Ласточки в пепле

      …Он безумен.       Лю Цингэ понимает, что с ним что-то не так. Что он неправильный, сломанный, испорченный чем-то изнутри.       Дерево без корней, что выросло лишь благодаря чуду.       Лю Цингэ не может больше находиться в комнатах. Не может даже ненадолго замереть. Не может склонить голову.       …Лю Цингэ сбегает.       В сад.       Тут большой сад, немного запущенный, тёмный и заросший. Лю Цингэ спит между корней деревьев, прячется в тенях, замирает при звуке чужих шагов. Пачкает новые светлые одежды травой и землёй.       Его не ловят. Не хватают за руки, не тащат обратно в дом. Незнакомые слуги не ищут его, не пытаются даже уговорить вернуться в дом.       Женщина в белом мужском ханьфу приносит подносы с едой. Оставляет в беседке, заросшей плющом.       Еды много. Много больше, чем было позволено ему в родном доме.       Лю Цингэ вспоминает, как его наказывали за неаккуратность во время приёма пищи.       …И ест мясо руками. А потом облизывает пальцы, с вызовом ожидая, когда у новой его госпожи сдадут нервы.       (Его забрали из отчего дома со скандалом. Кричала матушка, кричала Минъянь. Была в ярости бабушка.       Отца унёс на руках мужчина в огненных одеждах.       Лю Цингэ не помнит — его тоже несли на руках, или он ушёл своими ногами.       Это неважно.)       Нервы у его новой госпожи крепкие. Но Лю Цингэ знает — она лишь притворяется.       …Лю Цингэ — обгоревшая ласточка, выпавшая из гнезда.       …Его отец — другое дело. Цингэ безумен, но он понимает, что отцу гораздо хуже.       Он оживает, лишь когда его видит. Идёт, если Цингэ держит его за руки. Заглядывает в глаза, улыбается беспомощно.       И всё остальное время отец кажется мёртвым. Опустевшее ласточкино гнездо. Скорлупка с высохшим содержимым.       — …Почему так? — Спрашивает человек с веерами. — Насколько этому было известно, в их семье царил мир.       Лю Цингэ закрывает глаза и замирает на ветке возле окна.       Огненный человек вздыхает. Разводит руками.       (Он — живое воплощение огня. Лю Цингэ боится его так же, как и семейного врача, и старается не попадаться ему на глаза дольше необходимого.)       — Как же это лицемерно — творить сущую дичь, прикрываясь любовью! — Фыркает огненный мужчина. — Ах, дорогой, я тебя люблю, поэтому я тебя этой любовью задушу, вскрою наживо и перекрою мне в угоду!       (Он будто бы кого-то передразнивает. От чужих интонаций Лю Цингэ вздрагивает так сильно, что почти сваливается со своей ветки.)       — Дядя! — Шипит тот, с веерами. — Я терпеть не могу эти твои интонации!       — Прости-прости, крошечный колючий лэлори. — Посмеивается огненный мужчина.       (Лю Цингэ не знает его имени. Но все зовут того дядей.)       Слышно, как веер кого-то шлёпает по голове.       — Шэнь, разум — это не тело. — Мягко произносит женщина. — Я могу восстановить мозг, но мы немножко сложнее устроены, чем музыкальные шкатулки. Тут нужен иной подход. И время.       — Эта семейка уже вовсю строчит жалобы Императору! А в моём доме двое сумасшедших! И я даже не знаю, кто из них хуже — живой труп или дикарь в саду! — Негодует Шэнь. — Слуги уже в сад не ходят, боятся, что на них нападут! Ты можешь его приструнить?!       — Вы посмотрите — у нашей колючечки снова начал накапливаться яд! — В полном восторге тянет дядя, за что опять получает веером по голове.       Лю Цингэ сваливается с ветки и убирается глубже в сад.       Только бы больше их всех не слышать.       …Его никто не «приструняет». Женщина вечером приносит очередной поднос, оставляет в беседке, рядом с новым толстым одеялом. Восьмым по счёту.       Будто ничего не произошло.       (Госпоже дома не пристало подносить гостю еду и ухаживать за ним лично. Лю Цингэ знает этикет.)       — Может быть, переночуешь в доме? — Предполагает женщина спокойно. Она как-то может определить его присутствие. — Ночью дождь.       — Отвали. — Лю Цингэ понимает, что отвечает грубо и невежливо. Что за одну интонацию его следует выпороть.       (Лю Цингэ ничего не может с собой поделать. Будто бы всё послушание, что в нём было, сточилось в пыль и развеялось по ветру.)       Женщина его не наказывает.       …Ночью идёт дождь.       Лю Цингэ прячется под раскидистым деревом, а потом, когда одеяла промокают — проскальзывает в тёмную беседку.       …Там он находит матрац, подушки и одеяла. Сухую чистую одежду. Ещё тёплый чайник, полный сладкого чая. Кувшин с чем-то белым. Печенье.       Беседка вся увита плющом, и похожа на пещеру.       Лю Цингэ засыпает там.       …С крыши спрыгивает мужчина в белоснежных одеждах. Он высок, строен, и кажется спустившимся Небожителем.       Не с крыши. С меча, что серебристым росчерком ныряет в ножны на его поясе.       Заклинатель!       — Я Горный Лорд пика Байчжань! — Говорит мужчина, и голос его прокатывается по двору предвестником грядущей бури.       Слуги прячутся. Лю Цингэ замирает в одном из своих зелёных укрытий.       — Очень приятно. — Равнодушно сообщает дядя, совершенно бестактно перебрасывает ноги наружу и садится на подоконник второго этажа. Подпирает лицо руками. — Могли бы в ворота постучать.       — До этого дошли слухи, что в этом доме силой удерживают супруга и старшего сына семьи Лю. — Говорит заклинатель.       Лю Цингэ чувствует, что кровь отливает от лица.       Заклинатель вернёт его с отцом домой.       К Минъянь-сестре-наказаниям-боли-семье-любви.       Нет.       Нет!       — А, значит, эти слухи дошли. — Ядовито цедит дядя. Он не боится заклинателя, либо же не показывает этого. — Ай-ай-ай.       — Значит, Вы не отрицаете. — Почти довольно вздыхает заклинатель. — Семья Лю направила школе Цанцюн прошение о помощи. Этот забирает украденных членов семьи Лю, по которым скорбят жена и дочь.       Дядя легко спрыгивает с подоконника второго этажа, мягко приземляется на ноги. Улыбается, будто ядовитый цветок.       — Украденных членов семьи? Или собственность женщин Лю? — Уточняет дядя каким-то странным тоном. — Вернёте украденные вещи обратно в каморку без окон и с засовом на двери?       Лю Цингэ передёргивает. Заклинатель вздрагивает.       — Да как Вы смеете?!       — Идёмте, Горный Лорд пика Байчжань. Я покажу Вам причину чужой скорби. — Говорит дядя спокойно.       …На лице отца больше нет шрама. В чёрных волосах серебрятся белые нити.       Его расположили в огромных покоях с большими окнами, выходящими в сад. Лю Цингэ может оставаться в тени деревьев и наблюдать за отцом. Он может забраться в его покои, просто запрыгнув на подоконник.       (Лю Цингэ делает так каждый день, только убеждается, что в покоях нет никого постороннего.)       Непобедимый заклинатель из Цанцюн дрожит, падает на колени, берёт в свои руки тонкие ладони отца. Заглядывает в лицо.       Отец улыбается мягко, самыми уголками губ, сохраняя на лице маску изящной задумчивости, которая так нравилась матушке.       Больше отец не делает ничего.       — Мэйчи… — зовёт заклинатель.       Лю Цингэ так странно слышать имя собственного отца. Матушка не звала его по имени ни разу на его памяти.       — Кто с ним это сделал? — Вопрошает Горный Лорд, и в голосе у него слышна ярость.       (Сейчас отец ест гораздо больше, видит солнечный свет, его выводят под руки на ежедневные прогулки, за его здоровьем следят дядя и госпожа в белом.       Он спит в тепле. Ему делают массаж и ухаживают за кожей и волосами.       Лю Цингэ не понимает, почему заклинатель злится.)       — Его семья. — Холодно сообщает женщина, появляясь в дверном проёме. В руках у неё — какие-то бумаги и записи. За спиной виднеются зелёные одежды Шэня.       (Шэнь предпочитает всегда стоять так, чтобы между ним и любым другим мужчиной находилась Айва.       Айва-госпожа-в-белом.)       Горный Лорд пика Байчжань плачет, не поднимаясь с колен.       — Он его любил. — Говорит дядя вечером.       — Толку от этой любви! — Фыркает Шэнь, передвигая нефритовые фигурки по доске. — Так любил, так любил, что, когда возлюбленного не пустили обратно в школу — даже не навестил! За сколько — тридцать лет? — не соизволил ни разу проведать! Зато теперь да, можно пачкать соплями и слезами чужое ханьфу и подвывать о великих чувствах и дурном предчувствии! Ах, он не знал! Ах, он смирился! Мудак весь такой несчастный, пожалейте его израненное сердце!       Дядя — единственный мужчина, кого Шэнь терпит на расстоянии меньше десяти шагов.       — Если бы того, кого я люблю, вот так не пустили бы обратно в школу — я бы сам к этой семье явился! — Горячится Шэнь.       Лю Цингэ замирает на своей ветке, во все глаза глядя на него. Будто видит впервые.       (Будто цветок, что распускается и становится ещё краше.)       Шэнь — мужчина. Это хорошо, поэтому Лю Цингэ может пробраться в чужие покои и, свернувшись в клубок, спать на полу у чужой кровати.       …Лю Цингэ — мужчина тоже. А Шэнь боится мужчин.       (Особенно тех, которых находит у себя в комнате при пробуждении.)       Поэтому утром он сначала швыряет в Цингэ все предметы, до которых дотягивается, а после ругается так, что приходится обратно прятаться в саду.       Лю Цингэ одновременно понимает чужое поведение и теряется в том, что ему нужно делать.       Дома было проще. Он знал своё место.       В этом же доме его статус неизвестен и размыт.       Вот уж точно — «дикарь из сада».       …Измена. Слово приходит на ум Лю Цингэ, оседает горечью во рту и болью в голове.       Если в этом доме Глава — Айва, то она могла решить, что Цингэ решил соблазнить Шэня. Шэнь принадлежит Айве.       (Она берёт его под руку. Они вместе смотрят какие-то бумаги. Женщина позволяет Шэню притворно недовольно бить её веером по голове.)       Лю Цингэ — дикарь из сада, неуправляемый безумец, которого украли в довесок к больному отцу. Отец снова красив.       У Лю Цингэ снова два глаза, целые кости и гладкая кожа.       (Когда он снова увидел своё отражение в зеркале, едва не выбил себе глаз самостоятельно. Он снова был красивым.       Он не хочет быть красивым.)       Он не хочет, чтобы Госпожа обвинила Шэня в попытке измены и наказала. Лю Цингэ не видел тут Холодного Дома, но он, несомненно, есть.       (У Лю Цингэ всё ещё есть отец. И в этом доме за ним ухаживают и лечат. А что с ним станет, если его вернут матушке?)       — Я не хотел. — Выдавливает из себя Цингэ, когда в беседке появляется с очередным подносом женщина в белом.       (Она была единственной женщиной. Значит, она была главной. Даже огненный дядя ей не перечил.)       — Выпьешь со мной чаю? — Предлагает Айва мягко.       …Пить чай, когда женщина разливает его по чашкам — странно. Непривычно. Лю Цингэ умеет прислуживать за столом, и у него подрагивают пальцы от необходимости вернуться к своей обычной роли.       «Правильной» роли.       — Вы вернёте меня семье? — Решается на вопрос Цингэ, глядя в свою чашку. — Я… Этот посеял раздор.       — Всё в порядке.       — Какое наказание ждёт этого неразумного?       Айва протягивает ладонь, и Лю Цингэ жмурится. Съёживается на своём месте, опрокидывает остатки чая себе на колени, готовый рвануть в спасительную безопасность сада.       …Ладонь опускается на голову.       Лю Цингэ давно не чувствовал себя таким спокойным.       …Лю Цингэ спит у отца в покоях, положив голову на кровать и держа его за ладони.       Лю Цингэ спит под дверями Шэня, и учится просыпаться и ускользать в сад до рассвета.       Лю Цингэ спит на полу в покоях дяди. Утром он оказывается укрыт тремя одеялами, которые подоткнуты под него так, что выбираться приходится долго.       Его не ругают. Не наказывают. По-прежнему не пытаются вытащить из сада.       (Будто бы он не дикарь из сада, приблудный чужой брат и сын, а красивый породистый кот, которому разрешается гулять где угодно.)       …Лю Цингэ набирается смелости и пробирается в комнату, которую до этого обходил по самой широкой дуге.       — Тебе удобно? — Уточняет тихо сонный женский голос.       Шелестят простыни, тянется по полу что-то большое и плотное.       Темнота скрывает лица, но рассмотреть силуэты получается.       Айва стягивает с кровати одеяла и матрац, перекладывает на пол.       — Давай сюда. — Она непринуждённо устраивается на одной половине. Приподнимает одеяло. — Поясницу застудишь на голом полу спать.       Лю Цингэ знает, что происходит на хозяйской кровати. Что его матушка делала с отцом. Что Минъянь творила с ним.       Любовь.       Любви Цингэ боится. Кроватей тоже.       …Матрац на полу — не кровать. Он смотрится несуразно, глупо, и Минъянь никогда бы не снизошла до такого места отдыха.       Так что Лю Цингэ забирается под чужое одеяло. Вытягивается в струну, замирает. Ждёт.       …А чего ждёт — сам не понимает.       (Он безумный дикарь из сада! Отстаньте от него, оставьте в покое!)       Его не трогают. Не делают больно. Госпожа дома спустя какое-то время засыпает на своей половине матраца.       Будто спать на полу ей привычно.       …Шэнь находит его, смотрит подозрительно, требовательно. Веер дрожит бабочкой в руке.       — Два требования. — Шипит он, наконец решившись дать волю словам. — Первое — ты не будешь пытаться меня лапать или трахать. Иначе я отрежу тебе яйца. Второе — ты не посмеешь предать Айву. Иначе я отрежу тебе голову. Понял?       Лю Цингэ всё понятно. Требования просты и не противоречат логике. Ежели Госпоже угодно, то её Супруг может выставлять подобные условия.       (Минъянь рассказывала ему о традициях в других семьях. О том, что за благосклонность Госпожи наложники вполне готовы перегрызть друг другу глотки и подсыпать в чужую еду яд.       Сестра говорила, что Цингэ повезло — он столь красив и любим, что является единственным мужчиной подле Минъянь. И ему не нужно интриговать или как-то добиваться внимания.       Лю Цингэ не хотел бы такого внимания.)       Лю Цингэ просто хочет оставаться в этом доме, где его не наказывают, и где за его отцом ухаживают и пытаются вылечить.       …Лорд пика Байчжань выслеживает его в саду. Смотрит то ли восхищённо, то ли разочарованно.       Протягивает меч в ножнах.       — Заклинателем тебе уже не быть, но пару приёмов я тебе покажу. — Говорит Лорд.       Ножны обманчиво простые. Рукоять меча выполнена в виде крыльев феникса.       — Я попросил перековать меч твоего отца. Всё равно клинок пошёл трещинами.       Лю Цингэ никогда прежде не держал меч в руках. Этот тяжёлый и острый.       В этом доме его не любят.       Лю Цингэ знает это. Он знает, как выглядит любовь, как она ощущается на коже, как чувствуется внутри тела, какие следы оставляет после.       Любовь — это когда наутро Минъянь зовёт лекаря и жалуется на его слабость и кровь на простынях.       Любовь — это Холодный Дом, где ему следует подумать над своим поведением, отдохнуть и не двигаться.       Любовь — это хлыст на спине, лекарский нож, разрезающий тело от паха до рёбер, слабость, кровь и гной.       Любовь — это послушание, безграничная преданность и самоотдача на благо семьи.       Любовь — это умершее гнездо ласточек под навесом.       В этом доме любви нет.       Этот дом полон ласточек, что гнездятся под козырьком крыши, в конюшнях, в беседке и даже над окнами в отцовские покои.       Перед дождём птицы летают так низко, что Лю Цингэ чувствует движение чужих крыльев над своей головой.       В этом доме нет крови на простынях, нет хлыстов, наказаний и Холодных покоев.       …В этом доме есть Шэнь, что любит сладости, веера и многослойные ханьфу цвета цин с дорогой вышивкой.       Шэнь не любит Цингэ, и однажды ночью распахивает двери в свою спальню и тянет его за рукава.       — Достал, патлатый дикарь! — Шипит Шэнь, будто змея, и вталкивает в спальню, толкает до самой кровати. — Попробуешь облапать — я тебя самолично из окна выброшу, понял?!       Он заворачивается в одеяла, будто в кокон, и вжимается спиной в стену, но с кровати не гонит.       …В этом доме есть дядя.       Он не любит отца, и поэтому возится с ним почти всё время. Разговаривает мягко, помогает помыться, расчёсывает, делает массаж. Целует в виски и лоб.       …Дядя приводит в дом странную девушку в плаще, называет её лекарем, и просит помочь. Девушка вздыхает, качает головой, но соглашается.       …Отец начинает узнавать не только его. Но и Шэня. Айву. Дядю. Горного Лорда пика Байчжань, что каждые пять дней появляется то в саду, то перед домом.       Отца не любят, поэтому ему позволяют гулять сколько он хочет, его не наказывают за своеволие, не заставляют быть почтительным.       …В этом доме есть Айва. Она Госпожа, но она не любит так себя называть.       Она не любит ни Шэня, ни дядю, ни Цингэ.       Поэтому она никого не наказывает. Она позволяет бить себя веером по голове. Она разливает им чай. Она позволяет рыться в своих бумагах, трогать бесконечное множество безделушек в ящиках и сундуках и никогда не кричит.       Она переносит матрац на пол, и Шэнь долго ворчит и фыркает, но в конце концов приходит и укладывается с противоположной от Цингэ стороны. Подкатывается под бок к Айве, смотрит остро.       — Только попробуй меня облапать! — Шепчет ядовито, и сразу же жмурится довольно, когда Айва гладит его по волосам. — Это только ей можно, понял?       Лю Цингэ безумен. Но он понимает эти правила.       В этом доме нет любви. Лю Цингэ тут не любят, и он никого не любит.       …Ему позволяют тренироваться, нанимают хороших учителей.       Ему позволяют самостоятельно выбирать одежду, заплетать волосы и наносить макияж.       (Лю Цингэ выбирает белое укороченное ханьфу, носит минимальные три слоя, собирает волосы в хвост и выбрасывает всю пудру и тени с помадой в окно.)       Он может гулять сколько хочет и где хочет. Он может спать в доме, в любой комнате. Или в саду. В коридоре. На дереве. В беседке.       (Даже в конюшне можно. Сено колючее, но вкусно пахнет, а увидевший его утром дядя улыбается радостно и спрашивает, можно ли ему тоже разочек поспать там же.)       Лю Цингэ счастлив.