Spanktober

      Это заметила ещё первая учительница по фортепиано в музыкалке.       — Римма, — сказала она однажды по окончании концерта, — ты талантливая девочка, это хорошо. Плохо, что ты знаешь об этом.       Римма тогда не совсем поняла, что Софья Николаевна имеет ввиду. Она побеждала на большинстве конкурсов, блистала на больших сценах в свои двенадцать лет, и стоило ли ворчать о том, что она не прикладывала для этого практически никаких усилий?.. Как выяснилось, стоило, но убедилась в этом Римма сильно позже. Через несколько лет, окончив музыкальную школу, она поступила в училище, а затем уехала из родного города и поступила в консерваторию, твёрдо намеренная выучиться на композитора. Всё шло гладко. Преподнести себя педагогам не составило особого труда, учёба не казалась сложной, она всё так же участвовала в большинстве конкурсов и концертов, потому что была на хорошем счету… И, разумеется, потихоньку расслабилась.       В тот вечер, спустя полтора года после поступления, она сидела в общежитии, пила кофе и сосредоточенно играла в piano keys, когда Соня, скрипачка и соседка по комнате, только вернувшаяся из консерватории, положила футляр на кровать и сообщила:       — Тебя Анна Анатольевна зовёт.       — Что, сейчас? — удивилась Римма. Было уже довольно поздно, и хотя консерватория находилась в паре шагов от общежития, кутаться в шубу и идти куда-либо не хотелось от слова совсем. Но дело, видимо, было серьёзное, раз уж не могло подождать до завтра, так что, одевшись потеплее, она всё же отправилась в класс, надеясь, что речь пойдёт о каком-нибудь очередном концерте, на котором нужно будет выступить.

***

      Анну Анатольевну все, кто у неё учился гармонии и полифонии, называли Аннушкой, иногда даже при ней. Несмотря на требовательность в классе, человеком она была добрым и приветливым, редко сердилась и много помогала. Перед всеми экзаменами, включая вступительные, она не забывала каждому говорить:       — Не волнуйтесь. Давайте мы сейчас все просто получим удовольствие от вашей игры, и вы в первую очередь.       Словом, Анну Анатольевну все любили за то, что она любила всех. Но на этот раз привычная атмосфера дружелюбия в воздухе не витала: Аннушка встретила неприметной снисходительной улыбкой.       — У кого ты это списала? — спросила, извлекая из ящика стола нотную тетрадь. Римма нахмурилась, стараясь выглядеть не раздосадованной, а удивлённой. Тетрадь — её тетрадь! — была раскрыта на странице с последней домашней работой — фугой собственного сочинения. — Не молчи, пожалуйста. Если это целиком и полностью твоя работа, так и скажи.       Пришлось прочистить горло, прежде чем выдавить:       — Я не списывала.       — Это всё же твоя работа?       — Так и есть.       Аннушка пробежалась глазами по нотам, ничего нового в них, очевидно, не нашла и тихо вздохнула.       — Тогда это плохая работа. Для тебя — очень плохая.       У Риммы как будто сердце остановилось на секунду. В отношении своей музыки — написанной, сыгранной или спетой — она такого не слышала никогда… И, честно говоря, даже тот факт, что это была не её музыка, на этот раз не спас от ужасного чувства стыда. Маленький эксперимент со списыванием в кои то веки окончился не так уж хорошо.       — Почему? — всё же спросила, сжав кулаки за спиной. Аннушка раздумчиво поджала губы. Римма знала это выражение, хотя никогда до этого не видела его обращённым к себе: женщина не могла сообразить, с чего начать разбор полётов.       — Ну… Подойди сюда. Посмотри. Ты могла бы принести мне гамму до-мажор, и она была бы сложнее по строению, чем эта фуга.       Римма выслушивала свои ошибки ещё пять минут и все эти пять минут отчаянно краснела. Стоило бы проверить, что именно она списывает… Но на это как будто бы не было времени, нужно было срочно дописывать работу по эстетике. Да, так оно и было.       — К завтрашнему дню перепиши это, пожалуйста, — завершила свой монолог Анна Анатольевна. Римма молча кивнула, забрала свою тетрадь и сбежала в общежитие.       Толком фугу она так и не переписала: транспонировала в более заковыристую тональность, понаставила случайных знаков, не всегда удачно отвечающих гармонии и остановилась на этом, слишком раздражённая собственной неосторожностью и придирчивостью Аннушки, чтобы сосредотачиваться на работе. Уж можно было бы, наверное, простить лучшей студентке курса один просчёт?       Но на следующий день, подойдя после пары к преподавательнице, Римма услышала только:       — Ты принесла мне музыкальный винегрет. Это на тебя совсем не похоже. Что за бунт?       — Я переделала свою работу.       Аннушка вглядывалась в нотный текст и с каждой секундой всё больше хмурилась.       — Уменьшенные квинты, увеличенные кварты, параллельные квинты, снова кварты… За такое в средневековье на кострах жгли, — хмыкнула наконец и подняла взгляд. Серые глаза строго сверкнули за стёклами очков. — Ты мне решила доказать, что лучше не напишешь?       — Ничего я не решила, — вспыхнула Римма, выдёргивая тетрадь из её рук.       — В таком случае ты, наверное, писала наугад? — несколько очень долгих секунд преподавательница буравила её тяжёлым взглядом, а затем тихо вздохнула: — Выпорю, Римма.       Римма вздрогнула и понадеялась, что Аннушка не заметила этого; её спина напряглась, убранные за спину руки с силой сжали карандаш. За полтора года абсолютно всех её однокурсников успели перепороть, но её не трогали, потому как она работала на репутацию, чтобы позже репутация сработала на неё.       — Я знаю тебя не первый день. Если бы ты решила приложить хоть каплю усилий, это была бы работа на твёрдую четвёрку, но ты ничего не сделала. Садись. Напишешь мне фугу, я её сыграю — и можешь быть свободна.       — Мне к дирижированию надо готовиться…       — Давай ты лучше выучишь его за две минуты до урока, стоя перед кабинетом, как делаешь всегда.       Римма раздражённо поджала губы и нехотя плюхнулась за первую парту. Что такое фуга и как её писать она, конечно, знала, но ноты, пришедшие в голову, казались странными, неправильными. Она изобразила кривоватое от нервов подобие скрипичного ключа и несколько раз начинала писать, но тут же зачёркивала. Часы над дверью кабинета тикали ужасно громко. Карандаш от излишнего усилия сломался, пришлось взять новый.       В конце концов написано было всего шесть нот — до-ре-ми-до-ре-до*. Тетрадь отправилась на учительский стол.       — Готово? — изогнула бровь Анна Анатольевна.       — Ага.       Римма не предполагала, что преподавательница может знать, что это значит, но, судя по лицу Аннушки, она поняла. Играть это, конечно, не стала, только замерла на секунду и раздумчиво кивнула:       — Я тебя услышала.       Затем подошла к роялю и сыграла шесть других нот — соль, фа, ми, ре, до, до-диез**. Римма весело и нервно фыркнула.       — Кажется, я предупреждала, что сделаю, если ты не исправишься, — заметила ей Анна Анатольевна, отчего вся спина студентки покрылась мурашками. — Вставай.       Римма за полтора года ни разу не слышала, чтобы Аннушка кого-нибудь выпорола, и ей не хотелось быть первой. Всё это время ей хотелось только чтобы от неё отстали наконец.       — Вы… Правда…? — пробормотала она, чувствуя противный болезненный ком в горле. Женщина вздохнула:       — Я не хочу наказывать никого из своих учеников, но это не значит, что я не в состоянии это сделать. С подобной дерзостью я не сталкивалась никогда и терпеть такое поведение не буду. Встань, пожалуйста.       И Римма встала. Пухлые губы подрагивали, щёки буквально горели от стыда.       — Я не хочу… — шепнула скорее самой себе, но Аннушка услышала.       — И я не хочу, это вынужденная мера.       Она взяла длинную свою указку и подошла к студентке — достаточно близко, чтобы той захотелось отступить на шаг.       — Пожалуйста, Римма. Локти на парту.       Девушка подчинилась, поморщилась, когда Аннушка задрала подол её юбки и потянула вверх бельё, оголяя ягодицы. Тут же взвизгнула. Было странно, что такая хрупкая женщина может ударить так больно…       Родители ни разу не поднимали на Римму руку, да они даже ничего особо не запрещали, а в школе порку разрешили ровно после её выпуска, так что опыта до этого момента у неё не было никакого. Казалось, преподавательница задалась целью стянуть с неё всю кожу, хотя ударов было пока не более десяти. Указка сердито свистела в воздухе, и она захлёбывалась слезами. Вскочить или прикрыться не решалась. Было стыдно.       Когда это закончилось, она с большим трудом отклеилась от парты.       — Ты что-нибудь хочешь мне сказать? — спросила Анна Анатольевна.       — Я… Извиняюсь, — выдавила Римма, поправляя юбку.       — За что?       — За списанную фугу, — всхлипнула и под долгим интенсивным взглядом прибавила: — И за до-ре-ми-до-ре-до.       Аннушка тихо, тепло усмехнулась:       — Извиняю. Иди… И напиши мне фугу, от которой сама сможешь получить удовольствие.