Все, кто не одинок рядом со мной

      Это были не худшие выходные в жизни Хельма, потому что всегда оставались те самые, после которых всё переломилось на до и после. Но эти определённо были самыми странными.       Они все сгрудились вокруг спящего Карриана. Ближе всех стоял Питер, сосредоточенно всматриваясь брату в лицо, затем Сьюзан, и Хельму пришлось встать за ней, чтобы девочкам не пришлось касаться друг друга. Блэйд то прыгал у них за спинами с дикими воплями, то копался у Карриана на столе, то безуспешно пытался открыть окно, каждый раз получая по рукам от Сьюзан.       Как там их отец сказал? Фильм-катастрофа?        — Питски, я ничего не понимаю, — сказала Сьюзан мягко, но не без нажима. — Как нам его будить-то?       Юный медиум развернулся, и по одному его незамутнённому наивному взгляду было понятно — понимает он немногим больше.        — Поцелуй истинной любви? — рискнул предложить он.       Блэйд разразился демоническим хохотом. Нора зажала рот руками и отвернулась — видимо, чтобы не злить Сьюзан ещё больше. А та сначала нахмурила брови, готовясь послать братишку подальше с его глупостями, но потом задумалась.        — В принципе… В принципе я могу позвонить Петре Майрэт…        — Давай-ка это на крайний случай, — торопливо вставил Хельм. Он не знал, куда их пошлёт милая культурная староста в выходные перед неделей подготовки к фестивалю, но подозревал, что очень далеко. А если не пошлёт, то Хельму не хотелось бы этого о ней знать.        — Зачем звонить? — казалось, глаза Питера высвечивают их с неумолимостью прожекторов. — Мы же все Карриана любим. Надо только поцеловать.       Всё почему-то посмотрели на Сьюзан, Сьюзан — на старшего брата, а Блэйд разразился ещё более демоническим хохотом.        — В щёчку, — уточнил Питер с видом приглашённого эксперта. Но Сьюзан была непреклонна.        — Это — на самый крайний случай, — твёрдо сказала она. — Вообще, вот ты сказал, что он уходит дальше и дальше. Нахрена?       Питер сосредоточился, что выглядело бы довольно умилительно, если бы Хельм хоть каплю любил детей. И через полминуты он наконец выдал:        — Карри говорит, что ищет кое-что. Ой, нет, кое-кого. Кое-кого, кто нужен Норе. И ещё он сказал. что у него всё в порядке, и не надо его дёргать.       Сьюзан, помня о своём тотальном игнорировании Норы, прожгла убийственным взглядом только Карриана, всё ещё глубоко спящего.        — Так может эта кое-кто, которой нужен кое-кто, сама поищет своего кое-кого? И, желательно, подальше от моей семьи? — ядовито выплюнула она.       Блэйд аж отвлёкся от развинчивания Карриановой настольной лампы, и потянул Питски за руку из комнаты, видимо, предчувствуя разборки.        — Твоя сестра ужас какая токсичная, ты это школьному психологу обязательно скажи, — послышалось из-за двери. Как бы они над этим посмеялись. В какое-нибудь другое время.       Нора сглотнула, и принялась сбивчиво говорить, обернувшись к Хельму. Но он-то понимал, до кого она на самом деле пытается достучаться.        — Я… Я не знаю, на самом деле. Мне кажется, так и надо было сделать. Просто смотреть сны, и пытаться докопаться до правды. Но мне всегда снится одно и то же, одно и то же, и я не понимаю, при чём тут Фелл, и кто такой его отец, и…       Её голос дрожал. Её руки дрожали. Хельм понимал, что ещё немного — и она никогда себя не простит. Причём не за то, что случилось с Каррианом, а за то, какая она сейчас жалкая. И Сьюзан она тоже не простит никогда.        — Так и сделай, — перебил он. — Иди и поспи. Даже если ничего не получится, всё равно нужно. Ты не спала всю ночь.       Сьюзан громко фыркнула, и наверняка бы попыталась что-то ещё сказать, но Хельм вывел Нору за дверь, тщательно прикрыл её, и взял сестру за плечи.        — Послушай, — выдохнул он. — Мне сначала тоже долго снилась Хайшет. Но потом стали сниться и другие наши жизни, очень много разных. Знаешь, почему?       И губы у Норы тоже дрожали, и спросить иначе, как глазами, она была не в состоянии.        — Потому что тебе нужно это отпустить. Не пытаться ничего поменять. Всё это уже произошло, всё уже кончилось, и ты ничего не изменишь. Ты можешь крутить этот сон всё дальше и дальше, но тогда ты ни за что не узнаешь, что мы сбежали от не только от чёрноглазого человека, мы от самой Хайшет сбежали, и пожили в стольких мирах, сколько она и в жизни не видела, сидя в своей пустыне. Понимаешь?       Нора кивнула. Хельм облизнул губы, и продолжал:        — Где-то там, в этих снах, есть и про Фелла, и про того самого человека. И ты найдёшь их, и поможешь Гарриэту, и мы вытащим его. Я бы сам посмотрел, но нужны именно твои воспоминания. И она тебя простит, непременно простит.        — Да хрен там плавал, — пробормотала Нора, но всё-таки кривенько ухмыльнулась. — Я пойду спать в гостевую, хорошо?        — Добрых снов, — у Хельма машинально вырвалось мамино присловье. — Главное помни, что ты ни в чём не виновата.        — Кто бы говорил, — хмыкнула Нора. Только когда она скрылась в гостевой, Хельм позволил себе сползти по стене.       Почему-то у него дрожали и подгибались ноги. Почему-то ему вспоминались самые худшие выходные.

***

      Да, Хельм отпустил это, и не пытался ничего поменять. Он знал, твёрдо знал, что всё это уже кончилось, и ничего не изменишь. Он твёрдо знал, что навсегда останется виноват.       Они должны были заметить раньше. Они должны были это как-то пресечь. Потому что они с мамой были старшими и должны были защищать Нору и Блэйда, чего бы им это не стоило.       Наверное, это всё нужно было останавливать ещё когда отец поступал так с самим Хельмом. Но в то время мама была слишком занята с маленьким Блэйдом, который был слишком занят последовательным разрушением детского садика, и он никак не мог ей жаловаться. Да и на что жаловаться? С ним поступали так, как он того заслужил. Это было воспитание. Как только Хельм понял — довольно быстро, несмотря на то, что потом отец считал его тупицей, — всё прекратилось, и жаловаться было уже не на что.       А потом Блэйд подрос. И вот он категорически не понимал.       Так отец и сказал, когда мама попыталась мягко его остановить. Когда она сказала, что это слишком жестоко, и она не одобряет такие методы, и…        — А что ты мне прикажешь делать, Льюма, милая? — усмехнулся отец. — Я что, словами не пытался? Он слов не понимает. Не по-ни-ма-ет, совсем.       Мама тут же замолчала, а Хельм даже не пытался ничего сказать. Они оба прекрасно знали, что это правда — Блэйд не понимает никаких слов, и вообще упорно не слышит то, что ему не нравится.        — И потом, — отец почти пел, и речь у него лилась медовая и довольная — как всегда, когда он выигрывал, — Ладно бы речь шла о шалости, о мелком проступке. Но он ворует, Льюма, он во-ру-ет. Это уже преступление. Это край. Ты хочешь, чтобы наш сын вырос уголовником? Хочешь, чтобы он сел в тюрьму?       Ни мама, ни Хельм не хотели, чтобы Блэйд сел в тюрьму. Даже сам Блэйд, до сих пор тихо хнычущий, и вполголоса обозвавший отца мудаком, наверняка не хотел. Так что возразить им было нечего.       А ведь мама была взрослой. А Хельм был старшим, и уже довольно сильным. Но это Нора, которой было всего одиннадцать, встала из-за обеденного стола, и сказала как бы между прочим:        — Пап, ещё раз ударишь Блэйда — и я ударю тебя.       И отец замолчал, ошарашенный. Какие-то слова он нашёл только на следующий день, когда пропилил Хельму весь мозг на тему его склонности к решению проблем насилием и плохого влияния на Нору. Отец даже пообещал маме, что больше так не будет, «раз уж это причиняет невыносимую боль твоему нежному сердцу». Примерно таким же тоном такие же слова произносил Блэйд.       Они всего-то означали: «Я больше не буду попадаться».       В те выходные мама уехала к сестре — единственной, кто у неё из семьи остался. Папа обычно ужасно ворчал, когда она хотела встретиться с сестрой или с подругами, но тут почему-то не стал. И всё было так хорошо, и они заказали всякой вредной еды, и смотрели кино, и Блэйд то сидел у папы на коленях, то свисал вниз головой со спинки дивана, но того это ни капли не раздражало.       А потом, на следующий день, произошла какая-то ерунда. Блэйд не с той ноги встал, что ли, и всем грубил направо и налево, и обозвал отца мудаком уже во всеуслышание. Тот, ясное дело, озверел, и запер Блэйда у себя в кабинете. Без телефона, с домашним заданием, которое всё равно нужно было сегодня сделать — нормальное человеческое наказание.       Они с Норой тихонько похоронили надежду на хороший день, и пошли тоже домашкой в своих комнатах заниматься. Папу было лучше не трогать. Желательно до самого маминого приезда.       Они так точно и не узнали, что случилось. Блэйд каждый раз выдавал всё более безумные версии. Ясное дело, что домашку он не сделал. Ясное дело, что он перевернул все ящики отцовского стола вверх дном, а кое-что разбросал по полу тонким слоем. Но вот то, что он взломал компьютер отца и поставил туда игру «с голыми тетками» — это было уже сомнительно. Как и то заявление, что он выкурил пачку отцовских сигарет и насрал ему в кресло. По крайней мере, ничего такого Хельм в кабинете не видел.       Они вообще ничего там не видели. Они просто примчались на крики.       Папа держал Блэйда за ухо. Тот верещал и вырывался. Левая щека у него была красная, а по лицу текли злые слёзы.       Хельм так и замер. Ему, несмотря на склонность к насилию, очень хотелось начать словами. Но нужные не находились.       А Нора просто подошла, и врезала папе в живот. Тот выпустил Блэйда от неожиданности, и мелкий оперативно спрятался под стол. Хельм отметил это самым краем сознания — тем единственным, который не загибался в абсолютном ужасе.        — Я же сказала, — выдохнула Нора. И по голосу стало ясно, что ей очень страшно. А с виду было и не скажешь — даже руки не дрожали.       Они смотрели друг на друга — отец, Хельм, и Нора. Кажется, никто не знал, что делать.       Глаза у отца были такие растерянные — это же была его Нора, его сокровище. Хельму показалось, что он сейчас отступит. Может быть, даже извинится. Может быть, пообещает признаться маме, и уже точно больше так не делать, а может, попросит маме не говорить. И они простят его, и всё будет в порядке. Хельм-то уж точно простит, и постарается Нору уговорить.       А в следующее мгновение отец уже занёс руку. И наткнулся на руку Хельма.       Наверное, это был единственный раз в жизни, когда Хельм использовал фирменный Клинтоновский ласково-убийственный тон.        — Пап, я на каримские единоборства хожу, ты меня сам записал. И ещё у меня проблемы с насилием.       Хельм уже тогда был ненамного ниже отца. И ненамного слабее. А может, всё дело было в эффекте неожиданности. Но он смог вывести отца в коридор.       Перед тем, как запереть дверь, ему показалось, что в глазах отца между страхом и гневом всё-таки есть сожаление. Но было уже поздно. Наверное, поздно было уже давно.       Он устало опустился на пол, прямо на какие-то документы. Нора сидела, занавесив лицо волосами. Блэйд выполз из-под стола.        — А давайте разрисуем обои, и все доки изрежем ножницами, — хищно предложил он. — И компьютер в окно выбросим.        — Давайте позвоним в полицию, — хрипло сказала Нора.        Хельм вздохнул. Со всей мировой усталостью вздохнул.        — Давайте тихо дождёмся маму, — предложил он, и его послушали. Потому что хоть он и облажался по всем фронтам, а всё-таки был старшим. Зря они его послушали, наверное.       Тогда Хельм так и не смог заплакать, хотя ему и хотелось. Нужно было держаться спокойно перед младшими, пока за стеной кричали родители — и даже их маленькая мама кричала по-настоящему, вот ужас-то. Нужно было держаться спокойно, когда отец ушёл, хлопнув дверью, а мама не могла заснуть всю ночь. Нужно было держаться спокойно, когда всё было решено, и уже им пришлось уезжать из этого дома, и Блэйд ревел, потому что ему нравилась его комната, а Нора потом ревела ночью, потому что ляпнула Блэйду: «сам виноват». В общем да, потом плакать было уже поздно, потому что своей комнаты у Хельма тоже больше не было.       Ничего у него не было, кроме проблем с насилием. Тогда-то он и ушёл с каримских единоборств, потому что там были нормальные люди, не мудаки, ни в чём не виноватые. Тогда-то он и стал часто драться за школой, причём ему часто даже не влетало, потому что и школа была какая-то чужая, и били в основном его.       Кажется, как-то раз ему удалось повыть. Просто повыть, валяясь в пыли за спортзалом, как волки в фильмах воют на луну.       А что не поплакал — так это нормально. Всё равно он был уже слишком взрослым, чтобы плакать.       И потом, всё было уже в прошлом. Драться он перестал, стал ходить на баскетбол. Даже как-то недоподружился с Гарриэтом. Да, надо было вытаскивать Гарриэта.       Главное, тот день не вспоминать. Потому что сразу в дрожь бросает.