Ласточки в пепле

      Действие амулета Контролирующего Ока подтачивает связи между душой и телом и смазывает восприятие.       Шэнь помнит это отстранённо, лишь самым краем своего разума, утопающего в бесконечной мучительной агонии.       …А потом что-то меняется.       На то, чтобы осознать это, уходит какое-то время.       Час? День? Год? Вечность?       …Что-то меняется.       И Шэнь, в попытке уползти от боли в глубину собственной души, испуганно прислушивается в попытке понять, что именно было подвергнуто изменениям.       …И понимает, что смотрит на светлую тонкую ткань, что шевелится от лёгкого ветра. Слышит, как шуршат листья за открытым окном.       От звука чужих приближающихся шагов Шэнь вновь забивается в свой кокон, примиряясь с тем, что тело его сейчас снова будет испытывать новую боль.       Наверное, проходит ещё одна или две вечности, когда он находит в себе силы снова на миг выглянуть.       …И бездумно смотреть на то, как лёгкий ветерок качает тонкие ленты, что кто-то повесил напротив окна.       Чуть позже наконец приходит осознание того, что же изменилось.       …Боли больше не было.       …Шаги беззвучны, но выволакивают из тёмной пропасти разума почти стёртое болью воспоминание.       — …Конечно, ужасная буря! Вот, у нас последняя комната осталась, можете тут переночевать! А запах… Не переживайте, сейчас мусор унесут!       — …Это человек?       — Госпожа, видимо, плохо понимает, в какое заведение явилась… Сяо Вэй, что ж ты не прибрался после предыдущего посетителя?       — …Так он был живой ещё, хрипел…       — А теперь подох! Госпожа, Вы не смотрите, сейчас этот скромный всё приберёт, и будет не хуже, чем в императорских опочивальнях!       — Он ведь ещё жив. У вас есть врач?       — Тратить умения целителя на безродного слизняка?! На раба?!       — А… Тогда я могу его выкупить?       Ах да.       Кажется, где-то в то время боль ушла.       Шэнь ждёт её. Ожидает со смирением осуждённого на казнь.       И выглядывает чаще.       Действие амулета Контролирующего Ока нельзя отменить. Теперь Шэнь отдельно, тело его — отдельно, и осталась лишь пара тонких, не толще паутинки, нитей, позволяющих им всё ещё оставаться вместе.       Шэнь боится, что боль снова вернётся.       Но ожидание её ещё горше.       Он выглядывает снова.       Кроме белой ткани, шевелящихся от лёгкого ветерка лент и шелеста листвы за окном, есть иные звуки.       — …Улучшения его состояния минимальны.       — Они есть.       — Слушай, я хоть что-то сказал на тему того, что ты занимаешься бесполезным трудом? — Ворчит определённо мужской голос. — Просто мне кажется, что ты…       — Дядя, не надо.       — Ты ведь скорбишь по своей семье, какими бы они не были.       Мужской голос пугает, и Шэнь вновь прячется в своём коконе.       …Его несут на руках.       Ощущения ошеломляют.       — …Жаль, что я не знала, что за пакость висела у тебя на шее всё это время. Думала, что это что-то ценное для тебя, потому и не снимала. — Этот голос не мужской.       Шэня размещают в одеялах и подушках под стволом раскидистого дерева.       Каштан? Или дуб?       — …Наверное, Дядя прав. Но и без того, что случилось… что вышло с моей семьёй, я бы всё равно ввязалась во всё это. Мне не трудно, я сильная.       Шэнь смотрит на то, как ему осторожно массируют ладони.       …И запоздало понимает, что у него снова есть пальцы.       Шэнь выглядывает из своего кокона всё чаще.       Смотрит на белую ткань. На полупрозрачный балдахин.       На идиотку, что возится с ним, словно с огромной дорогой куклой.       Ему хочется открыть рот и сказать, чтобы его наконец оставили в покое и дали бы ему умереть.       Шэнь молчит.       …Идиотка упёртая.       Она не подпускает к Шэню слуг.       (Кажется, их вообще тут нет.)       Она спускает несомненно целое состояние на отвары и пилюли.       (Потому что Шэнь всё не умирает, и не умирает, и не умирает.       И не испытывает боли.)       Она сама носит его в купальню. Сама его обтирает. Сама разминает его тело, постоянно переворачивает.       И говорит.       Бездна и все демоны, она говорит с ним, словно Шэнь — её любимая собачонка, а не переломанный раб, которого трахали все, у кого были две серебрушки.       Идиотка.       Идиотка!       — Идиотка. — Наконец говорит Шэнь, когда сил начинает хватать не только на то, чтобы выглядывать из своего кокона раз в пару дней.       Девица смотрит на него.       Улыбается.       И вздыхает, словно наконец дотащила на гору огромный груз, сумев не растерять и не сломать ничего по пути.       — Ну, есть немного. — Соглашается идиотка. — Привет.