и тонкие пальцы, что держат тлеющую сигарету. А вокруг темнота, потрескавшиеся кирпичи дома и совсем голое облезлое дерево за спиной. — Ты не девушка, — слова отчеканивают в голове, отдавая неприятным звоном, заставляя замереть. — Ты — Курсед. Именно поэтому мне с тобой так легко, — и на лице от чего-то расцветает улыбка, совсем лёгкая и невесомая, незаметная для всех остальных. Улыбка чистого счастья, без осадков и примесей — такая недолговечная, и такая редкая, как сгорающая далеко в небе комета. — Дурак, — Курсед пихает парня в плечо, посмеиваясь, опуская на него свою голову. Выбрасывает недокуренную сигарету, втирая её в асфальт широкой подошвой резиновых сланцев. Волосы лезут в лицо — он накручивает их на палец, смешивая красные и чёрные прядки вместе, в одно целое, такое разное, но от того неделимое, и смеётся — так глупо и тихо, лишь едва дрогая плечами. Вокруг всё ещё витает горьковатый запах табака, от опустившейся ночи пахнет сыростью и холодом, а ноги, покрытые лишь тонкой тканью штанов, наверняка покрылись красными пятнами. Но Курседу всё равно. Курседке всё равно. Сейчас, кажется, что нет в мире места лучше этого — на облезлой лавке у подъезда, в окружении острых веток и луж, в тени единственного отвёрнутого фонаря, под боком у такого же замерзающего тела. И никаких слов больше говорить не нужно — можно спокойно выдохнуть, прикрывая глаза. Реальность, казавшаяся невыносимым адом, теперь была милей любых райских садов — и кто знает, быть может, это и не проклятье вовсе — улыбка тянет уголки потрескавшихся губ вверх — кто знает, кто знает... — Ты очень красив, — говорит Акума тихо, проводя большим пальцем по мягкой коже щеки — раньше здесь была щетина, а теперь от неё остались лишь воспоминания и фотка в личке, когда Курсед не брился месяц. Это было так давно, кажется, в прошлой жизни — тёмные глаза напротив сверкают, обрамлённые густым веером острых ресниц. — Ая. — Придурок, — улыбается, утыкаясь лбом в чужое плечо — по щекам течёт жар, от одежды Акумы пахнет сигаретами, порошком, что тот купил, как они только съехались, и чем-то сладким, скорее всего пролитой газировкой. А раньше Курсед этого и не замечал вовсе — теперь спокойно втягивал всё больше окрашенного воздуха, стараясь заполнить ими свои сжатые лёгкие. — Там фильм всё ещё идёт, — тушит сигарету о край скамейки, выбрасывая фильтр в сырой газон — да, некультурно, но кого это сейчас волнует. — Вернёмся? — Да, — улыбается, ловя чужую ладонь своей — сжимает пальцы — покрасневшие, холодные, смотря прямо в глаза напротив — не отпустит. Уже никогда не отпустит. — Пошли домой.

---

— Сказать по правде, — начал Акума, как только они расселись на диване. В комнате словно ничего и не происходило — на экране все так же шло кино, подушки остались в привычном беспорядке, а на полу лежала пустая миска из-под снеков. Для неё ничего, в сущности, не изменилось, но они вошли внутрь абсолютно другими людьми, поэтому, кто Акума заговорил, Курсед был готов сжаться в точку — страх того, что всё это — не более чем шутка, тихо, но терзал его. — Я уже смотрел этот фильм, и он полный отстой, — парень улыбается, а Курсед лишь закатывает глаза, но ничего не говорит — опускает голову на чужое плечо, набрасывая на озябшие ноги скомканное одеяло. До конца осталось ещё больше получаса, а глаза уже начали слипаться, пропуская за сомкнутыми веками половину сюжета — всё-таки, недосып догнал обоих, смешиваясь с тревогой, что не желала уходить вплоть до сегодняшнего дня. Курсед выдыхает, всеми силами сдерживая себя, чтобы не зевнуть, кутаясь в одеяло по самый нос — сжимает чужую ладонь крепче, расслабляясь — всё самое сложное позади, наконец, в тёмном туннеле показался свет, тёплый и яркий, дарующий такое хрупкое, но такое нужное спокойствие. Всё же, Рофлан был прав — нужно было просто поговорить нормально, но иногда так сложно подобрать нужные слова. А иногда — Курсед дёргает головой, словно выныривая из-под толщи сна, моргая, смотря на давно уснувшего Акуму, что почти провалился в щель меж подушками — иногда и говорить ничего не надо, всё понятно и без слов.